«В ЧИСТОМ ПОЛЕ В ПОЛНОЧЬ...»

   Лошади кашляли от мороза, подводы сильно скрипели. Мужики ехали все в тулупах - одни тулупы сидели на возах. Над каждым вился папиросный дымок.
   Обоз, теряя по кривой дороге клочья сена, шибко катил по пойме. Вот возы один за другим перевалили береговой яр и выехали на речную равнину. Теперь покатили еще шибче. Только последний воз, все вихляющий по дороге, похожий на сплюснутое яйцо, застрял на яру. Нечистая лошаденка со съехавшим набок чересседельником, изо всех сил упираясь в дышло, на заду сползла с обрыва. Воз все больше кренился в сторону, потуги лошаденки были напрасны. Вдруг женский визг разрезал воздух, и человек, сидящий на возу, елозя по сену, съехал в снег. Воз опрокинулся, задрав хомут на лошаденке.
   Человек этот был баба Олимпиада. Она стояла у воза. Подол платья зацепился сзади за черенок вил, которые рядом воткнулись в снег. Олимпиада дергала подол спереди, стараясь натянуть его на колени.
   - Что, на кукан попала? - сказал подошедший возчик, конюх Костерин, - могло бы и хуже быть.
   Олимпиада повернулась к возу, уперлась в него, вожжой понукая лошаденку. Костерин зашел сзади, к пригнетке...
   Воз выправили. Олимпиада забралась на него, задергала вожжами.
   У фермы бросив воз, побежала домой.
   Бегом поднявшись на крыльцо, с силой растворила дверь. В избе клочьями плавал ядовитый туман. Шибануло в нос перегаром. У окошка за голым, без клеенки столом сидел Федька, муж Олимпиады. Перед ним стояла литровая банка с брагой, лежала разрезанная луковица. Клеенка валялась под столом.
   Федька, держа стакан, энергично плевал в угол, словно заметив там кого-то. Его кужлявая, в пуху голова с плевком вскидывалась, но тут же опадала на грудь. Он испуганно дернулся на хлопок двери и тут же спрятал стакан под рубашку.
   - Ол-лимпиада Ал-лексевна, - едва выговорил он.
   Горя глазами, Олимпиада подошла к столу. От ярости, от ненависти, накопившейся в груди, она долго не могла выговорить слова.
   - Так, так, милок! - Олимпиада раздула ноздри, - пьешь все. Ну пей, пей.
   Кусая губы, вышла в сени. В полутемных сенях нашарила дверь Федькиной столярки. Рывком растворила ее. Большой верстак был завален окурками, светлая бутылка с остатками жидкости стояла тут же. Повсюду насорена чесночная шелуха. Остро, противно до тошноты пахло этим чесноком, табачищем. - Чтобы не вырвало, Олимпиада закуталась в платок. Едучего перегара Федькиного пиршества не заглушал даже запах клея и красок.
   Олимпиада, зябко передергивая плечами, прислонилась к косяку. Она, не отрываясь, смотрела в дальний угол, где стояло чудо - сделанный на продажу собственноручно Федькой посудный шкаф. Постарался Федька, нечего сказать. Весь шкафчик оправлен в мелкую витую резьбу. Прянично выделаны стекла. Над стеклами два голубка целуются, по бокам голубые финтифлюшки. Отполирован, покрашен и покрыт лаком - стоит, блестит, как дорогая находка, Федькин шкаф. «Только что толку-то в этой находке, - с горечью думала Олимпиада, - пришла и ушла. Все деньги за нее Федька пропьет. Можно сказать - через столярство свое, через руки свои золотые и рылом поганым сделался - спился. Там - калым, здесь - калым. Тот - угощает, этот - Федору Евлампиевичу. Ездил бы с мужиками, по три рубля на день бы получал - нет, не спился бы. А теперь...»
   От этой мысли ком подступил к горлу. Олимпиада чуть не задохнулась от гнева, твердо и крупно шагнула, сгребла с верстака топор и, уже не давая себе отчета, начала с плеча, как будто дрова колола, крушить Федькин шкаф. Шкаф, шкафчик!..
   Со звоном рассыпалось сверкающее фиолетовыми гранями стекло, полетели в разные стороны резные дощечки. От шкафа ничего не оставалось, а Олимпиада все рубила и рубила, давая волю своей ненависти. Но переведя духа вошла в избу.
   Увидев колун, Федька начал судорожно икать. Олимпиада, брезгливо морщась, бросила топор. От удара в столе зазвенели ложки, а Федька пугливо съежился. Олимпиада, даже не посмотрев на него, развернулась и вышла, не прикрыв за собой двери. И холодный пар клубами стал наполнять избу...
   Но ей было все равно. Она решила больше не возвращаться. Шла по улице, потонувшей в сизых морозных сумерках. Густо, басом гудели провода, потрескивал в зауголках домов мороз. По щекам Олимпиады текли слезы. Она плакала о своей загубленной молодости. Давно ли в школе училась, общественницей, отличницей была, а вот вышла за Федьку и пошло - шей перебей. Матушка его больная не, вытерпела, уехала жить к дочери в Тольятти. Провожали свекровь чужие люди, сам напился... Тьфу!..
   Олимпиада не заметила, как прошла всю деревню. Впереди, за оврагом, мигали огоньки деревеньки Кротово, где мать живет. Идти ли туда?..
   А Федька, как только Олимпиада вышла, икать перестал. Расширенными глазами он смотрел какое-то время на топор. Потом схватил его, словно поймал. С загадочной улыбкой оглядел обои, мебель. Подошел к самовару и с размаху ударил по нему. Самовар жалобно звякнул, тоненькой струйкой побежала из него вода. Вмятиной Федька остался доволен. За что-то запнулся... Приподнял с пола клеенку. Радостно усмехаясь, положил ее на табуретку и начал дубасить топором. Скоро под топор пошла одежда из шифоньера. Своя и жены. Маленькие злые искорки вспыхивали в глазах Федьки, когда он взмахивал колуном.
   Под топор пошли и подушки. Пух весело блуждал по комнате, оседая то там, то тут. Федькины волосы, как снегом, покрыло им. Рубя, Федька все думал, что Олимпиада не ушла, здесь она, в комнате, следит за ним. Он прятался за стол, уходил на кухню и оттуда в щелку наблюдал.
   И вдруг взгляд его уперся в стену, где висел увеличенный фотопортрет Олимпиады. Федька остолбенел. Жена, красивая, молодая, какую любил он когда-то, смотрела на него. На него, а может, и на другого. Федька ревниво оглянулся. Никого в комнате не было. Тогда, крадучись, как кошка, он стал подбираться к портрету. Сдернул его. Что-то говорили глаза жены... Что?.. На кого она так глядит?..
   - На кого? - ревниво спросил ее Федька.
   Молчала жена. Федька на всякий случай еще раз осмотрел комнату, заглянул под стол.
   Он изо всей силы швырнул портрет в угол. А после этого взвыл Федька по-волчьи, вскочил, побежал искать сапоги. Надев их, долго путался в рукавах фуфайки. Выскочил на улицу. Выстрелами бухал мороз, синие тени бежали по снегу. Как стекольные осколки, мерцали звезды.
   Федька побежал по улице разыскивать Олимпиаду. Зажженный хмелем мозг лихорадочно и бестолково работал. Федька тыкался в одну, другую калитку, но нигде, заслышав его голос, ему не открывали. Скоро он уже перестал заходить в калитки, а побежал вдоль деревни. Освещенные окна, за которыми все нормальные люди пили чай, разговаривали, смотрели телевизор, рябили в его глазах, двоились и со свистом неслись мимо. Федька бежал, и ему чертовски было жаль себя, так хотелось туда, к телевизорам, где в теплых уютных комнатах сидят люди.
   Он выбежал за деревню и очнулся. От огоньков соседнего Кротова в глазах разбегались лучики.
   Федька хлопнул себя по лбу и внезапно обрадовался, как ребенок. Да она к матери, в Кротово ушла!.. И, словно его пристегнули, полетел в темное поле.
   Он скоро почувствовал одышку. А когда остановился, его неудержимо начало рвать. Федька, как петух, долго топтался посредине дороги. Когда рвотный приступ прошел, стало немного легче. Стало яснее и в глазах. Но зато голова - трещит, разламывается. Обняв ее руками, Федька, покачиваясь, шел по дороге.
   Снег громко хрустел под ногами. Ночь темной глыбой с сотнями миллиардов звезд висела над ним. И в этой звездной бестолочи одна яркая звездочка стремительно пересекала небо. «Спутник», - сообразил Федька. Натягивая шапку то на одно ухо, то на другое, он вспомнил, как лет пятнадцать назад, забыв про кино, все выбежали из клуба смотреть на пролетающий спутник. А кто спутники эти делает - конструкторы, такие же, как и он, люди. Но - не пьют, наверное. А может, немного и балуются. А вот он, Федька, - только, эх... Да под раскат. Чтобы отвлечь себя от поганых мыслей, он решил читать стихи, которые когда-то учил в школе...
   - «В чистом поле в полночь завывает-гудет, завывает-несется метелица, белым снежным столбом по дороге идет, по следам расстилается-стелется... Ну, заехал в сугроб, - бодро выкрикивал Федька, - видно, здесь ночевать... Чуть... чуть приметна тропинка росистая...» Нет, не то. Из другого анекдота. Ну-ка, дальше... «Ну, заехал в сугроб... Видно, здесь ночевать...» Забыл Федька, забыл по пьянке.
   Жиденькими метелками елок маячил впереди кротовский овраг. Федька подошел к нему и долго в нерешительности стоял на краю снежной пропасти. А потом дико гикнул и полетел вниз. Ребятишки по дороге в школу из баловства спускаются вниз на портфелях, оттого раскатана дорожка.
   Эх, Федька!..
   Полетел он на дно оврага, треснувшись о ледянку затылком. И расплылись, заиграли в глазах все сто миллиардов звезд, превратились в одно нестерпимо яркое пятно. Ребятишки-то, оседлав портфели, осторожно съезжают, тормозят ногами. А Федька покатил все быстрее и быстрее, без тормозов. Волчком крутило его, на бугорке подбросило, и дальше летел он, подпрыгивая, как мяч. Последний раз подбросило его, ударился он о еловое корневище, и хрустнуло что-то в шее. И словно перерубили ее. «В чистом поле в полночь», - как-то нелепо, наперекосяк эта строчка застряла в угасающем сознании...
   И все, кончился Федька...
   Олимпиада плакала на похоронах. На поминках мужики чинно сидели на лавках, стаканами глушили вино. Хвалили покойника. - Горку-то не сам ли делал?
   - Сам, сам.
   - Мастак был.
   - А с чего пить-то зачал. С этого самого мастачества.
   - Но-но, грех о покойнике.
   - Да, этаких-то мастаков по российской земле, как трухи натрушено. И все на белую головку глядят, на ее ласковую.
   - Она, злодейка с наклейкой, и губит.
   - Да...
   - Ну выпьем, мужики, за раба божьего Федора Евлампиевича.
   Сам Федор Евлампиевич, красивый, молодой, каким любила его жена, улыбался мужикам с настольного портрета. Около портрета стояла наполненная рюмка, предназначенная для покойного. Рядом сидела Олимпиада и, утирая глаза кончиком траурного, в белых крестиках платка, смотрела на портрет.
   Мужики расходились с песнями.
   Висела над заснеженным миром безбрежная звездная ночь. Звезды горели ярко, на полном накале. И споро пробивалась между ними маленькая звездочка. Это спутник перелетал мировой океан, наверное, в тысячный раз.

ВВЕРХ

© 2003-2004 Дизайн-студия "Sofronoff"