ДЕВОЧКА НА КАЧЕЛЯХ

   Гуси покидали нас, последние их стаи печально пролетали над лесной деревенькой, устало переговаривались, что-то несвязно кричали людям, домам, огородам; минуту-другую крупных птиц, точно белье ветром, трепало, мотало над косогором рябого вымокшего поля, и навсегда скрывались они в зябком полусвете недолгого дня. Опускались на деревню сумерки, и жидкими желтыми огоньками загорались редкие окна деревеньки. Еловый лес еще плотнее подвигался к ней. Я приехал сюда погостить к родственнице - бабушкиной младшей сестре - шустрой старушке с моложавым личиком, с маленькой бородавочкой возле носа, сухой, опрятной, как волнушка или груздок. Я жил у нее в маленьком закуточке за дощатой перегородкой, в щелях которой тихонько похрустывали безобидные рыжие тараканы, бабушкины «детки».
   Часам к десяти, управившись с печками и скотиной, приходили к моей бабке такие же, как она сама, опрятные и говорливые старушки, и начиналась беседа.
   - Папорщиком у меня нучек-то служит. Даве Валерка пошел по воду, а я ему и говорю: «Вот, мол, Валера, тебе бы папорщиком-то, как моему Коленьке, так бы пошла форма-то, идешь с ведрами не шелохнясь, как строчку пишешь...» А он и бает...
   - Ну-ну...
   - Мне, бает, и трактора хватит. Вот и поди! - удивленный всплеск руками, - а папорщиком-то вон как в погонах приезжал, ровно молодчик...
   - Со снохами-то ведь жить ой-е-ей! По одныя буде половичке ступай, - начинает свою тему другая бабушка.
   - Крыльца что-то, девки, все разломило... Знать, ко снегушку-у-у, - поет из уголка тихонькая бабка Клаша, живущая напротив. В коленях у нее сидит и смирно слушает девочка лет семи.
   - Снохи-то снохами, а и с родной дочкой наживешься по городам-то... Не-ет уж...
   - Здесь родились, здесь и глаза закрывать будем...
   - Да и родные-то детки... - разговор неизменно, сколько я ни слушаю, заходит о родной дочери бабы Клаши и не прекращается до тех пор, пока безголовой ветренке Тоньке не будут перемыты все кости. Старушки судят Тоньку основательно, убежденно, с явным смаком.
   - Что это за дело!.. Принесла дитя не знамо от кого, свалила на старуху и была здорова.
   Баба Клаша, некрасиво выпятив губы, слушает из уголка. Девочка в коленях начинает возиться.
   - Так надолго, Главдея, завербовалась-то? - уже в который раз спрашивают старухи.
   - Да не знаю, - неуверенно отвечает баба Клаша, - на две зимы, баяла...
   Старухи все враз всплескивают руками, смотрят друг на друга.
   - Во-от нонешние-то детки!.. Чего добра ждать? - Да кабы не дитя-то, так что?
   - Вот то-то и оно, - тычет пальцем в сторону бабы Клаши одна из старух, у которой внук «папорщиком», - води-ись теперь бабушка до самые смерти...
   - А батько-то у ней... хто?
   - А леший знает... У каждого плетню по кобелю, дак...
   - Ладно, девки, при робенке-то, ладно, - совестливо уговаривает баба Клаша, - беги-ка, дочка, погуляй!..
   Девочка в тяжелых, с рыжими заплатами валенках и калошах, подвязанных лычками, в красненьком «обмалевшем» пальтеце выбирается из бабушкиных колен и громко шлепает калошами к двери. Держась за скобу, задом открывает тяжелую дверь.
   Я уже не слушаю старушечью болтовню, слежу из окна за девочкой. Зовут ее, как и бабушку, чудесно и редко - Клаша.
   - Тебя так в честь бабушки назвали? - спросил я ее, когда мы знакомились.
   Она потупила головку, закутанную в теплый шерстяной платок, шалашиком стоящий надо лбом, и покивала ею.
   Так мы и познакомились.
   Я смотрю, как Клаша неуклюже, боком, придерживаясь за балясины крыльца, спускается по ступенькам. Рыжее солнышко, нехотя выкатившись из-за бледных, будто застиранных, туч, слегка золотит ее остренькое в веснушках личико. Клаша морщится, трет лицо руками - думает, куда идти. Бредет наконец по мокрой, снова зазеленевшей к зиме траве через улицу к качелям, которые кое-как изладила ей бабка Клаша - вбила в старую кривую березу гвоздь, навязала один конец веревки, другой замотала за прясло огорода, а на середину положила дощечку - качайся, внучка!
   Луч солнца падает на мокрую дощечку. Клаша, осторожно ерзая, усаживается и начинает, раскачиваться. Но тут с околицы подходит туман и снова накрапывает ' скучный мелкий дождь. Девочка на качелях хохлится, как озябшая птаха, а голые ручонки ее, держащиеся за веревку, я вижу, краснеют, зябнут.
   Береза чуть-чуть поскрипывает, роняя последние, издерганные ветром листочки на мокрую лужайку, на высохшие лопухи, девочке на колени; а над ней, чуть не задевая вершины, тяжело тянут гуси. Они так устали, что, спрямляя путь, даже не облетают стороной тихую темную деревеньку.
   А утром выпал снег. Он покрыл серой слякотью лужи, белым пухом прилег на зеленую траву, обелил дома, деревья. Снег был непрочен, рыхл и сыр, было ясно - долго не пролежит, но деревенька словно помолодела, посветлела, ожила после черной осенней непогоды. Празднично стрекотали сороки, разглашая новости, первые строчки следов домашних зверьков пролегли по лужайкам, крышам.
   Клаша сунула мне ручку в яркой, как снегирек, варежке и позвала меня погулять.
   Мы побрели с ней за деревню.
   Еловый лес, как богатырь, возвышался сразу за околицей. Мы вошли в него. Важные ели стояли не шевелясь, но все же, кажется, чуть-чуть, едва заметно глазу покачивали ветвями, обремененными драгоценным грузом, выпавшим ночью. Под каждым деревом темный круг - снега нет, и тут, на моховых кочках, глянцевито поблескивают жесткие, будто из жести вырезанные, листочки брусники, и кое-где виднеются пурпурные кисточки ягод.
   Мы присели и стали рвать их, катали набухшие холодным алым соком шарики, потом не зубами, а нёбом и языком давили студено-кислую сладость. Клаша притворно морщила личико, смотрела на меня, я тоже, подражая ей, морщился, и мы смеялись.
   - Волк! - вдруг вскрикивал я, округляя глаза, и делал страшное лицо.
   - А-а-а! - понарошку, тоненько визжала она и холодными цепкими ручонками обвивала мне шею.
   - Отпусти, Клаша, задушишь!
   А она наклонялась, заглядывала острыми, как у умного зверька, смеющимися глазками мне в лицо, крепче стискивала шею и допрашивала:
   - Будешь еще пугать, будешь?
   А я видел перед собой ее щечку, измазанную брусничным соком, висок с жидкой льняной прядкой и здесь, у виска, скрытый жиденькими этими волосенками, неведомо как вышедший на поверхность родничок - под тоненькой кожей робко и уязвимо билась голубоватая жилка. Она даже не билась, а только чуть-чуть подрагивала. Я смотрел на эту жилку, а Клаша все не отнимала ручонки, и вдруг, как теми ручонками, обняло душу какое-то непонятное чувство, царапнуло острым коготком. Защипало в глазах...
   - Дядя Саша, ты чего такой грустный?.. Чего, чего?.. Говори, говори!..
   Лукаво, кокетливо кося глазком, обошла меня, подтолкнула к серому, с шелушащейся корой стволу елки, стала стучать по нему кулачонками.
   - Белка, где ты-ы? Белочка!..
   Вот такие у нас с ней отношения.
   Когда знакомились, зверьком смотрела, хмурилась, в теперь привыкла, не отпускает руку. Спросишь:
   - Бабушка, наверное, ждет?
   - Ну ие! - недовольно пропоет мне и тащит вперед.
   Или:
   - Сегодня, Клаша, мне некогда гулять.
   - Ну-у, идем! Идем, я тебе чего-то покажу!
   - Чего?
   - А идем! - и косит, хитрюга, глазками.
   А то вдруг запечалится, закручинится - ничем не уймешь.
   - Ты чего?
   -- Мамку вспомнила! - и всхлипывает.
   Тогда надо мне ее утешать. А как?
   Говорят о родстве душ. Что-то такое и у нас с нею... Как будто я всегда был с нею знаком. И как будто не надо через несколько дней уезжать, прощаться. Не хотелось думать об этом, а думалось... Мы, взрослые, наверное, в сотню раз острее ощущаем одиночество ребенка, чем сам ребенок. Почему?.. Этого я не могу объяснить. Знаю только или, вернее, догадываюсь, что ребенок и в боли, и в одиночестве легче находит себе утешение. Утешение, надежда его - мы, взрослые...
   Сварливое птичье цыканье донеслось сверху. Две птички ссорились, а может и дрались, на верхушке ели так, что на нас сыпались сор, шелуха, рыжие иголки. Мы быстренько выбрались из-под кроны. Отсюда была видна вершина ели, сплошь увешанная жирными янтарными шишками. Точно, птички: одна буровато-красная, как кусок глины, другая сероватая, с ярким хвойным отливом по грудке - клест и клестиха - дрались.
   - Чего это они?
   - Из-за какой-нибудь вкусной шишки.
   - Так шишек-то много! - восхищенно моргая телячьими ресницами, округлив бубликом губы, Клаша смотрела то на меня, то на птичек.
   Птички, видно, это и сами поняли: вдруг начали старательно уговаривать, успокаивать, охорашивать друг друга. Потом как ни в чем не бывало принялись за шишки.
   - Где-то тут у них должно быть гнездо.
   - Гнездо-о?.. Зимо-ой! Так я и поверила!
   - А слышишь?
   Птенцовый писк доносился сверху. Не без труда углядели мы на вершине елки, в густой кроне, клестово гнездо-ухоронку - аккуратно сплетенную корзиночку. Представлялось, как там, в обложенной мхом, пухом птичьей хатке, тепло и уютно. Удивительно - снега будут сгорать от холода, белой мукой сеяться на лес пурга, а тут, в гнездышке-корзинке, желторотые птенцы, тепло.
   - Они всю зиму птенцов выводят.
   - А им не холодно?
   - Наверное, нет.
   Клаша пристально посмотрела на меня, будто не доверяя, будто что-то обдумывая.
   - А на севере есть клесты?
   - Наверное, есть.
   - И там им не холодно?
   - Если водятся, значит, не холодно.
   - Да-а! - протянула она, все, видно, думая про что-то свое. - А бабушка говорит: «Холодно».
   - Откуда бабушка знает?
   - Ма-амка там.
   - Ты скучаешь по ней?
   Клаша серьезно посмотрела на меня, потупилась, как при первом нашем свиданьице, и стала теребить, перебирать, разглядывать мои пальцы.
   - Бабушка сказала, - Клаша шмыгнула носом, - сказала, за па-апкой, вот! Найдет мне папку и приедет.
   - А ты хочешь папку?
   Она сильно замотала головой - нет. Потом лицо ее исказила грустная, вроде старушечьей, улыбка; она - я сидел перед ней на корточках - ледышками-ладонями взяла меня за уши и серьезно, видно, думала не раз, сказала:
   - Я с тобой хочу.
   Капал с веток растаявший снег. В полумраке леса, в ватном тумане стоял парной, шепчущий то тут, то там дождь. Капелька упала Клаше на щеку, и она размазала ее, как слезу. На минуту показалось, что она плачет.
   - Возьми меня с собой!
   - Куда же я тебя возьму? Да и нельзя.
   - Нельзя?.. Почему?
   - Не знаю.
   - Ну тогда приедешь еще?..
   Ее большие серые глаза, не отрываясь, смотрели не меня, и язык не поворачивался сказать «нет».
   - Конечно, Клашенька, приеду! Обязательно!
   - Когда? - потребовала она.
   А я уже клял себя за опрометчивость. Сказал, не подумав, пообещал, а ведь едва ли дороги приведут меня сюда еще раз. И всегда-то обман - нехорошее дело, а в этом случае...
   - Не знаю, Клаша... я тебе письмо напишу. Пойдем домой, видишь, темнеет.
   Дети - чуткие зверюшки, и Клаша сейчас угадала, что я, возможно, обманываю ее, и как-то скисла, сникла... Она, сосредоточенно что-то переживая, шмыгала носом, тихо плелась позади.
   Может быть, сейчас приходило ей в голову, что мы с ней, в общем-то, чужие люди, ничем не связанные, и вот навсегда расстаемся.
   Неужели - навсегда?.. Это, если подумать, не укладывалось, да и теперь не укладывается и в моей взрослой голове...
   Мы подходили к рябому, пестрому от лоскутьев снега бугру, на котором стояла деревенька. В темных избах уже засветились желтые светлячки окон. Хмара копилась, набухала на огородах. И опять царапнуло сердце коготком...
   
   Я уезжал.
   Клаша должна прийти проводить, что-то не идет. Подождав, я пошел к ней сам.
   Баба Клаша лежала под одеялом одетая. Тяжелое дыхание. Возле кровати, на табуретке, пузырьки с лекарствами, чашка.
   - Что, заболела?
   Баба Клаша слабо кивнула мне.
   - Может быть, врача вызвать? Телефон на ферме работает.
   - Не надо, так отойду. Погляди-ка, чего она на куфне-то делает. Самовар взялась ставить, кабы, оборони бог, искру не заронила.
   Я обернулся.
   Клаша стояла у печки смирная, смотрела на меня, вертела в руках какую-то тряпку-утирку.
   - Заболела бабушка?
   - Да.
   - Сходить, баба Клаша, за соседями?
   - Скоди, скоди ино... Да я-то помру - что... Ее-то куды?..
   Старушки, узнав новость, прибежали сразу. Заегозились, засуетились. Одна кинулась раздувать угасший самовар, другая доить козу. Бабку потчевали лекарствами, подавали советы. Я при таком консилиуме - лишний.
   - Ты куды, доченька, сбираешься? - баба Клаша, охая, приподнялась на подушке.
   - Я? - Клаша застыла с ненадетым пальтишком на голове. Робко глянула из-под него на меня. - Провожать.
   - А?.. Ну скоди, скоди, проводи гостя! И вот мы идем с ней за околицу.
   За эти дни упали на землю заморозки, молодые поля посеребрились, люминесцентно светятся. На околице по крепкому льду пруда бойко гоняют на коньках краснощекие ребятишки. Весело кричат. Постояли, посмотрели.
   - Ты умеешь, Клаша, кататься на коньках?
   - Нет.
   - А хочешь, я тебе пришлю коньки? На ботинках?
   Она кивнула.
   Я сломал прутик и усадил ее на бревешко. Вместо бабушкиных валенок на ней были зеленые войлочные сапожонки, до рыжины затертые и стоптанные, из правого сапога выглядывает шерстяной носок. Пора выбрасывать такую обувку.
   Встретить бы эту самую Тоньку, кукушечью душу, да отходить этим сапогом как следует. Говорить нечего, хороши мы, взрослые, иногда бываем! Ехать дальше некуда!
   - Ну, чего же ты!
   Я торопливо, ровно стыдясь чего-то, измерил подошву ножонки и обломал прутик. Положил его во внутренний карман пиджака, где документы.
   Пора расставаться.
   Я стянул с ее руки варежку и, как взрослой, пожал хрупкую ладошку.
   - До свидания, Клашенька! Расти большой да умной!.. - я вскинул рюкзак.
   - Дядя Саша... - она смотрела на меня не отрываясь.
   - Чего?
   - Ты вправду пришлешь мне коньки?
   - Конечно, я ведь обещал.
   - А сам приедешь?
   Я поставил рюкзак. И опять бросились в глаза проклятые эти, не для деревенской зимы, сапожонки, куцеватое пальтишко, обвисшие варежки, в которых ручонки для тепла собраны в кулачки, вся ее фигурка, в робкой надежде будто подавшаяся вперед, огромные, налитые тоской и горем глаза.
   Ладно! Черт с ней, с Тонькой, плевать на все свои дела и разные обстоятельства!
   - Приеду, Клашенька, обязательно.
   - Правда?
   - Конечно. Жди меня! - я вскинул рюкзак и, чтобы не оглядываться больше, торопливо зашагал. Зашагал напрямик к большаку по закаменелым колдобинам осенней вспашки.

ВВЕРХ

© 2003-2004 Дизайн-студия "Sofronoff"