КЛАД Повесть 1    Ай да свинка, ай да молодец!    Маруся еще вчера заметила, что заискала свиноматка боровка, да некогда вчера было идти за хряком. А сегодня утром та чуть с ног не сбила, едва-едва успела Маруся вылить пойло в корыто. Свиноматка пойло даже не понюхала, поставила ноги в корыто и требовательно захрюкала, затыкала пятаком в подол. Конечно, не до еды ей теперь. Маруся как глянула в угол хлева, так и всплеснула руками, турнула свинью: весь угол, паразитка, подрыла.    Маруся подошла к углу и валенком стала разравнивать, заваливать яму. Тут и попал ей под ногу этот сверток.

Тяжеленький, сначала даже подумала, что это кирпич. Взяла на руки и сразу поняла, что сверток непростой. Промасленная черная бумага крест-накрест, туго-натуго перетянута дратвой.
   Маруся быстренько домой и дома ножом перерезала дратву. Под черной бумагой полуистлевшая коленкоровая тряпка, которая сразу же расползлась под руками. И посыпалось, посыпалось на стол... Маруся скорей-скорей задернула занавеску, чтобы с улицы не увидели: стол-то как раз напротив окна. Сунулась в сени - ага, дверь на засове. Забыла, сама же за Тихоном закрывала. Вернулась в кухню, включила свет.
   Порядочная кучка тяжелых металлических кругляшей лежала на столе. Рубли старинные, величиной с пряник, похоже серебряные. Клад! Она шевельнула кучку, и ударило в глаза желтым блеском. Золотые! Несколько штук. Маруся взяла из кучи одну. Желтоватый блеск немного приглушен, притемнен, ну-ка, а если потереть о рукав кофты? Заблестело, засияло, точно солнышко. Золото. Ну-ка, а написано что на монете размером с нашу двадцатикопеечную, только немного потолще? Ага! «Империалъ. 10 рублей золотомъ». И орел двуглавый. И год - «1897 годъ». А что на другой стороне? Бородатый портрет, царя наверное. Маруся положила на тряпочку немного соды и легонько потерла. Заблестел, запереливался царь-государь. Вот и надпись к нему по краю монеты: «Николай II императоръ и самодержецъ всеросс». Николашка, значит. Последний...
   Маруся вытащила из-под монет промасленный пергамент, коленкоровые ошметки, бросила обертку в помойное ведро, а кучу развезла по столу. Побольше десятка золотых монет заблестело в куче серебряных рублевиков. Надо же!.. Значит, царская золотая монета, царский червонец! Вот он, значит, какой!.. Вдруг затряслись руки, подкосились ноги. Опустилась на стул. Только на стуле и перевела дух. Ах ты, ах ты! Сколько золота! За всю жизнь не увидеть столько. Ну-ка пересчитать еще. Опять зашевелила монеты, выбирая, точно ягоды из сора, из кучи почерневших рублевиков желтые монетки. Обнаружилось среди них и несколько монеток размером поменьше - с пятнадцатикопеечную монету. «Полуимпериалъ. 5 рублей золотомъ. 1895 годъ». Полуимпериал так полуимпериал, пять рублей так пять. Главное - золото. Вот оно в стопочках - четыре полуимпериала да девять червонцев. Разложила в стопочки по десять и серебряные рубли. Сосчитала, сложила на листочке бумаги. Арифметика была простая: 90 в рублях, да 90 в червонцах, да двадцать в получервонцах. Две сотни. Двести рублей отложил кто-то на черные дни. Не пришлось, однако, попользоваться.
   Ничего, Маруся попользуется.
   Двести - это в прежнем царском исчислении. Догадывается Маруся, что теперь больше потянет. Золото, видать, высокой пробы, из плохого не станут чеканить...
   Сколько же вся эта куча стоит?..
   Обняв щеку рукой, другою подперев локоть, застыла на стуле, задумалась. Трясучка в руках поунялась... Вот оно - и злато, и серебро. То-то Тихон из лесу вечером приедет - удивится. Пожалуй, загуляет на радостях. Нет, стоп!.. Мужу, пожалуй, не надо показывать. Он человек прямой, сразу заставит сдавать. А ведь жалко. Всего четвертую часть стоимости отвалят. А много это или мало - неизвестно. Сколько отвалят- столько и получай. И мыкнуть не моги. А жалко-то как - ведь старинное золото, кто-то за него наверняка большие бы деньги дал.
   Нет, Маруся пока еще не надумала, как ей поступить. А если не надумала, тогда и мужу молчок. Тогда нечего любоваться, надо скорей прятать. Понадежнее. Как и у любой хозяйки, есть у Маруси прятки...
   Она достала лоскут фланели, уложила на него монеты и завязала в узелок. Покачала узелок на ладони - тяжеленек... Прятка у нее в подполье - там, где четыре кирпичных столба держат печь. В избе двоеполок - заберись к этим столбам, под печь, и можно будет нашарить дыру, просунуть руку между полами. Заложи дыру чем-нибудь, скажем кряжиком, - и прятка готова. Мертво - ни один обыск не доберется. Тут Маруся и определила место монетам.
   Сегодня суббота - пораньше приехал из лесу муж. Он скинул еще в сенях фуфайку и ватные брюки - потому что бензином сильно воняли. Ругала его Маруся за это - ведь утром приходится холодное надевать, все равно не слушал муж. Утром, встав пораньше, она приносила ватники из сеней, бросала их на печь. Ну, правда, утром бензиновый дух был слабее, да и недолго одежда все-таки лежала на печи, так что в конце концов Маруся отступилась - пускай его в сенях сбрасывает верхнее.
   Пока Тихон фыркал под умывальником, она серых щец ему из печи выставила. Любит муж щи из серой капусты, особенно вчерашние, которые пропрели, истомились в русской печи, в янтарный жирок сверху оделись. Сегодня ног не чуя летала, стараясь ублажить мужа, даже трундуленила, напевала что-то себе под нос. Расщедрилась - вымахнула четвертинку из сеней, пристукнула чекушкой по столешнице.
   - Ты что это? - удивился Тихон. - С каких таких пирогов?
   Подбежала, чмокнула в лоб, чего никогда не делала. Нет, ни за что не догадается Тихон, какая радость к ним в дом пожаловала. Ни за что.
   - Сегодня же, Тихоша, суббота.
   - А-а-а... Ну так и себе налей.
   - Да когда я пила!
   - Ну что - баба с воза...
   Тихон вдумчиво посмотрел на полную стопку. Маруся догадливо подвинула ему граненый стакан. Перелил из стопки, долил из четвертинки.
   - Вот теперь дело! - медленно, с наслаждением выцедил.
   - Вот так огурчики! - всплеснула руками Маруся. Тихон как бык помотал-помотал головой, понюхал хлебца, крякнул и принялся за щи.
   Маруся любила смотреть, как он ест - с аппетитом, основательно. Толстые ломти ржаного хлеба кусает на полный рот - вот мужик! А ложку любит деревянную, чтобы рта не обжигала, зачерпывает ею опять же поглубже да погуще и намолачивает за обе щеки - как на гармони играет. Только хруст стоит. Так может есть только работящий человек. Ну что ж, в радость мужу еда - ей вдвое радостно. Но вот вспомнила о кладе, и радость ушла, попригасла.
   - Тиш, а Тиш!.. - Ну...
   - Ты со мной сегодня не ложись... Ладно?..
   - А что такое?..
   - Болею я... понял?..
   Ничем она, конечно, не болела - слукавила перед мужем. Просто надо ей было одной полежать, за ночь в постели, когда никто не мешает, хорошенько обдумать, что с кладом делать. Нести или не нести?.. Принесет, а там обманут - сотни две либо три вручат, и с ними гуляй Маруся. Да еще, пожалуй, наездишься и за этими-то тремя сотнями, наподписываешься всяких бумаг, потреплешь нервы из-за волокиты - вот и весь калым. Другое соображение - чтобы не нести. Хочется Марусе пластмассовую коронку во рту, которая чернеть начала и стала похожей на порченый картофель, заменить на настоящую, золотую. Эх, золотые зубы - давняя Марусина мечта. Она, как только увидела старинные монеты, сразу о зубах подумала. Говорят, со своим золотом легче вставить. В зубных кабинетах даже таблички вывешивают - из каких золотых вещиц сколько можно зубов отлить. Видела сама Маруся эти таблички...
   Говорят, сажают за клады, в газетах об этом часто пишут... Собственность государства и так далее. А какая это собственность государства, когда на ее личной дворине найдено. Не в поле ведь, не в лесу - дома. Вот поэтому и обидно нести. Вот поэтому и не понесет.
   И Тихону ничего не скажет, ну его, простодырого... Конечно, если выручит что-то за клад, то Тихона она не обойдет, не обидит - хозяйство одно, но говорить ему - ни за что на свете. Ему же спокойнее. Вон как похрапывает за переборкой на жестком диванчике.
   А ей вот, с кладом-то в голове, и в широкой двуспальной кровати не уснуть. Всю ночь проворочается...

2

   Ах, Тихоша, Тихоша, светлая твоя голова!
   Встал, как всегда, затемно, еще радио не протикало - рано в лес мужиков возят. Пока, разгоняя сон, умывался да, закашливаясь, курил у открытого душника печи, Маруся ему тех же вчерашних щей (еще вкуснее стали) тарелищу подала, сметанки с творожком выставила. Выловила из кастрюли кусище мяса с прилипшими капустными листами и - в целлофановый пакет. Тройку яичек сварила на плитке, сальца порезала. Сало она сама солила, с чесночком, с перчиком, пласт розовым просвечивает, а под ножом так и тает, как сливочное масло. Литровый термос душистым чаем залила - собрала мужику «тормозок». Надейся-ка там, в лесосеке, на этих вертихвосток-поварих, когда-то они там своей лапши наварят да котлет из одного хлеба нажарят. А тут всяко сыт будет мужик до вечера.
   Тихон потоптался у печи, доставая с лежанки нагретую одежду, покряхтывая, собрался, ушел.
   Слава богу, теперь за свои хлопоты можно. А их?.. Весь день как белка в колесе. Топи печь, вари пойло - скотины полон двор. Корова да бычок для сдачи, свинья та самая, добытчица, с полсотни пуховых кроликов, куры. Ругается мужик - куда столько скотины? Считай на двоих, сын Олег давно в Москве, отрезанный ломоть, только на каникулы и приезжает.
   В подполе трехлитровые банки с салом соленым, с салом топленым, с тушенкой из крольчатины по три года стоят - никак съесть не могут, фляга с коровьими топленым маслом, кадка с мясом. Куда бы это все на двоих?.. А вот как впряглась Маруся в лямку, так и не может остановиться. Жадность не жадность, а глаза завидущие, руки загребущие - это уж точно. Не в одних продуктах дело - масло, сало, молоко, пуховую-кроличью шерсть Маруся научилась в деньгу оборачивать. Хочется ей побольше денег подкопить, чтобы никогда ни в чем ни от кого не зависеть. И жить бы не хуже людей... Хватит, натерпелась в молодые годы от скудной копейки. Мать одна шестерых тащила, Маруся старшей была. Все, конечно, помнит. И помнит, например, как деньги на выходное крепдешиновое платье добывала. Под окнами барака, где жили вербованные (раньше многие по вербовке лес валили), бутылки собирала да потом сдавала. Дождется темноты и к бараку. Один раз так напугал пьяный, что чуть не умерла со страху. Подобрался сзади и схватил. За груди прямо, а ей-то всего пятнадцать - каково?
   Нет, конечно, рублики и сейчас просто так в руки не пойдут. Врут, что деньги к деньгам липнут. Для каждой копейки хотенье да старанье нужно, да еще какое!.. Позябни на базаре с кроличьими шкурками либо с флягами молока!..
   Свою скотину прибрала - надо к казенной бежать. На подсобном хозяйстве льнокомбината, где она в едином лице управляется, не считая подменных, три десятка гавриков ее ждут, тридцать подсвинков есть три раза в день просят. Не станки, не машины, не простоят. Только к одиннадцати и разделается. А тут и обед как раз, а там - ужин...
   Глаза, видно, и впрямь у ней завидущие. Нынче весной нет чтобы на станцию поросят свезти, там продать, наладилась ехать в город, за полторы сотни километров. Да кабы своя льнокомбинатовская машина в город не поехала (за комбикормом, для ее же подсвинков), ни за что бы она не решилась. Эту поездку и теперь как вспомнит, уши начинает щипать от стыда...

3

   В общем, свалил шофер Васька ее короб с визжащими поросятками в аккурат возле ворот рынка. В аккурат в том месте, где было сено накрошено и где вдоль ограды стояли и продавали из корзинок, магазинных ящиков, а то и просто из хозяйственных сумок всякую живность. Маруся пригляделась - кроликов продают, кур, ребятишки какими-то белыми мышами торгуют, мужчина несчастную, ровно дрожащую от мороза всеми четырьмя лапами собачку-крохотулю на поводке держит. Поросят не видно, не слышно, значит, конкуренции никакой нет, это уже неплохо. Она по-свойски сунула Ваське пятерку на бутылку. Тот, напустив газу, еле развернулся на своем «Захаре» в узком проулке между оградой рынка и двухэтажным Домом колхозника. Пообещал вечером заехать, если сеструху не навестит да не угостится с зятем.
   - А не приеду, так прямо тебе ночевка! - Васька как на трибуне выбросил ладонь в сторону Дома колхозника.
   - Ладно, без сопливых справимся! - грубовато обрезала его Маруся.
   Кучка торгующих одобрительно засмеялась, а Маруся по-мужицки придвинула короб поплотнее к ограде и принялась, похлопывая рукавицами, притоптывая подшитыми микропорой валенками, ожидать покупателей. Поросяток в ящике побольше десятка, на этот раз весь опорос удалось сохранить. Протрясло в дороге, повизгивают. На этот визг (лучше всякого зазывалы действует) стал народ подходить. Заглядывают в ящик, журят, балуют поросят, почесывают им пуза, цену спрашивают, а брать - не берут. Маруся сразу догадалась, в чем дело. Народ-то и в городе в большинстве деревенского происхождения; любо подойти да милое навозное детство вспомнить, поинтересоваться, на сколько цены выросли, а брать, конечно, некуда - квартира. Вот белых мышат под названьем хомяки, так тех берут у ребятишек. Всю обсопливевшуюся дрожащую собачонку японской породы тоже вскоре увели, мужик немало десяточек за нее пересчитал, а на Марусин товар пока спроса нет. Наконец одна пара подошла точно с умыслом. На обоих валенки с калошами, мужчина одет в старомодное драповое пальто с черным каракулевым воротником, каракулевая же шапка с кожаным верхом - такие теперь и в деревне не носят, она - в козепуховом платке и плюшевой жакетке. Обоим по виду за пятьдесят, постарше Маруси. От жакетки пахнуло нафталином. Интересно, из каких сундуков добыта эта жакетка, у них, в поселке, старухи уж все поизносили, давно в искусственных шубах вытряхиваются.
   Парочка, похоже, из-под города, поросята требуются. Точно, стали выбирать - глядели, как вихры на спине растут; водили ногтями им по пузу, еще что-то делали... Пусть их выбирают, о цене Маруся подумала еще в дороге. Если на станции шестьдесят-семьдесят дают не торгуясь, то в городе она будет просить сотню. Не меньше.
   - Ай! - всплеснула баба руками, услышав таковую цену, и мужик по-бабьи хлопнул себя по ляжке, должно быть из солидарности. Ну что ж, торгуйтесь, торгуйтесь, куркули подгородные! Небось сами, выезжая на базар, семь шкур дерете. Видно, да, дерут, потому что повели торг нешутейно, за каждую пятерку горло драли. Призывали даже свидетелей на свою сторону. Маруся хотела уж прогнать их от короба, да потом раздумала, махнула рукой, уступила для почина за восемьдесят. Двух сразу взяли куркули, попихали в мешки, взворотили на спины - пошлепали, пошлепали прочь. Умора! Небось следующей зимой приедут сюда с мясом, отыграются - будут драть щетинку с каждого встречного-поперечного и лба не перекрестят.
   Взял мужчина в красном кожаном пальто за сотню, другого продала за девяносто. Нет, находятся и здесь, в городе, любители. Маруся уж подумывала поднять цену, когда подошел к ней вежливый мужчина в шляпе и галстуке. Глаза ясные, лицо чистое, гладенько выбрит. Весь точно лоснится и одеколоном хорошим пахнет. Что ж, оберегает себя мужик - не испит, не искурен, не измочален работой и зубы, наверное, каждый день чистит. Вон они как проговаривают, как репка белые. Это не то что у поселковских мужиков, у того же Тихона, у которых вечно на зубах черно от курева, точно всю жизнь, прости господи, конские колобушки жевали.
   Улыбнулся вежливо мужчина, и сбоку три золотых зуба блеснули. Красота!
   Просияли золотые фиксы, и будто сам мужик просиял. Кончиком, только кончиком пальца в замшевой перчаточке приподнял крышку, заглянул в короб.
   - И почем продаешь?..
   - А сколько попросишь - меньше не дам! - бойко шуранула Маруся, и торговцы живностью слева и справа опять одобрительно засмеялись. Мужчина тоже усмехнулся и покосился на Марусину грудь. Есть на что коситься - не один он: грудь у Маруси высокая, и под шубой хорошо заметна. А тут еще Маруся ее повыпятила...
   Однако усмехался-усмехался мужчина да и потребовал:
   - Покажите ваше ветеринарное свидетельство.
   И, полуотворотясь, лодочкой выставил руку в замше.
   Маруся понимающе кивнула мужичку, весело полезла в потайной карман шубы, что за полой, на животе, достала вчетверо сложенную бумажку. С документами у нее все в порядке, бояться нечего.
   Мужчина потоптался-потоптался, а сам все на грудь ее ясными глазенками поглядывает, фиксы золотые выказывает. Маруся качнула головой, прицокнула - набалован, видать, мужичок. Сладкоежка.
   - Товар, конечно, свой? - мужчина покачивал справку на руке.
   - А то чей же, - возмутилась Маруся, - в самые морозы опоросилась, хлебнула с ними горя...
   - Кто хлебнула горя?
   - Ну я, кто же еще.
   - А кто опоросилась? - рассмеялся мужчина, и Маруся поняла - не будет больше приставать. Совсем хорошо, когда люди и на службе шутят. Правда, товарищ сделал замечание, что не положено здесь свинтусами торговать, есть для этого другие места. Ишь, подумала Маруся, всякой дрянью - мышами, собаками, значит, можно, а такой необходимой животиной нельзя? Никуда она отсюда не тронется, и мужик этот ей не указчик...
   Дальше пошла торговля.
   Старик, у которого в корзине, покрытой клочком рыболовной сетки, сидели как мертвые три курицы с обмороженными гребнями (никто почему-то ими не интересовался), попросил Марусю приглядеть за корзинкой, а сам куда-то отлучился. Вернулся, жуя горячий беляш. Марусе тоже захотелось горяченького, своя еда в сумке, наверное, уж пристыла, отогревать надо.
   - Где, дедка, брал?
   - Да вон, вон за забором. Видишь, толстуха в белом. Беги, кончаются.
   - Погляди ино за поросятами.
   - Погляжу, погляжу.
   Беляши Маруся успела-таки ухватить, взяла пару. Тепленькие и с мясом. Мяса, правда, с гулькин нос, не больше чайной ложки, одно тесто, но съела беляши с аппетитом. Мясо она уж дома будет есть.
   Решила подразмять ноги, пройтись по базару, посмотреть, чем другие торгуют. Вот пяток баб торгуют семечками. Видать, не русские - в цветных платках, по-своему переговариваются, ровно бранятся, ровно из пулемета частят - тыр-тыр... Тучи голубей взлетают и садятся возле них, бабенки их шугают, тырыкают на них. Вот же язык! Маруся купила стаканчик каленых за пятнадцать копеек. Пятнадцать копеек - невелика сумма, но народ подходит и подходит. Интересно, сколько же бабы наторговывают таким макаром за день?.. Наверно, немало. А еще более интересно, где же они столько подсолнухов высевают, на каких огородах? На 15 сотках, как положено, не разбежишься. Наверно, у колхоза прихватывают, - другого ничего не придумала Маруся.
   Базар гудел. От гуда этого, мельтешенья в глазах даже голова закружилась. Все же решила заглянуть в мясной павильончик, разузнать, какие нынче цены на мясо. Только вошла в павильон, только ступила на кафельный пол и будто споткнулась от неожиданности.
   Прямо перед носом, вот она - в двух шагах - стояла за прилавком и торговала Пульхериева. Ну да, конечно, она. По лицу бы не определила Маруся Верку, так уж по ее золотым, величиной с пятикопеечную монету, серьгам распознала бы точно. Что-что, а серьги эти в ушах заведующей комиссионным магазином Верки Пульхериевой знамениты на весь райцентр, поселок Дягилево. До сих пор гадают дягилевские бабы - какая им цена. Триста или пятьсот?.. И не могут угадать.
   Чем же торгует Вера Дмитриевна?
   Ага, шлепнула на весы пласт красного мяса. Говядинка, значит. А цена? Маруся чуть не присвистнула, услышав цену, - восемь рублей за кило. Восемь рублей! Вот это калым, вот это Верка! Ту же говядину там, в Дягилеве, она за пять рублей продает, как комиссионную, а здесь за восемь. Хорош навар - три рубля с килограмма. Вот откуда они, пятисотрублевые серьги, «Жигули» и все к ним в придачу! Не зря болтают в поселке о Пульхериевой всякое-разное, конечно, не зря.
   Маруся теперь всю Веркину кухню своими глазами видит. Застала, как говорят, на месте... Подойти ли да в глаза ей прямо посмотреть? Что скажет? Нет, неудобно.
   А чего неудобно?..
   Пока крутилась, мялась...
   - Землячка, здравствуй! - Пульхериева, вытирая руки о кусок марли, сама выходила к ней из-за прилавка.
   - Здравствуй, Вера!
   - Чего у дверей-то стоишь, прошла бы! - охотно пригласила Пульхериева, точно хозяйка, точно он, этот павильон, был всегда ее родным домом.
   И сколько Маруся ни старалась углядеть, ни малой стыдинки не приметила у Верки. Ай да Верка! Марусю саму в краску бросило, будто в щелку подглядывала за чем-то нехорошим, а этой хоть бы что.
   - Вот с поросятами приехала, - начала она оправдываться.
   Пульхериева одобрительно кивнула.
   - И где остановилась? - спросила она.
   - Да тут остановилась, на выходе. Где кротами этими белыми торгуют да собаками. Да не знаю, мужик какой-то в шляпе подходил, говорит, не положено... Да наплевала, торгую...
   - А мужик-то какой из себя?.. Не красавчик?..
   - Да... С золотыми зубами... три сбоку...
   - Так это Евгений Валерьевич, - свойски улыбнулась Пульхериева, - из ОБХСС, хороший знакомый. Ничего, ничего-о мужичок.
   Стояли они по разные стороны прилавка. Пульхериева начала взвешивать мясо, сочнущую парную говядину, другому покупателю. (Находятся же, берут за такую цену). И Маруся потихоньку-потихоньку хотела улизнуть, но не тут-то было. Пульхериева, держа ручку фасонно, на отлете, ладошкой-лодочкой кверху, как тот товарищ из ОБХСС, показывая ею на мясо, спокойно, как учительница в школе, начала разъяснять:
   - Это свекруха, мать Павла Егоровича, коровку ликвидировала. В городской черте тяжело все-таки держать, да и годы уже не те. Продаю, помогаю старухе.
   Хоть бы бровью дрогнула Пульхериева. Ни бровинкой! Как же, свекровкина коровка! Да кто же, какой дурак будет от лета, от молока корову нарушать. Скорей бы уж продал ее, а не заколол.
   Но Пульхериева, видно, угадала и эти ее мысли.
   - Яловая она была.
   - Так зачем зиму держать? Сено переводить - запрокурорствовала Маруся, краснея от явной Веркиной лжи.
   - А ценки-то на мясо весной погляди какие! - и тут вывернулась Пульхериева.
   Ах ты баба-ведьма, восхитилась Маруся. И белый день сделает ночью, и хоть наплюй в глаза - все божья роса. Вот такие люди и умеют жить. И ничто им не делается, ничего не берет. Правда, мужа ее, Павла Егоровича, бухгалтера льнокомбината, усадили-таки за решетку на шесть лет за какие-то махинации. А этой как с гуся вода. Никакие народные контролеры укусить не могут. И в огне не горит, и в воде не тонет. Вот, пожалуй, с кем надо дружбу-то завести. Тогда не пропадешь. Научила бы Пульхериева жить-поживать да деньгу наживать, не особо хребет ломая... А та будто только и ждала этих Марусиных мыслей. Спросила про ночевку и вдруг замахала, замахала ручкой:
   - Ладно, ладно, иди торгуй. Я подойду, подойду скоро, слышишь, не уходи никуда.
   Ага, вот оно, знакомство, и само в руки плывет. Смотри, Мария батьковна, теперь не зевай... Что в руки плывет - не упускай...
   Пульхериева подошла, когда торгующие кроликами и курами уже разошлись. Рынок и изнутри начал пустеть. В коробе у Маруси еще оставалось пяток поросят. Одетая в черное кожаное пальто, в мохеровом платке, накрашенная-напомаженная Пульхериева не погнушалась заглянуть в короб, посмотреть поросят. Похвалила их. Попросив немного подождать, зажимая под мышкой сумочку, Верка прямым ходом покатила в Дом колхозника. Маруся сзади оценила ее полнеющую фигуру, точно с трудом затянутую в черный кожан да еще ремнем подпоясанную. Раздобрела бабец! Пройдет год-два - квашня квашней станет, как пить дать.
   Маруся успела заметить, что вошла Верка не в ту дверь, куда всем положено входить, а в боковую, обшарпанную, неприметную. Смело, без раздумий вошла, из чего Маруся догадалась, что Верка в эту дверь ходок частый. Сколько же она тут, на рынке, «свекровиных» коров спустила!
   Ну погоди же, Пульхериева, растакая-разэтакая. Маруся тоже баба не промах. Заведешь с ней дружбу, заведе-ошь.
   Из боковушки Верка вышла с двумя крепкими мужиками в белых халатах. Под халатами были чистые рубахи и галстуки. Рубщики мяса, объяснила потом Пульхериева, а сама к ним: «Мальчики, мальчики...»
   «Мальчики», ни слова не говоря, ухватили Марусин короб и потащили его чуть не бегом к туалетам, под букву «М». Маруся дальше порога посовестилась ступить, молодцы выгнали из туалета какого-то обтрепанного мужичка и чик-пок туалет на замок. Вот оказия-то! Из-за поросят туалет закрывают. Маруся запротестовала было, но Пульхериева сказала:
   - Так и так на ночь закрывают.
   - А-а-а... ну тогда ладно. Так ведь оголодают за ночь-то...
   - Вот и резвее завтра будут. А вообще-то можешь покормить. Мальчики, ключ сюда!..
   Ну, Пульхериева, ну, сатана!
   - А не задохнутся они там?..
   Мужики в халатах весело засмеялись, а сатана Верка повела Марусю в Дом колхозника. Со всеми здесь, видать, уже была договоренность - пропустили беспрепятственно. Поднялись на второй этаж, прошли по коридору. Пульхериева открыла одну из боковых комнаток. Стояла в ней низенькая кровать с деревянными спинками, застеленная аккуратно, конвертиком, стол с графином воды, стул, тумбочка.
   - На одного человека! - объяснила Пульхериева.
   - Да вижу, что на одного. Хорошо. А сама-то ты где?
   Верка на прощание подняла перед Марусиным лицом вывернутую ладошку - за меня, мол, не беспокойся, - и куда-то исчезла. Маруся еще не надумала, как обосноваться в новом жилье, а Пульхериева уже вернулась.
   - Пойдем.
   - Куда?
   - Да не бойся, ко мне.
   У Верки комнатка была точно такая же, вот только на столе... Марусе сделалось не по себе - две бутылки коньяку стояли на столе, бутылка сухого, кучей навалены свертки, яблоки, груши.
   - И-их! Когда это ты успела?..
   - В обед, матушка, в обед.
   - И что?.. Мы с тобой вдвоем это усидим? Верка куриной гузкой собрала крашеные губки, поднесла к ним палец. Сообщила таинственно:
   - Гости будут. А нам нужно будет похозяйничать, стол накрыть.
   - Какие гости? - встрепенулась Маруся. - Никаких гостей мне не надо. Я на гостей не рассчитывала.
   - Ничего страшного, люди порядочные. Посидят и уйдут.
   - Мужики, чай?
   - Конечно. Не хватало баб.
   Вот тебе новость! «Не хватало баб!» Не хватало еще Марусе чужих мужиков! Гульнуть вздумала Верка, это ее личное дело, а Маруся наотрез отказывается. Надо как-то отнекиваться.
   - Да ведь при деньгах мы обе, Вер. Еще хапнут. Пульхериева рассмеялась.
   - Да не хапнут. У них у самих денег полные карманы. Один и тебе знаком. Догадываешься кто?..
   - Да уж догадываюсь. Сахарник небось тот. С золотыми зубами.
   - В точку попала. А второй? Кто ты думаешь?
   - Ну кто?
   - Да директор этого рынка, вот кто.
   - Неужели сам директор? Сюда придет?
   - А что такого? Почему бы ему не прийти, коньячку после работы не выпить?.. А ты - «деньги хапнут».
   - Да ведь мужики есть мужики. Как бы приставать не начали.
   - А у тебя что, убудет?- опять засмеялась ведьма Пульхериева.
   На том и оборвали разговор.
   Тут в Марусиной голове новый счетчик заработал. Колесико его начало вращаться в сторону гостей. Ну, конечно, как не посидеть с хорошими людьми, ничего зазорного. Верно - не убудет. Такими знакомствами, как директор рынка, не кидаются. Хватит Марусе уж совсем-то дремучей быть. Ведь всего сорок пять. Баба ягодка опять, как говорится.
   Только успели порезать колбаски, лимончик, баночку с минтаевой икрой открыть, салатик из капусты со сметаной приготовить - стук в дверь.
   Тот, с фиксами, был теперь уж не в шляпе, а в круглой бобровой шапке. Боярином выглядел. Марусю он поначалу не узнал. Ну как же, там, на улице, в шубе, в платке стояла - бабушка бабушкой, а здесь прифасонилась, поднаштукатурилась с Веркиной помощью, в ее белоснежную водолазку, будто бы на всякий случай из дому взятую, переоделась. Охваченная ею, Марусина грудь ого как заиграла, Верка даже возревновала. Ну а сладкоежка этот, Евгений Валерьевич, узнав ее, даже языком зацокал. И, сняв пальто, поправив прическу, конечно, сразу же подсел к ней. И сразу что-то на ушко: шу-шу... Ах, козлище!..
   Пульхериева - та лисой вьется вокруг этого самого директора. Он постарше обэхаэсэсника, с лысинкой и животом. Все смеется. Когда смеется, забавно, уткой, крякает, а узкие и без того глаза от смеха совсем заплывают, щелками становятся.
   Вот так и пошел вечерок. Директор, Булат Аполлинарьевич, крякает от своих же шуток; Пульхериева бегает; сахарник «шу-шу» да «шу-шу» и руки уж к водолазке тянет; Маруся исправно по рукам его щелкает да к месту и без места, как деревенская дурочка, взгогатывает, самой неприятно...
   Четырехзвездный армянский коньяк ей понравился. От второй рюмки она отказывалась - заставили, чуть не силой влили в рот. И так хорошо, вольно, свободно стало, будто лет двадцать Маруся сбросила, будто и не было за плечами забот каждодневных о чугунках с пойлом, о навозных кучах. И от третьей она уже слабо отказывалась - решила на Верку во всем положиться, будь что будет. Тем более завязался у ней с Евгением Валерьевичем очень нужный для нее разговор. Насчет золотых зубов. Как вставлял, где да почем - все Маруся расспросила. Правда, Евгений Валерьевич загадочно хмыкал, но все равно кое-что выведала. Намекнула, не поможет ли... Маруся никаких денег не пожалеет. Ну конечно, обещал помочь Евгений Валерьевич, только бы почаще приезжала...
   Ведьма Пульхериева, слыша такой разговор, уж не намекнула, а прямо сказала, змея, что пора бы им перейти в Марусину комнату и там беседовать. Маруся поняла это так, что Верка хочет остаться со своим брюхатым кавалером вдвоем, уступила.
   Евгений Валерьевич прихватил с собой коньяк и лимон.
   - Спокойной ночи! - прошелестела над ухом иезуитка Пульхериева и змеино улыбнулась.
   Как бы тебе не спокойной!.. Не выйдет по-твоему, Вера Дмитриевна!
   А немного не вышло.
   До сих пор Маруся отплевывается, когда вспоминает. Как она оплошала! Стул в комнатушке был один, Евгений Валерьевич сразу смикитил придвинуть стол к койке, усадил Марусю на эту, похожую на детскую игрушку, кроватку. А сам сел рядом. На минутку, не больше хватило удержи у мужика, прорвало, полез как танк, обнял, стал тискать грудь, до губ дотянулся. Оторопь нашла на все Марусино тело, к тому же мужик неожиданно оказался сильный, подвижный, так ловко спеленал ей руки и ноги - не шевельнуть. Все, девка, приплыла.
   Нет. Все-таки хватило у нее сил оторваться от настырных губ, вышепнуть:
   - Дверь не закрыта.
   Показалось, и впрямь дверь проскрипела, иначе бы как пришло такое на ум...
   Эх, не понял мужик уловки. Пока он дверь закрывал, Маруся живо-два вспорхнула легче птахи и - готово дело - на стуле. Придвинула его теснее к столу и села - руки на стол. Как на собрании. Губы жжет, лицо горит, по рукам, ногам нервы гуляют. Мужик с того бока сунется, с этого, но Маруся уже начеку. Так ни с чем и уселся на кровати. Заскучал. Марусе даже жалко сделалось мужика: от раскрытого рта кусок отняли.
   Маруся усмехнулась.
   - Выпей вот коньячку, облегчит.
   Евгений Валерьевич махнул рукой, сцепил пальцы между колен, в пол уставился. Задумался.
   Ах ты, бедненький!
   Маруся налила ему чуть ли не полный стакан, пододвинула ломтик лимона. Мужик, обиженно хмурясь, выпил. Посидел еще, поскучал. Вдруг ни с того ни с сего стал жаловаться на свою судьбу, обижаться на жену, которая «вся в тряпках». Он ей все носит, а ей все мало. И она его не понимает, никогда не хотела понимать.
   Марусе стало смешно. Сидит, чисто член товарищеского суда, за столом и сочувственно ему кивает. Хотела уж утешать, да поняла вовремя, что нарочно он, комедию ломает.
   Так и расстались, вот и вся оказия. Правда, перед уходом он зачем-то ее спросил:
   - Вы вместе с Верой в город приехали?
   - Нет, я одна, на своей льнокомбинатской машине.
   - А Вера когда приехала?
   - Не знаю.
   - И на чем приехала - тоже не знаешь? - построже спросил Евгений Валерьевич.
   - Нет, ничего я не знаю.
   Вот и весь разговор. Маруся, конечно, сразу сообразила, что разговор этот не просто так затеян. Наверно, подозревают Верку со «свекровиным» мясом. И когда утром та ни свет ни заря пожаловала к ней, Маруся первым делом рассказала ей об этом. Верка, кажется, ни на минутку даже не задумалась, отмахнулась и подступила к ней, вся сгорая от любопытства:
   - Ну как?
   - Да как, как... Никак!
   Пульхериева озоровато засмеялась, потрясла пальчиком.
   - Булат время посылал узнать, часы у обоих встали, видела я какое «никак». Пластаются на кровати, как суслики. Я, извини, пошла, не подумала, что вы так сразу.
   - Да ничего у нас не было! - рассердилась Мару-ся. - Ну полез, отшила.
   - А сами сразу на замок закрылись...
   - Да не было ничего, я тебе говорю... Вер...
   - Ну было не было, дело ваше личное. Я молчу, нема как рыба, можешь надеяться.
   - Да...
   - Ладно. Хватит на эту тему. Ничего не вижу, ничего не слышу... Помнишь песню-то?.. «Ни-че-го ни-ко-му не скажу...» Рано ушел-то?
   - Да вчера. Посидел немного и ушел. Верка опять высмеяла ее, опять махнула рукой. Не верит.
   - А мой-то... козел брюхатый, - зевая и помахивая ладошкой на рот, начала рассказывать, - тоже вчера увалил. К своей мымре заторопился, она у него строгая.
   Этим разговором и закончилось их пребывание в Доме колхозника. Это уж днем, когда Маруся доторговывала поросятами, а Пульхериева, стало быть, мясом, подошла Верка к ней и потихоньку попросила:
   - Ты бы никому, Марусь, не говорила, что на рынке меня видела. Сама понимаешь, какой у нас народ. Только повод дай. А это никому: ни мне, ни тебе - не нужно...
   - Что я, совсем уж круглая дура! - буркнула тогда Маруся.
   Ишь, «ни мне, ни тебе». С собой повязала. Теперь сколько угодно и кому угодно доказывай, что не рыжая, никто не поверит. Ну что ж, сама напрашивалась на дружбу, сама и хлебай. Получай эту дружбу, пользуйся...

4

   И пользовалась Маруся, не раз пользовалась.
   За лето и осень успела твердую тропочку в комиссионный магазин проторить, минуя прилавок, в служебную дверь, что занавеской прикрыта. Там сидела у Пульхериевой, чаи распивали. Всегда с дефицитом: селедочка копченая, икра минтая, балычок. Чай обязательно номерной или индийский. Мелкие Веркины поручения исполняла. Не в службу, а в дружбу. Пакетик какому-нибудь начальнику доставить (самой Пульхериевой, понятное дело, неудобно), в магазине подмести или товар помочь разложить - всегда пожалуйста. Верка в долгу не останется. Титановых белил банку достала. За камбалой (как недавно) или за чем-нибудь другим не надо в очереди стоять...
   Чего говорить, полезное знакомство, многие завидуют. Бычка Маруся хотела в «Заготскот» вести, живым весом сдавать, Пульхериева отсоветовала. Велела колоть да с тем же Васькой в город на рынок везти. Она, Верка, будто бы все устроит через того же Булата Аполлинарьевича. И Маруся совсем уж склонилась в сторону рынка, уже и с отгулами договорилась, подмену нашла, ждала только сигнала Пульхериевой.
   Вот этой Пульхериевой после долгой маяты она и решилась показать золото. Не все, конечно, одну-единственную монетку. Нашла, мол, у бабушки после смерти в сундуке. Давно, мол, собиралась показать, да все забывала. Уж подруга определит цену, подскажет, что делать.
   Монета, завернутая в носовой платок, в кармане.
   В магазине людно, шумно, опять чего-то завезли. Говорят, печень, ливер, по дешевой цене. Верки за прилавком не было (она ведь и завмаг, и продавец - в одном лице). Маруся, стараясь прошмыгнуть незамеченной, заторопилась к знакомой двери, за занавеску, но бабы успели увидеть ее, зашумели сильнее. А ей-то что, она уже за спасительной занавеской.
   Смело сунулась в кабинет, где столько раз распивали чаи, да тут и застыла как вкопанная. Незнакомый усатый мужчина сидел за Веркиным столом к что-то писал. Другой, раскуривая, хозяином ходил по кабинету, расспрашивал Верку. Та, прямясь, руки за спиной, как у заключенного, стояла у стены, что-то отвечала. Лицо красное, напряженное. Из-за спины махнула Марусе рукой, и та проворно дала задний ход, захлопнула дверь.
   Вышла из-за занавески как кипятком ошпаренная. Шумевшие бабы тут вообще перешли на галочий галдеж, руками машут, або-або в лицо не плюют. Злорадства, зависти не занимать. Поскользнешься - что голодные волки, разорвать готовы.
   - Ну что, Маруська, обожглась!..
   - Тю-тю твоя подружка.
   - Иди отпускай за нее.
   - Ты бы, Маруська, поме-ене с ней, поме-ене... Маруся пулей из магазина.
   Ну а следом баб начали выгонять, закрывать магазин.
   Никуда больше не заходя, Маруся побежала как побитая собака домой. Доплясалась, значит, Верка, доходилась по проволоке. А ее, Марусю, часом не тяпнут за компанию? Нет, не тяпнут. Не за что. Не было у них вместе ничего такого. Только и дело, что чаи распивали. А за чаи, за дружбу спросу не будет.

5

   А вечером Верка, рисковая баба, жива, невредима сама заявилась к ней домой.
   - Ты чего ко мне приходила?
   - Да чего, - растерялась Маруся, - хотела печёночки свежей...
   - Принесла, - сказала Пульхериева и поставила на стул капроновую сумку, - выгружай. Четыре кило, хватит?
   - А почем? - затормошилась Маруся, - я сейчас деньги принесу.
   - Успеешь, не торопись, еще разочтемся. Перегрузили печенку в холодильник.
   - Чего это даве мужики писали? - осмелилась наконец спросить Маруся.
   - А-а! - ни на грамм не смутившись, отмахнулась Верка, - это у них так положено - проверять. Зарплату свою отрабатывают. Все проверяют. Сегодня пожарники, завтра ОБХСС, послезавтра торгинспекция. Все копают, и все ждут, когда от каравая отломишь и с ними поделишься. С мужиками-то коньяком обходишься, а бабам сумку надо напихать. Специально оставляют в кабинете сумку и потом приходят. Если тяжелая - расписались не глядя и пошли. Редко кто за свои деньги купит. И этих пришлось накачивать, магазин закрывать. Едва-едва выбрались, в машину запихались. Я, конечно, семнадцать таких комиссий в день могу принять, коньяку хватит, и сама в накладе не останусь, да ведь нервы-то некупленные.
   - Мужики-то и пристают, наверно?..
   - А то... Молодые-то меньше, а вот старикашки... есть такие бодрые, с пузцом старикашки... любители по всяким комиссиям состоять... вот те набалованы...
   - И как?
   - Всяко. Иной раз и коньяком отбояришься, а иной раз, делать нечего, уступишь.
   - Да неужели... - всплеснула руками Маруся.
   - А то... Курсы закройщиц я когда-то кончала. Уходить думаю, надоело. Шапки шить буду да торговать на базаре. Выгодное дело. И ночью спи спокойно, не пугайся, когда форточка хлопнет.
   - Да,- сказала Маруся, - а я думала... уж все... Спохватилась - лишнее ляпнула. После этого «все» Верку точно током дернуло, нахмурилась.
   - Тьфу, тьфу, - Маруся сплюнула через плечо. Зажалела подругу, захотела чем-то успокоить.
   - Ты знаешь ли, почто я к тебе приходила? - Маруся сунулась в окошко, оглядела улицу. Задернула все занавески, дверь - на крючок.
   Раз Верка так разоткровенничалась про себя, почему бы и Марусе не довериться ей? Вот теперь с Веркой уж точно подруги...
   Монетке, выпростанной из платка, Верка не удивилась. Глазом даже не моргнула. Взяла только монету, повертела, поширкала ноготком, бросила на стол.
   - Золото. Настоящее. Деньги из хорошего золота чеканили, по-моему, девяносто четвертой пробы.
   - Вот и я думала, - как можно равнодушнее ответила Маруся, - настоящее ли, не самоварное ли?..
   - Ты читать-то умеешь? Ясно ведь написано - десять рублей золотом. Откуда «вороне бог послал»?..
   - Да откуда?.. У бабушки в сундуке нашла. Рылась и нашла.
   - А там еще нет? - лукаво избочила головку Пульхериева.
   - Да не видно вроде... Сколько, Вер, эта монетка будет стоить?.. Не определишь?..
   Верка качнула империал на руке, прищурилась.
   - Граммов семь золота. А по госцене один грамм старого золота после последнего повышения цен... если не соврать... около девяноста рублей... Умножь на семь. Но за эту монету могут и больше дать. Раритетная.
   - Какая, какая?..
   - Ну раритет. Старина, редкость, значит.
   - А я хотела зубы, зубы из нее вставить. Пластмассовый мост, видишь?.. - Маруся некрасиво оттянула губу, показала Пульхериевой нижний ряд зубов.- Хочу заменить на золотой.
   - Здесь, в Дягилеве, ты не заменишь. В город надо ехать. Мост-то большой?..
   - Три зуба. Да еще две коронки по бокам.
   - Вряд ли тебе одной монеты хватит.
   Маруся промолчала. Зуделось, ох как чесалось у ней на языке - похвалиться кладом. Ведь никто о нем не знает, так вроде как и нет этого клада. Вот выпучит Верка глаза, как вывалить перед ней всю кучу!.. А ей бы можно сказать, она болтать не любит. Рискнуть, что ли...
   - Есть. Есть у меня еще монеты. Немножко. Только ты уж, Вера, прошу тебя, чтобы все между нами осталось.
   - Тоже в сундуке у бабушки нашла? - Пульхериева лукаво прищурилась. Точно ведает, паразитка, что не в сундуке.
   - Ну да, в сундуке, а что?..
   Пульхериева рассмеялась.
   - Чего смеешься-то?..
   - Какой сундук, ну ты подумай, какой сундук!.. Какие у наших с тобой бабушек золотые червонцы были? Откуда? Мышь в чулане да вошь на аркане... А и были, так извели бы давно.
   - И откуда же у меня, по-твоему, эти монеты? Что ж, ограбила я разве кого?
   - Нет, не ограбила, - посерьезнела Пульхериева.
   - Ну откуда?..
   - Откуда, откуда... В дому, наверно, нашла. Дом-то вы ведь у кого купили? У Меркуловых, так?
   - Ну у Меркуловых.
   - Начинаю, начинаю догадываться. Дед-то у них, говорят, баржи строил, богачом слыл. Вон на реке затон-то так и зовут: Меркулова пристань. Клад, что ли, нашла?..
   - Ой, Вера, не знаю, как и быть. Не знаю, говорить ли тебе. Хотела никому не говорить.
   - Сказала «а», так говори «б».
   - Нашла, Вера, нашла. Свинья из-под угла вырыла.
   - И много? - встрепенулась Верка.
   - Да десятирублевых девять штук да четыре пятирублевика. Да серебро...
   - Неплохо. Никто об этом не знает?
   - Ни единая душа. Даже Тихон. Тебе только сказала.
   Пульхериева задумалась.
   - Ты чего, Вер?.. Чего мне посоветуешь?..
   - Вот думаю. Дело, сама понимаешь, подсудное. Четыре года как пить дать обеспечены, а то и все пять, на полную катушку.
   - Ой, не пугай! Сама вся издрожалась. Может, отнести, сколько уж заплатят.
   - Горячку не пори. Лидка Меркулова узнает - жизни тебе не даст. У нее теперь, конечно, никаких прав, но крови тебе попортит. Тем более что в райисполкоме родственники сидят... Так что подумай.
   - А ты-то сама как бы с ними поступила?
   - Ну... - Пульхериева поиграла ручками капроновой сумки, - я бы, конечно, не понесла.
   - И куда бы ты их?
   - Нашла бы ход. Не здесь, конечно. В городе. Там-бы да... нашла. И не продешевила бы...
   - А я... куда я, лапоть деревенский?.. Ничего, никаких ходов не знаю... Только сунься, сразу и схватят.
   - Это ты верно... Тебе лучше и не пробовать.
   - Так возьмись ты, - после некоторого раздумья! попросила Маруся, - войди в долю. Вдвоем-то все не так страшно.
   - Да ведь у меня - видела - своих забот полно. Да и в деньгах особой нужды нет...
   - Нет уж, помогай, помогай...
   - Погоди, Маруська, дай мне подумать.
   Пульхериева потерла виски кончиками пальцев. Побарабанила пальчиками по клеенке. Маруся стояла; рядом, ждала, когда та надумает. Наконец:
   - Есть у меня знакомый... в городе. Он, пожалуй, купит эти монеты. Да, купит... И хорошо заплатит.
   - Четвертой части бы тебе не пожалела.
   - Ну, об этом еще успеем договориться. Главное, с ним законтачить...
   - Давай уж, Дмитриевна, постарайся.
   - Ну что я тебе так-то... Показывай товар. Поглядеть хочу.
   Маруся полезла в подпол.

6

   Всю ночь не могла уснуть. Эх, правильно ли она сделала, открывшись Пульхериевой? Нет, неправильно! Бес, что ли, заступил в мозгу! Верка сама по проволоке ходит, не сегодня-завтра заберут. Что, если ее за собой потянет? Чтобы одной не обидно было сидеть? Ах ты, сельская размазня, простодырость!.. Бить да уму-разуму наставлять никого нет!..
   Теперь вот и клада-то в руках нет, уплыл. Все монеты до единой у Пульхериевой. Получилось совсем смешно и глупо. Высыпала их вчера Маруся из фланельки на стол, только Пульхериева начала рыться в куче, разглядывать, заторкались в дверь. Да так сильно. Обе перепугаллсь. Пульхериева не будь дурой все взяла да и сгребла в свою капроновую сумку. Маруся пошла узнавать, кто стучится. Стучался Тихон, пораньше из лесу привезли.
   - Ты что это как на пожар стучишь! - накинулась на него Маруся.
   - А ты что?.. День белый на дворе, а она заперлась.
   Так Верка и унесла монеты, не перекладывать же при Тихоне.
   Да, долги бессонные ночи. В декабре они и сами по себе не коротки, а тут еще без сна!.. Ходики за стенкой тикают, кукушка через каждые полчаса накуковывает, тоску нагоняет... Тихон на диванчике похрапывает. И мужу теперь не рада, мужа отделила от себя - вот как! Навязались на ее голову эти треклятые деньги. И болит через них голова, так болит... И сердце - не знала, в какой стороне груди, - теперь ноет. И утро не скоро. Утром чем свет побежит к Пульхериевой.
   Но утром та сама заявилась чем свет. Монеты принесла. Правильно сделала - у Маруси им надежнее. И сердце теперь на место встанет.
   Сели попить чайку.
   За чаем и подсластила, попотчевала ее Верка не очень славной вестью. Вчера по приходу домой повесила она сумку на спинку стула, стала раздеваться. И не подумала, что сожитель, Ванька Вышинский, тоже дома, тоже из лесу вместе с Тихоном приехал. Не успела сообразить, вышел тот из кухни да и поймал сумку в руку. Думал бутылку нащупать, а там монеты зазвякали. Верка бросилась - поздно. Тот уж монеты, как семечки, в горсти держит.
   - Ну а ты? - сердце Маруси налилось такой тоской, что в глазах темно стало.
   - Ублажила! - облегченно выдохнула Пульхериева, и Маруся даже за руку ее схватила, прося глазами: рассказывай, рассказывай дальше, не томи.
   - Ну бутылку выставила... Ну наплела... Какая баба своего мужика не проведет, верно?.. Сказала, следователь из области под расписку оставил. Мол, на один день. А сам, мол, куда-то в район поехал.
   - Поверил? - замерла Маруся.
   - Поверил не поверил, а бутылка лучше всего его уговорила. Спать улегся.
   - Фу ты!.. - выдохнула Маруся и платком на себя замахала. - Весь дух ты из меня выгнала, девка. Так в самом деле успокоился?
   - Молчит как миленький. Не бойся. Попили чайку.
   - Вер, говоришь, Павел Егорович скоро приходит? - спросила Маруся.
   - Весной, в мае.
   - А Ваньку куда денешь?
   - Выгоню, - откусывая от конфеты, как бы между прочим проронила Пульхериева, - да, вот... С этим кладом чуть не забыла главное... Звонил Булат Аполлинарьевич, насчет тебя все устроено.
   - Значит, чего мне?.. Можно колоть бычка?..
   - Не сегодня, так завтра обязательно коли. Послезавтра машина приедет от Булата. Не забудь ветеринара пригласить, чтобы засвидетельствовал.
   - Ясное дело. А это какая машина-то?.. Я уж Ваську уговорила.
   - Ваське можешь отказать. Эта машина рыночная, тебя прямо к прилавку подвезет. И все там сделают. Только торгуй.
   - А им чем буду должна?.. Не за красивые же глазки машину из-за меня за полторы сотни верст будут гонять?
   - Из-за тебя, не из-за тебя - тут уж твое дело пятое. Погрузила мясо и поезжай. Там, на рынке, Булат что-нибудь попросит - сделай, помоги. А монеты-то убрала бы, дверь-то не закрыта.
   - И правда! - всплеснула руками Маруся.

7

   Неожиданно приехал из Москвы сын. Маруся очень гордилась им. Высоченный вымахал, гораздо выше родителей. Обвислые - по моде - усы отрастил, черные волосы до плеч, как у куклы. Ну чисто манекен магазинный. И в кого только пошел, в каких дедов-прадедов? Они вон с Тихоном как два обрубка... Все, наверное, от хорошей пищи зависит. Рос Олежка- ни в чем ему не отказывали. Белый хлеб да сливочное масло на столе не переводились, сладостей вволю. Это тебе не хлеб да картошка, на которых они с Тихоном росли.
   И одет парень модно, по себе - черный костюмчик из микровельвета, туфли на высоких каблуках. Правда, вместо галстука черный же шнурочек с мохрами болтается, да это ладно, мелочь.
   Довольна Маруся - всем хорош парень, всем взял, не какое-то трепло. И занимается серьезным делом в столице - в аспирантуре учится. По электронно-вычислительным машинам. Пять лет тянули и теперь еще два года будут помогать. Деньги на это у Маруси всегда найдутся. Зато, как хвастает, ученым выйдет. Настоящим ученым. Ее сын - и вдруг ученый. Ну-ка у кого в Дягилеве еще дети ученые? Сколько ни перебирала Маруся - ни у кого. То-то.
   Оказывается, зачем сын приехал - просить совета. Задумал жениться, нашлась подходящая пара. Маруся, услышав новость, всплеснула руками.
   Стали ждать Тихона.
   Вечером все уселись за стол на семейный совет. Судя по всему, невеста и в самом деле видная - тот же институт заканчивает. И родители: сам-то отставной военный, а сама где-то в академии преподает. Оба еще не очень старые, говорит сын, в заграницу ездят, в том числе в капиталистические страны, тряпки оттуда привозят, барахло разное.
   - И не боятся они к капиталистам-то ездить. Вон что в газетах, по радио сообщают: стреляют, из дома не выйти.
   Сын засмеялся, а Маруся напрямую заявила ему:
   - Они ведь столичные жители, вон какого полета, а мы, как жуки навозные, весь век тут, возле земли. Еще захотят ли породниться-то?..
   - А ты чего себя-то унижаешь? - оборвал ее Тихон. - Они люди, и мы люди, не обезьяны. Да и не нам с ними жить.
   - Верно, отец! - поддержал сын.
   - А ты бы, ученая голова, чем разговоры разговаривать, привез бы показать невесту, как в хорошие времена делали, - продолжил Тихон.
   - Да. Ты чего не привез?- встряла Маруся.
   - В другой раз, - отмахнулся сын.
   Теперь уж он занят был интересным делом: чуть ли пальцы на руке не загибая, перечислял все льготы и выгоды, которые получит от женитьбы. Во-первых, у отца в гараже «Волга» двадцать четвертая под черным лаком, а здоровье неважное, была операция на поджелудочной, сам водить не может. «Если год с Натальей хорошо проживете, «Волга» твоя, забирай!» - так сказал ему отец. Во-вторых, насчет жилья. Квартира у родителей - хоть на велосипеде раскатывайся, старого проекта, рядом с метро, а дочери родители посулили в подарок к свадьбе однокомнатную кооперативную...
   Маруся, слушая сына, подозрительно присматривалась к нему: и когда это успел ее Олежек набраться такого, такой шельмой стать?.. Дивоваться только!.. Не иначе столичное житье его так перекособочило.
   Личное Марусино мнение по этому поводу такое: правильно делает сын, совершенно верно. Нынче только такие и живут. Слава богу, в мать пошел, а не в отца, тугу эту лесную. Сам пень-пнем прожил, а теперь еще косится на сына. Косись, косись, муженек, все равно тебя тут не спросятся!..
   Точно стряпать собралась, принялась засуча рукава поучать:
   - Смотри не бросай ее, не подумай бросить? Где еще такую-то выищешь.
   - Ну, раскудахталась как наседка! - пробурчал Тихон.
   Она постаралась не заметить реплики простофили мужа, побежала в сени закрываться, чтобы кто чужой ненароком не помешал важному семейному разговору. В сенях прислонилась лбом к холодной железке запора, задержалась. Хорошо, хорошо, молодец, Олег Тихонович. Не напрасно же она ему шестой год из месяца в месяц по шестьдесят рубликов высылает.
   Каленое морозом железо зажгло лоб, поуспокоило разгулявшиеся мысли, а когда вошла, услышала, как Тихон воспитывает сына: в том смысле, что не с деньгами, мол, жить, а с человеком - смотри, не рад никаким деньгам, никакой «Волге» будешь. И так далее, и в том же все духе. Коршуном кинулась Маруся на мужа:
   - Учил бы ты, пень лесной, сына уму-разуму, как всякий путный отец. А то учит невесть чему. «Челове-еком, челове-еком»! Да будь хоть расчеловеком, а когда шиш в кармане да вошь на аркане, так не больно разживешься.
   Хотела Маруся, мало-помалу дух переведя, доклевывать, добивать мужа, но тот так трахнул кулаком по столешнице, что подпрыгнула тарелка с грибами и бутылки в середине стола зазвенели, запереговаривались.
   - Успокойся, мать! - попросил сын.
   - Я тебе покажу «мать»! - сразу сменила тон, заругалась на сына Маруся. Дурашливо, от избытка, конечно, чувств, шлепнула сына по спине. Косясь на Тихона, закапризничала:
   - Родная мама теперь «мать» ему! Да?.. Вырос, значит!
   - Да я так, мама! - улыбнулся сын. - Наталку привык звать «мать», ну и тебя назвал по инерции.
   - Вот Наталку свою и зови, а меня не смей.
   - Хорошо, хорошо, мама.
   Вполне успокоенная, Маруся снова села за стол. Улыбнулась. Широко, довольно.
   - Ну, - усмехнулся Тихон, - полные штаны радости. Смотри, не расплещи.
   - Лучше уж молчи, неразумный, когда о деле говорят,- отмахнулась от мужа Маруся и обратилась уже к сыну: - Вот ты, Олежек, сказал: машина, квартира. Ну а наша-то сторона чего должна?.. Свадьбу, что ли, делать целиком на наши деньги?
   Сын скромно наклонил голову, вроде как обдумывал.
   - Кожан, мама, ты знаешь, у меня есть. А вот дубленки нет. В Москве всякий уважающий себя человек в дубленке ходит. Дубленочку надо бы хорошую. В Москве и думать нечего чтобы купить, все за ними гоняются, много переплачивать надо. А вот здесь, в провинции, должна быть возможность, - и сын очень уж серьезно посмотрел на нее.
   Ах ты барахты!.. Что Маруся не сделает ради своего Олежки! Парень на правильном пути, как тут не постараться! Не шалопай ведь какой! Аспирант, он должен при дубленочке, при портфельчике «дипломате» ходить. Пульхериева - вот кто поможет ей достать дубленку.
   - Ничего, сынок, постараюсь, - со значением потупясь под печальным взглядом сына, ответила Маруся, - есть тут у меня одна знакомая...
   - Во-во, - тут как тут влез в разговор Тихон,- что этой знакомой какая-то дубленка, когда она золото хозяйственными сумками таскает. Да Пульхериевой ли дубленку не достать - раз плюнуть. Будешь, сын, с дубленкой, как пить дать!
   Гром с неба. Махом вылетела из головы и дубленка эта треклятая, и женитьба сынова, и все-все...
   - Погоди, - растерянно переспросила, - какое золото, какими сумками! Чего ты мелешь?..
   - А ты поди-ка не знаешь! Наверно, подруга не поделилась секретом!
   - Ну, допустим, поделилась. Следователь из области под расписку оставил. И что? Да ты-то откуда знаешь про это?..
   - Как же... Иван сегодня за обедом целый час мужикам расписывал. Смотрю, говорит, сумка на стуле висит. Качнул - тяжелая. Думал - бутылка, а там вон какая бутылка: блестит и к рукам липнет. Вот одна монетка и прилипла. Иван принес ее нам показать. Ничего, интересная монетка. Царский золотой червонец, империал называется. И портрет царя Николашки вычеканен.
   - Да как он смел монету-то брать, - со всей силой вознегодовала Маруся, - не его монета, нечего было и брать!
   - Да он сегодня же Верке вернет. Показать только брал.
   - Показать!.. Пусть другое место показывает.
   - Да ты-то что так раздухарилась! Тебе-то что: не течет, не каплет.
   Каплет, еще как каплет. Шире-дале пойдут теперь разговоры... И придут к Верке уже настоящие, а не липовые следователи. А той чего - обязательно на нее, Марусю, укажет. Суши, Мария батьковна, сухари, готовь котомку. Позора-то!.. Вот тебе и сын ученый! И света белого не взвидишь из-за своей глупости да жадности. А жадность-то эта откуда пошла?.. Ну-ка, разбирайся, разбирайся, Маруся. Не от той ли самой первой махонькой жадности, которая скудостью да нехватками была вызвана. А эта махонькая жадность вызвала жадность поболе. А большая жадность и вовсе матерую вызвала, как вот эта. Вот ведь какая карусель получается!
   Нет, нести! Немедля надобно нести золото, сдавать властям, в милицию, в банк, в поселковый Совет, куда угодно. А Лидка Меркулова? А черт с ней, с Лидкой! Она теперь никаких прав на этот клад не имеет. С семнадцатого года не имеет. Вот только надо с бычком разделаться да сына в город проводить, чтобы не смущать его, не расстраивать. Тогда уж понесет Маруся клад, уж точно - понесет.
   Это принятое сию минуту решение немного приободрило ее. Точно солнышко после ненастья показалось. Хлопнула сына по плечу.
   - Сделаем, сынок, свадьбу, сделаем. Не хуже, чем у людей. Хоть они и директора, преподаватели, а нос им утрем. Утре-ом!
   Но сын уже, оказывается, думал о другом.
   - Мама, а что это за золото?
   - А леший знает, - попыталась отмахнуться Маруся, - монеты какие-то золотые. Под расписку оставлены.
   - И много? - допытывался сын.
   - С горстку, не боле.
   - А как бы посмотреть на эти монеты?
   - Чего, Олежек, на чужое рот разевать!
    - И все-таки.
   Ах, шельмец, ну точно - шельмец! Как банный лист пристал. Рано же его золотишко-то начало волновать. Это уже не от нее, матери, пошло, а от столичной жизни. Ах ты, ах ты!
   Голова-то как разболелась. Нет, не от выпитой стопки, а от вранья. И кому врет-то?.. Мужу, сыну, самым близким, родным людям. Расшиби пополам этого Ваньку Вышинского, болтуна несчастного. И как только Верка его терпит. Нет, Павел Егорович был не таков. Жох мужик, еще тот. Слова лишнего не добьешься. Повозились с ним следователи, потом сами рассказывали.
   Скоро должен прийти. А Марусе туда собираться...
   Опять заныла душа.
   Пожаловалась на голову и ушла за перегородку. Пошарила под подушкой, выдавила из блестящей упаковки зеленый шарик таблетки седуксена. Приняла, прилегла на кровать с мокрым полотенцем на лбу. Еще раз взбодрила себя мыслью, что после бычка - это уж точно! - расквитается, сдаст золото. Седуксен подействовал - стала засыпать.

8

   Тихон взял отгул - колоть бычка Мишку. Рано ушел за кололыциком (сам колоть боялся), и чем свет, будто ожидала этого момента, когда Тихон уйдет, явилась Пульхериева. Она выложила на стол монету, утянутую Ванькой, и с ходу пошла костерить сожителя:
   - Пар-разит! Честное слово, не видела, как он твою монету упер. Ты уж извини, вот возьми.
   Маруся зашикала на нее, замахала руками. Прошла за перегородку. Сын, подложив ладошку под щеку - как в детстве, спал.
   Верка стала ругаться потише. Опять вчера нахлестался Ванька, на бровях приполз. Всыпала ему и за выпивку, и за монету - предупредила, чтобы к весне искал себе жилье. Надо, чтобы к приходу Павла Егоровича и духом Ванькиным не пахло в избе.
   - А что как разузнает Павел Егорович о сожительстве?- спросила Маруся.
   - Ну так что?..
   - Не выйдет скандала?
   - У нас с ним это обговорено, - спокойно ответила Верка. - Сам разрешил. Шесть лет, говорит, срок большой; чем трепаться по разным, так лучше заведи постоянного. Ну я, следуя совету, и завела.
   - Так и велел? - удивилась Маруся.
   - А что тут такого?.. Он ведь бухгалтер. Все подсчитал, все разметил, такая уж профессия.
   - Профессия его и подвела...
   - В каждом письме: никому бы не пожелал, никому бы не пожелал... Такого насмотрелся, такого насмотрелся...- одна и та же песня.
   - Как хоть он с брюшком-то на лесосплаве работает?
   - А с самого начала в пожарники втерся. Ходит по зоне.
   - Ой, уж лучше не напоминай мне про эти зоны,- снова замахала руками Маруся. - Как подумаю, что могут посадить, даже голова разболится.
   - Поменьше думай! - обрезала Пульхериева и осведомилась насчет бычка.
   - Сегодня будем колоть, - сообщила Маруся. - Тихон отгул взял.
   - Жди машину. Либо сегодня вечером будет, либо завтра утром. Готовься. Потом еще дам наказы. - Верка заторопилась уходить. Даже чаю не попила. «Чтобы Тихон не застал», - догадалась Маруся.
   Она сидела на сундуке отупевшая, тяжелая, точно пыльным мешком стукнутая. Ты посмотри, как прибирает ее к рукам Пульхериева! Как раскомандовалась! Коли бычка, поезжай в город!.. Совсем из ее рук стала Маруся глядеть, а это ей очень не нравится.
   Сундук, на котором она сейчас сидит, - старинный сундук, тяжелый. Крест-накрест окован железными полосами, два замка. И потайной, внутренний, и навесной можно повесить. Навесной повесишь - внутренний не откроешь; дырка для ключа закрыта. С музыкой сундук - когда открываешь, какие-то пружины внутри стоном-звоном исходят. Старомоден, а выбрасывать жалко: память по бабушке. К тому же удобен - тут в одной половине Маруся муку, макароны, крупы хранит. Всегда под рукой. В другой половине, побольше, еще не разобранная бабушкина одежда лежит. Рубахи белые, кофты... Много домашнего тканья, прибористая была старушка. Может, и впрямь что-нибудь ценное на дне спрятано?.. Сережки либо кольцо. Нет. Сыта по горло Маруся даровым золотом. Сыта.
   Подумала о сыне. А не рассказать ли ему про клад? Ведь вон какой не промах, может быть, и посоветует что-нибудь дельное. Мать не выдаст. Подумала так, а сын - вот он - сладко потягивается, со значением на мать поглядывает, усмехается. Чего это он с утра?
   - Никак невесту во сне видел? - бодро спросила Маруся.
   Сын усмешку спрятал, сел рядом на сундук, руками в край его уперся, уставился в пол. Раз-другой мотнул головой. Какая это нуда в него заселилась?..
   Вот, оказывается, какая!
   - Мам! Так это, значит, твою монету в лесу показывали?
   Маруся пожала плечами, промолчала, не зная, что говорить.
   - Значит, твою. А где же остальные? Кипит душа у Маруси.
   - Ой, не знаю, сынок, и говорить ли тебе!
   ...Он долго рассматривал почти каждую монету. Цокал языком, подкидывал золотые десятирублевики, пятирублевики на ладони. Серебряным деньгам, ясное дело, меньше внимания.
   - Поросенок в хлеву нашел... так вот...
   Но сыну, кажется, было все равно, где найдены старинные деньги. Он крепко призадумался.
   - Ты знаешь, мать, - опять это зимогорово «мать», - сколько стоит один такой империал?
   Сынок, двумя пальцами держа монету за ребро, оттопырив мизинец, поднес ее к Марусиным глазам.
   - Нет, не знаю. Интересно, сколько?
   - Тысячу рублей.
   - Да что ты! - Маруся всплеснула руками.
   - Точно, точно... Если бы не знал, не говорил.
   - Откуда знаешь-то?.. Приходилось, что ли?..
   - Одному моему товарищу в институте такая монета досталась по наследству. Ну, поповский отпрыск. Научили его, как сбыть. Поехал на вокзал, отыскал нужного таксиста, пообещал ему стольник: сто рэ значит. Тот привез его к какому-то негру. В такси прямо негр и купил. Семьсот рублей чистенькими выложил. Таксист и сказал ему, что продешевил: царский червонец теперь на черном рынке по тысяче рублей ходит.
   - Да ведь где этот черный рынок-то, покажи! - невольно вырвалось у Маруси. Ей даже нехорошо сделалось, даже ноги подкосились, когда услышала про такие деньги. Она-то совсем на другую сумму думала, гораздо меньшую... Как оглушенная, утащила узелочек в подпол, сунула в ухоронку. На холодке подпола зазнобило. Вылезла - вся трясется. В голове цифры, каша из цифр. По семьсот рублей хотя бы за монету. Это сколько же всего?.. Без малого десять тысяч. Тут тебе и свадьба сыну, и еще много кое-чего. Эх, что глупо сделала, так это то, что Пульхериевой открылась, ее в долю взяла. Только теперь ей стало окончательно ясно, что не надо было брать. Сразу бы надо к сыну ехать, с ним советоваться.
   Сын. Вот просит клад в Москву, аж с лица всего перевернуло. Отдавать ли?.. Маруся, конечно, для родного дитя ничего не пожалеет, в том числе и клада, да только не подвести бы сына под монастырь. Начнет сбывать монеты, а его и потянут. В такое вляпается, век потом будет отмываться - и не отмоется. Вот ведь что. И век тогда не простит себе Маруся этого.
   - Нет, не отдам, сынок, и не проси.
   - Да ты-то куда их тут денешь?
   - А ты куда?..
   - В Москве, не беспокойся, есть куда деть. Выслал бы все до копеечки.
   - Вот еще, деньги! - фыркнула Маруся. - Не о деньгах я беспокоюсь, не жаль мне их, о голове-е твоей, понял?..
   - Ничего со мной не случится. Даю тебе гарантию. Стопроцентную. Хочешь - в письменном виде...
   - Да что ты городишь? Матери? В письменном виде?..
   Уверенность сына подействовала на Марусю. Ну, конечно, человек он грамотный, умный. А раз умный, так, значит, и осторожный, не даст себя в лужу посадить. Ладно. Так и быть.
   - Так, говоришь, ничего не случится?
   - Ни волоска с головы твоего родного сына не упадет.
   - Да я бы, кажись, и не прочь отдать, да уж с Пульхериевой разговор повела.
   - Я уж догадался. Ах, мать, как ты это напрасно сделала!.. Ты вот что. Скажи ей, что я повез клад в музей. В музей, к профессорам, на экспертизу и все прочее. Наплети что-нибудь...
   - Да она ведь и не больно рвалась к этим монетам. Денег у ней - куры не клюют. Куда ей?.. Только помочь мне хотела.
   - Ну так тем лучше! - воскликнул сын.
   И заходил, заходил по комнате, рукой руку потираючи, как перед обедом. Размечтался и мать не замечает, как через пустое место глядит через нее куда-то далеко-далеко. Верно, считает сотни, тысячи. Богатый улов рыбачок в сеть затянул.
   Тьфу! Тьфу и тьфу!
   Противно сейчас Марусе. Сейчас бы взять, смести в подол все монеты, вынести за огород да выкинуть в глубокий овраг! Бог дал, бог взял, никто не видал. Или той же Лидке Меркуловой отнести. Бери, мол, ваше. Вашими дедами-прадедами на наших нажито да утаено. Попили ваши деды-прадеды кровушки, теперь она вон какой отрыжкой на нас выходит, желчью у горла стоит. И ничем эту желчь не отгонишь. Взяла за горло и душит, душит.
   Бежать, что ли, к оврагу? Закинуть?..
   Нет, не сделает этого Маруся, не решится. Да и над золотом-то она теперь не хозяйка. Ты выбросишь, милый сыночек шустро подберет. Вон как проворно монеты в свой «дипломат» закладывает, только звон стоит.
   - Ты бы все же поосторожней, Олежек, - еще раз попросила Маруся, - ведь в Москве всякого народу...
   - Будь спок, мамуля. Все будет о'кэй! - заверил сын, катая в пальцах макаронину сигареты.
   - Ой, чуть не забыла.
   - Что такое?
   - Да хочу отобрать у тебя две либо три монетки.
   - Монеты твои. Бери. Только куда?
   - Да зубы, зубы... Хочу пластмассовые заменить на золото. Давно хочу.
   - И как ты это собираешься сделать?
   - Скажу - ругаться будешь. Насоветовали мне добрые люди так: езжай, говорят, в город, походи там вокруг цыган, поприглядись. Цыгане, дескать, смогут тебе из этих монет зубы сделать. У них, дескать, и мастерские для этого есть. Конечно, за большую плату. Да я бы рада сколько угодно заплатить.
   - А я бы такому советчику ноги повыдергал да голову на то место, откуда они растут, вставил. Дашь цыганам золото, только их и видела. Что, в милицию обратишься?.. Не обратишься ведь, так?.. Интересно, кто же это такой добрый советчик? Уж не Пульхериева ли твоя, а?..
   - Да нет, сынок, не Пульхериева. Сама я, ночами лежучи, до такой глупости додумалась, сама. Слыхала когда-то, что цыгане зубы вставляют, вот и додумалась... Теперь уж, спасибо тебе, вижу, что глупость.
   - Ну мама... Ну ты даешь!.. Не вздумай куда-либо ходить! Приедешь в Москву - вставим за наличные. У тестя есть связи, я знаю, есть. Неужели зубы не вставим? Такой пустяк! Вста-авим!
   «Да тебе теперь море по колено», - подумала Маруся.
   - Ты, Олежек, папке ничего не говори. Он ничего не знает про клад.
   - Да уж догадываюсь, что не надо говорить...

9

   Удивило и поразило то, что обещанная Веркой машина пришла глубокой ночью.
   Накануне приглашали ветеринара, при нем, на его глазах, чтобы все по правилам было, обухом меж рогов свалили трехсоткилограммового Мишку. Спустили кровь, разделали. Маруся хотела накормить свежей печенкой сына, но выписывавший свидетельство ветеринар запретил - нужно и печенку, и весь остальной ливер, кроме брюшины и кишок, тоже везти с мясом. Так же, как и голову Мишки с неотрезанным языком. Там, на рынке, еще раз проверят, не болел ли чем бычок, и тогда - пожалуйста: девай этот ливер и эту голову куда хочешь, по своему усмотрению. Маруся, повздыхав, нашла завалящий тазик, сложила в него завернутые в полиэтиленовую пленку внутренности, приготовила в дорогу.
   Зато мясо брать можно. Килограммов пятнадцать сочной парной вырезки уложила сыну в емкую спортивную сумку. Вот и гостинец будущим сватьям. Ничего, неплохой гостинец...
   Сын было наладился ехать с ней, да не дождался машины - посадили на последний автобус.
   Прибегала Верка, давала последние инструкции - во всем обращаться к Булату Аполлинарьевичу, он во всем поможет. Ну, конечно, если и Булат о чем-нибудь попросит, надо будет и его уважить. Вся в хлопотах, Маруся только кивала головой, соглашалась. Улучив, однако, момент, шепнула-таки Верке про монетки, про то, что золотые сын забрал, а серебряные рублевики остались. Может, тому человеку и серебро сгодится. Верка сначала сморщила носик, обидчиво губки поджала, и минут несколько не разговаривала с ней, а потом вроде как махнула рукой. Да зтак брезгливо махнула: несерьезные, мол, вы люди. Тут уж Марусе в пору обижаться: отмашка эта брезгливая теперь как бы и на сына падала. На ее сына, будущего ученого!.. Ну да ладно. Это можно стерпеть. Сплюнуть и стерпеть. Главное - в пузырь Верка не полезла. А Маруся ведь шума ожидала. Все, значит, хорошо: сын уехал, золото уплыло. Нет его теперь и нет. И думать не о чем.
   С вечера она не ложилась: сидела за столом одетая, обутая, ждала машину.
   И вот в три часа ночи, когда она прикемаривала за столом, на кулаках, мягко фыркнуло под окном, хлопнула дверца.
   Шофер оказался мужичонком шустрым, ухватистым, быстренько, даже Марусе не пришлось впрягаться, перетаскал из сеней в машину куски туши. Помогая их уложить в кузовке «рафика», Маруся заметила, что фургончик уже загружен. Незаметно от шофера отвернула край брезента - под ним чистая простыня, а под простыней - надо же! - мясо. Четыре или пять туш. И похоже, очень похоже, - телятина. Ах Верка, ах сатана! Что-то кольнуло в бок. Маруся подзамешкалась. Значит, вон за чем прибыла машина - за левым товаром. В колхозе закупили по дешевке, по госцене, а на базаре цену комиссионную поставят. И его, этот левый товар, будет сопровождать она, Маруся, утка подсадная. Ничего себе услугу оказывает ей Пульхериева!.. Вот потому и прибыли ночью, воровски, чтобы лишний глаз не видел, вот почему и Верки самой нет тут.
   - Пульхериева где? - почти крикнула она на шоферишку, росточком не особенно заметного.
   Тот, отряхивая снег с кожаной курточки, уже закрывая фургончик, оскалился.
   - Ты не хихикай! - еще больше разозлилась Маруся. - Верка где?
   Ох и зачесались у ней руки воткнуть головой в сугроб, да поглубже, этого шоферишку, рвануть дверь фургончика и выкидать обратно на снег свое мясо.
   Шофер, видимо, и сам это уловил, мигом посерьезнел.
   - Сердчишко у ней прихватило. Велела домой забросить.
   - Откуда домой забросить?
   - Как откуда! От Романа Иваныча.
   - Так вы из «Светлого пути» едете? От Дунаева?- догадалась Маруся.
   - Ну да. Эх хлебосол Роман Иваныч, хлебосо-ол. Дмитриевну так коньяком употчевал, что, видишь, на сердце сказалось.
   - Ничего у нее не сказалось. Притворяется.
   Шофер пожал плечами, пошел к кабинке. А Маруся так и продолжала стоять у дверок фургона. Шофер вернулся.
   - Что?
   - Так, значит, вы и мясо из «Светлого пути» везете?- закипая гневом, напрямик спросила Маруся.
   - Да, из колхоза. А что?..
   - А то, что не поеду я с ворованным мясом.
   Шофер хихикнул.
   - Ну, прокурор!.. Кто тебе сказал, что мясо ворованное? С ворованным я бы и сам не поехал. Не дурак. Поезжай спокойно. Наш рынок уж давно у колхоза мясо закупает. На законном основании. Так что садись!
   «Опять дура!» - обругала себя Маруся. Стало стыдно за свое подозрение.
   - Ну а Верка-то тут как? - не удержалась-таки, проворчала Маруся.
   - А она вроде сводни, - весело ответил шофер.
   Полетели, понеслись пустыми освещенными улицами Дягилева. Редкие снежинки сыпались сверху, липли на ветровое стекло. Поселок спал, нигде ни души, одни кошки кое-где перебегали дорогу. Одни кошки. И чего летят, как к черту на поминки. Шофер только скалится, верткий, как обмылок, мужичонка. «Ах, Тихон, Тихон,- раздумалась Маруся, - садовая твоя голова? Куда, на какой бес пустил на ночь глядя родную бабу?.. Одну, с молодым мужиком?.. Да хозяин ты или нет?.. Встал бы, стукнул по столу кулаком, как вчера, и осталась бы твоя Маруся дома. Как миленькая осталась бы. Ну что теперь делать, что?..»
   Свет в окнах кирпичной двухэтажки... Над дверью квадратный ящичек малиновым светом горит: «Милиция». Возле штакетника желтый «Москвич», обведенный голубой полосой, дежурит. Наготове держат, заведенным: над выхлопной трубой сзади дымок вьется..
   Что, Мария батьковна, не затормозить ли, пока не поздно, не прийти ли с повинной, пока народ спит, не видит?.. Малый за рулем точно почуял эти ее мысли, так кинул вперед свою игрушечную машинку, что ее теперь, пожалуй, и десяток таких «Москвичей» не достали бы.
   - Что это мы как в прятки играем? По ночам раскатываем. Дня не хватило? - опять помаленьку раздражаясь, завела разговор Маруся.
   - Да нет, - как на духу выложил шофер, - хватило бы и дня, да Вера Дмитриевна так пожелала, чтобы ехали ночью. К тому же засиделись у Роман Иваныча. К тому же ночью гаишников поменьше, тоже спать любят.
   Вон как - значит, это Веркины проделки! Значит, теперь за председателя колхоза Дунаева принялась. Интересно, давно ли принялась?..
   Шофер, видать, вовремя спохватился, прикусил язык. На Марусины вопросы только хмыкал в ответ да мурлыкал, как кот, какие-то дурацкие песенки. Мурлыкай, мурлыкай, ничего. Бог даст, приедет Маруся в город, сделает как надо. Мясо вытащить из фургончика у ней сил хватит, шоферу заплатит. Мало десятки - две подаст. И - отвяжитесь, поступайте как знаете. У вас свое мясо, у нее - свое. Законное, доморощенное, так-то!..
   - У тебя, парень, куртка-ка не шевро? - притворно-спокойно спросила она шофера. И даже пощупала рукав куртки, воротник.
   - Шевро.
   - И мех натуральный. Хорошая курточка. Рубликов пятьсот небось заплатил?..
   - Угадала! - засмеялся водитель. - Пятьсот тридцать тугриков. Что, специалистка?
   - С нынешними детьми будешь специалисткой. И на батники узнаешь цены, и на ватники. Сыну кожаное пальто покупала.
   - И сколько отвалила?
   - А почти две твоих курточки и выйдет.

10

   Не все, однако, так получилось, как замышляла Маруся в дороге. Едва утром, около семи, прибыли на рынок, как выкатился встречать, только-только под колеса не угодил, сам Булат Аполлинарьевич. Кажется, с весны он еще больше округлился - ну чисто колобок, намазанный маслом. Глаз совсем стало не видать, одни щелки - точно пчелами накусан. Подкатился к дверце машины - все с уважением расступаются, едва не поясные поклоны бьют, широко раскрыл дверцу, подал Марусе пухлую руку, чтобы, значит, опираясь на нее, Маруся благополучно сошла на рыночную землю. Кажется, все обитатели рынка, вплоть до воробьев, уставились на нее - что за птица. Птица как птица. Обыкновенная.
   Маруся с достоинством приняла директорову руку, дружески, свойски, как старому знакомому, улыбнулась Булату - пусть все видят.
   «Рафик» между тем стали загонять в какой-то куток. Как из-под земли появились грузчики в белых халатах. «Рафик» подпятился к дверям большого склада, грузчики в одну минуту перетащили Марусино мясо в этот склад, уложили в отдельный штабелек.
   - Сейчас придет санврач, заклеймит, это недолго, - заверил Булат Аполлинарьевич, распоряжавшийся работой грузчиков. - Будете сразу торговать, Мария Павловна, или отдохнете?..
   - Сразу, чего уж! - ответила Маруся. Конечно, сразу. Побыстрей, побыстрей освободиться от мяса да на вечерней электричке и домой. Подальше от всяких махинаций.
   Грузчики в это время заворотили брезент и сдернули простыни с колхозного мяса. Маруся исподтишка понаблюдала за Булатом Аполлинарьевичем. Ни единой жилкой не дрогнул тот, ни тени смущения или неловкости на круглом, как блин, лице. Только небрежно заглянул в фургончик, вслух отметил:
   - Ага, телятина!
   Сложив перед собой ладони, как бы расчищая ими дорогу, покатился от машины вглубь склада, там, возле стены, опустил обе руки - тут, дескать, складывайте. Грузчики сразу начали носить.
   Рукам Булата Аполлинарьевича вообще, видать, нет останову - всякую минуту в ходу, крутят, указывают, направляют - как мельничные крылья. Вот одной рукой подманил шофера в шевровой куртке, положил ему эту руку на спину, а другой уже показывает на то знакомое зданьице, Дом колхозника: проводи, дескать, гостью. И легонько подпихивает шофера одной, а Марусю другой рукой в нужном направлении. Пока Маруся шорох-ворох, Булата тут уже нет: полетел куда-то по рынку, раздавая поклоны встречным-поперечным.
   Поселили Марусю, по совпадению, опять в ту же комнату, что и весной. Только теперь тут стоял большой цветной телевизор. Что ж, пускай его стоит, Маруся тут же заживаться не собирается.

11

   И дальше у ней пошло как по маслу. Булата она больше не видела, но, видно, по его указке действовали другие люди. Санврач - уже немало пожившая, курящая женщина с желтым, сморщенным как печеное яблоко лицом (Марусю больше всего поразили джинсы под белым халатом) - без задержки, даже не взглянув как следует на мясо, заклеймила его: наставила на голые Мишкины бока фиолетовых штемпелей. И кучу ливера не стала шевелить, только острым в маникюре ноготком оттопыренного мизинца царапнула, а затем брезгливо перевернула упруго-скользкую пластину печени. Ну а рогатую Мишкину голову с выпученными, точно от удивления, глазами и высунутым по-мальчишески языком и такого внимания не удостоила. Держа на отлете непотухающую сигарету, стряхивая тем же ноготком-царапкой пепел на кафельный пол, санврач оформила пятирублевый талон на торговлю и, как показалось Марусе, заинтересованно и без всякого стеснения, как ту же скотину, осмотрела ее с головы до ног. Ну что ж, баба не в особом здоровье, с желчью в лице - что на нее обижаться.
   Все шло ходом, ходом. Грузчики тотчас же покидали пластины мяса на тележку, сбоку нашли местечко для таза с ливером, а наверх водрузили Мишкину голову. В таком сопровождении Маруся и прошествовала по рынку в мясной павильон. Местечко, не иначе как указаниями того же Булата, здесь ей уже было припасено. Она напялила на рукава жакетки белые нарукавники. Весы уже стояли. На толстенном, измочаленном донельзя кряже грузчики принялись рубить мясо на сочно-алые ломти. Мастаки - ни одного неточного проруба не сделали широченным, как самоварный поднос, топором. Они наотрез отказались взять десятку за услуги. Маруся и тут углядела всемогущую Булатову руку. Интересно, за какие такие глазки все эти милости?..
   Слава богу, по всем приметам сегодня не засидится. Дело предпраздничное, предновогоднее, народу за мясом больше чем надо, а вон и справа, и слева от нее, куда ни погляди, одна жирная свинина. Говядина, может быть, во всем павильоне только у ней. Не успела с ценами определиться - напротив нее покупатели начали гуртоваться. Ливер лапают, прицениваются.
   Глазом не успела моргнуть - расхватали и печень, и сердце, и легкие, Мишкину голову целиком взяла на студень какая-то ухватистая выжига-бабенка. Прощай, Мишка!
   Свинину рядом по четыре рубля за кило продавали. Маруся назначила пять за говядину. Очередь перед ней заклубилась, зашевелилась, стала увеличиваться. Старик-сосед внятно зацокал языком, и Маруся смекнула - дешево. Объявила шесть рублей за кило. Очередь и не думала расходиться. Тогда Маруся стала сортировать мясо. Грудинку - за шесть, вырезку и филейную часть, что помягче, понежнее, - за семь. Покупатели ворчали, но брали. Маруся повеселела - выручка ожидалась солидной. Совсем не то, как бы живым весом в «Заготскот» сдавать. Спасибо Пульхериевой, надоумила в город вывезти. Надоумила да и помогла. Чего бы она одна сделала, без помощи Булата?..
   Приторговалась и обсмотрелась, осмелела. Начала перешучиваться с соседями, переругиваться с покупателями - все равно от них отбою нет. Бегала за беляшами, по дороге наткнулась на Булата. Тот стремительно катился по рынку, так что полы белоснежного халата, точно лебяжьи крыла, взметывало. Остановился перед Марусей, и вроде людского водоворота завилось возле них. Булатовы руки тут же мягко обжали Марусины возле локтей. Маруся поблагодарила Булата Аполлинарьевича за помощь. Тот пригласил ее часа в два вместе пообедать. И опять ударился бежать, вскрылив полы халата и размахивая коротенькими ручками с оттопыренными ладошками. Маруся почти с умилением посмотрела ему вслед.
   Ишь мужичок! Сам себе и всем остальным барин-хозяин! Нет, все-таки хорошо, что она сюда приехала!

12

   Ровно в два часа дня Булат Аполлинарьевич под локоток провел изрядно проголодавшуюся Марусю в дверь ресторана «Волна». Здесь Маруся совсем разомлела от удовольствия и смущения. Булата Аполлинарьевича тут тоже все знали: седой старичок у входа кинулся со всех ног снимать с них верхнее, а в зале юркий официант со старомодными черными усиками сразу же подскочил, повел их, почтительно приседая, к особому столику у стены, в отличие от других пластиковых столиков застеленному белой скатеркой с предупреждающей табличкой «стол заказан». Посетители, в основном лица с Кавказа, дружески кивали Булату и Марусе из-за своих столиков, поднимали бокалы. Кавказцы сидели, как на вокзале: прямо в куртках, в меховых дошках, на шеях мохеровые шарфы. Обедали они шумно, с коньяком, курили, развалясь, и никто не делал им замечания. Их барашковые кепки-аэродромы стопками, как блины, лежали на подоконниках и свободных стульях.
   Официант, усадив новых гостей, одним движением убрал грозную табличку, спрятал куда-то за штору, на подоконник, другим движением помахал перед носом белым полотенечком, точно бы смахивая что-то со скатерки. После этого он умчался просить кавказцев, чтобы не курили, брезгливо наморщив лобик и носик, на цыпочках открывал форточку, чтобы повытянуло табачный дым. Вернулся к столику и застыл с карандашом и блокнотиком наготове - чего желаете?.. Марусю это даже немного насмешило - где еще увидишь такое обхожденье, разве только в кино. Булат вопросительно посмотрел на нее, а она махнула рукой - заказывайте, дескать, сами, лучше меня знаете... И пока Булат толковал насчет заказа, Маруся еще раз осмотрела зал, теперь пообстоятельнее. Кавказцы пригасили свои сигареты, а вот сидящие чуть подалее за ними приезжие из Средней Азии, в полосатых, как матрацы, халатах, остриженные чуть ли не наголо, те, видать, совсем не курили. И спиртного перед ними не видно, стоит один пузатый фаянсовый чайник. Сидят, пьют из чашек горячий чай, степенно кивают друг другу треугольничками бородок. Всю эту публику Маруся видела на рынке.
   - Да, - подтвердил Булат, - моя клиентура.
   - И те тоже ваши? - насмешливо спросила Маруся, показывая в конец зала, где было особенно шумно. Там, за двумя сдвинутыми столиками, шумел-гудел цыганский табор. Там не только пили и курили, но и семечки вовсю лузгали, а одна молодая цыганка, сидя на корточках возле стены, даже кормила грудью малое дитя. Столы заставлены опорожненными пивными бутылками, завалены грудами обсосанных красных креветок. Должно быть, что-то справляют цыгане. Внимательно приглядевшись к ним, Маруся и впрямь обнаружила на каждом кучу золота. Оно зазывно поблескивало издалека - в ушах, во рту, на пальцах. У некоторых цыганок и на запястьях браслеты золотые. Видно это хорошо, потому что чумазые, кофейного цвета руки до локтей голые. Полно, не самоварное ли это золото, не та ли самая эрондоль, о которой она от Тихона слышала. Сплав такой, блестит наподобие золота, не отличишь, только все равно окисляется. Поинтересовалась у Булата.
   - Нет, золото у цыган настоящее, - авторитетно подтвердил Булат Аполлинарьевич, - тот не цыган, на ком золота нет.
   - Они, говорят, и зубы сами вставляют, - закинула удочку Маруся.
   - Да, у них это дело поставлено, - отозвался Булат, наливая в крошечные, воронкой, рюмочки коньяк. - Среди них ведь испокон веку немало хороших кузнецов было. Лудили также, паяли, ну и - тут Булат Аполлинарьевич легонечко усмехнулся - по совместительству протезировали зубы.
   С коньяком официант принес - видать, для затравки - тонюсенькие ломтики белого хлеба, на них малыми кучками поблескивала черная икра. Булат Аполлинарьевич предложил отведать, поднял рюмочку. Икра Марусе не понравилась, показалась сырой и недосоленной, чуть-чуть не стошнило. Зато борщ принесли отменный - янтарно-жирный, обильно сдобренный сметаной, с помидорчиками, с приправой. И пахнет-то борщом, не как в столовых. Еще под одну рюмочку она с удовольствием съела всю тарелку.
   От коньяка и горячего первого приятно зажгло в желудке, настроение поднялось. Включили музыку. Булат, облокотясь на спинку кресла, поставив ладошку-подушечку возле виска, с мягкой улыбочкой смотрел на Марусю. Шевелит пухлыми пальчиками в такт музыке - на одном пальце солидная золотая печатка, кольцо, золотое же, на другом. Сидит, щурится Булат, интересно бы в глаза ему посмотреть, какого у него цвета глаза?.. Да не видно глаз - затекли, как у налима. А так бы всем мужик взял и все от жизни взял. И почести вон какие, и денег куры не клюют. Наверняка сберкнижки три имеет да еще кубышка где-нибудь, на всякий случай. Что вот ее Тихон за две сотни (а летом и поменьше) в лесу пластается? В дождь, в стужу, в снегу по пояс, того гляди деревом зашибет. Лучший вальщик леспромхоза, с Доски почета не сходит, а толк-то от этого какой?.. Никакого, можно сказать, толку! А надо так уметь жить, чтобы не ты за деньгами, а они за тобой ходили. Вот как у Булата...
   Еще раз решила попытать насчет зубов, сейчас самый подходящий момент. Но Булат точно угадал ее мысли:
   - А что насчет зубов? Кому-то вставить надо?
   - Мне. Хочу вот на золотые обменять. - Маруся оттянула краешек губы, показывая пластмассовые почерневшие фиксы.
   - Ну, дело это не очень сложное, - заявил Булат,- поможем. Правда, ничего пока конкретного сказать не могу. Пока! - Булат со значением поднял вверх указательный палец, - но обещаю - поможем. А если Булат сказал...
   Принесли по шашлыку, наколотому на шампуры, похожие на вязальные спицы, и под шашлык Булат снова предложил выпить. С большой охотой выпила Маруся, и от легкой музыки, шума и гомона в зале голова у нее закружилась, будто невесомо поплыла Маруся куда-то, по каким-то мягким, усыпляющим волнам. Ночь почти не спала Маруся, это тоже надо учесть.
   Хорошо на душе, спокойно. Никуда не тянет, сидеть бы тут, в тепле и свете, век. Булат что-то стрекочет на ухо бабьим своим голоском, а ей лень его слушать. Вот как разомлела... И таким прониклась она к Булату уважением, что, любую его просьбу, кажется, выполнила бы, любую услугу оказала. Только попроси хорошенько.
   Эх, Тихон, не бережешь ты родную жену!..
   Уговорил ее Булат Аполлинарьевич. Нет, не в постель, конечно. Уговорил подзадержаться здесь, в городе, чтобы, как только распродаст свое мясо, поторговала бы еще тем самым, привезенным из колхоза. У них, видите ли, продавца на данный момент не имеется. Маруся выразила опасение. Не рискованное ли, дескать, дело. Булат заверил, что нерискованное, все мясо документально оформлено, липы никакой. Правда, и лишнего ничего говорить не надо. Торгует и торгует. Свое мясо и все. Отличить его невозможно.
   - Да дома, - посопротивлялась Маруся, - муж будет беспокоиться.
   - Это мы так уладим, - пообещал Булат, - очень просто - позвоним в магазин Вере Дмитриевне, она сообщит мужу.
   - Да при деньгах я, боюсь за них, - последнюю отговорку попыталась придумать Маруся, но и та была легко отклонена Булатом. Он рассмеялся:
   - Тут, на рынке, все при деньгах. Безденежных людей тут мало. Если беспокоишься, давай положим в мой сейф. Повторяю - ты ничем не рискуешь. Разве не хочется тебе хорошо заработать? С каждого проданного килограмма - полтинник твой. Неплохо, а?..
   Пятьдесят копеек с килограмма! Счетная машинка защелкала, защелкала в Марусином мозгу. Сто килограммов продала - пятьдесят рублей твои. Двести килограммов продала - и половина Тихоновой зарплаты. Торговать - не пни корчевать.
   Вот она где, золотая жила! И Маруся наконец-то к ней прикоснулась. Понятно ей теперь, почему Верка начихала на ее золотые монеты, - без этого хватает.
   Вот они, деньги! Не ты к ним, а они тебя за подол хватают. Дурой будет Маруся, если откажется, хоро-о-шей дурой!..

13

   С самого утра было неловко, несмело торговать. И покупатели-то, казалось, с подозрением смотрят на нее, слишком уж щепетно в мясных кусках роются, и соседи-то по прилавку, кажется, за ее спиной пальцем на нее показывают. Ясное дело, на воре и шапка горит. Но какой же она вор, нет, Маруся не вор... Да и кажется все это, пустая мнительность. Никому нет до нее дела, каждый своим занят, о своей деньге хлопочет.
   Счетная машинка все пощелкивала в голове. Приятно за торговлей заниматься этим счетом: девятьсот с хвостиком, почти тысячу выручила за бычка да здесь подкалымит сколько!.. Сотни две, три, четыре?.. Аппетит разыгрался не на шутку. Будет на что и свадьбу сыну справлять. Вспомнив о сыне, опять запереживала. Ох, Олежек, Олежек! Не давать бы ему эти монеты, от греха подальше!..
   Что, однако, ему на свадьбу-то покупать?.. Надо будет с Пульхериевой посоветоваться, та больше понимает в этом деле. Дозвонился ли до нее Булат?.. А вот он и сам, легок на помине, колобок румяный, в саже не извалянный. Маруся улыбнулась ему издали, и Булат ободряюще поднял две сложенные ладошки перед собой, потряс ими - приветствую, мол. Вчера вечерком заглядывал к ней в Дом колхозника, проведывал, как устроилась. Тепло так посидели за бутылочкой опять же коньяка. Опять же Булат брал. Маруся с выручки хотела от себя бутылочку выставить - ни в какую не позволил.
   Тепло посидели, и закуска была хорошей, и поговорили неплохо. По душам. Булат все про свою жизнь рассказывал. Был он телемастером, по квартирам с чемоданчиком ходил. Надоело. Закончил техникум советской торговли и сразу воз попер. Заведующий крупным продмагом, заместитель директора треста. Десятый год тут, на центральном рынке, директорствует. Хлопот много, а нравится. Тут, на рынке, он, как говорится, в своей тарелке. Нашел себя. Как на духу разоткровенничался Булат Аполлинарьевич, и она кое-что о себе рассказала. Рассказала о Тихоне, о том, какая свадебная возня затевается у сына. Булат обещал, если что, помочь с деликатесами. Ушел в десятом часу - и ничего зазорного. Даже намека не позволил, не то что его товарищ-сладкоежка.
   Вот это человек, мужчина!..
   Булат между делом еще раз подошел, повертел куски мяса, сухо поинтересовался, как идет торговля. Ну да, на людях ему вовсе не нужны душевные разговоры, панибратство. Маруся это понимает. Ответила тем же деловитым тоном, что, мол, не жалуется, берут. И оба понимающе переглянулись, а Булат еще и незаметно подмигнул ей, объяснив, что «обедаем вместе». Уже отходил от прилавка, когда Маруся вспомнила о звонке в Дягилеве, окликнула:
   Булат вернулся, потер наморщенный лоб.
   - Звонил в десять. Магазин почему-то не отвечает. Она в восемь открывает?..
   - Да бы, должна.
   - А телефон у нее только в кабинете?
   - Нет, как же, и на прилавке есть. Запараллеленный.
   - Странно. Почему же не отвечает.
   - Позвоните после обеда еще раз, пожалуйста,- попросила Маруся.
   - Придется, придется.

14

   На этот раз обедать Булат Аполлинарьевич повез ее на своей личной машине, молочного цвета «Волге», почти через весь город в другой ресторан. В этом ресторане рыночного народа, конечно, не было, сидели два-три посетителя, тихо и спокойно. Пообедали опять с коньяком, плотно и вкусно. Вот она, красивая жизнь! И как только от нее Маруся к своим поросятам будет возвращаться!.. Отвыкать надо будет...
   Булат подошел к ней уже перед закрытием рынка, часа в четыре. Показалось Марусе, чем-то он озабочен. Закралась тревога.
   - Не звонил?
   - В том-то и дело, что звонил.
   - И как? Что? В порядке?
   Булат осторожно посмотрел по сторонам. Вот уж на него не похоже - чтобы осторожничать. Точно, чует сердце, что-то случилось. У Маруси противно задергалось веко.
   Кругом толпился еще какой-то народец, и поэтому Булат, не желая здесь разговаривать, сказал официально:
   - Как закончите торговать, зайдите ко мне в контору.
   Что же могло случиться, заволновалась Маруся. Неужели Верка попалась, пропади она пропадом. Если попалась, то и Марусю не пощадит, все про монеты выложит. Ах, Маруська, Маруська, глупая твоя голова. Едва Булат Аполлинарьевич вышел из павильона, стала сворачивать торговлю. Побежала в подсобку к рубщикам - чтобы везли непроданное мясо обратно на холод. Спешно собрала куски, разбросанные по прилавку. Мясо было как мыло скользким, жир неприятно налипал на пальцы. С отвращением перешвыряла куски в алюминиевый бачок, поставленный сбоку на тележку.
   - Ну, не томи, Булат Аполлинарьевич, говори, что случилось? - так и накинулась на директора Маруся.
   - Ты присядь, успокойся. Для тебя, для нас с тобой ничего не случилось... - Булат сделал паузу. - А вот с Верой Дмитриевной..
   - Что с ней?..
   - Магазин и после обеда молчал. Тогда я позвонил Роману. Он и рассказал.
   - Что рассказал?
   - С ней ведь сожитель жил?..
   - Ну да, Ванька... Павел-то в тюрьме...
   - Сожитель этот в пьяном виде проломил голову Вере Дмитриевне.
   - Ай! - Маруся зажала рот платком и осела на стул. - Как же это он, паразит?..
   - Подробности не знаю. Что мог по телефону сказать Роман - сказал. Вера Дмитриевна лежит в больнице с сотрясением мозга и травмой черепа. Положение, говорит, серьезное.
   - А Ванька?..
   - Не знаю. Ну, наверное, должен быть арестован.
   Маруся закусила уголок платка. Зазудели, зачесались веки, глаза наполнились слезами, заплакала Маруся. Булат бегом к ней, стакан воды поднес. Начал силком поить, успокаивать.
   - Успокойтесь, Мария, обычная семейная ссора. Дело житейское. Выкиньте из головы.
   Умеет Булат, однако, утешать. Да и сама скоренько себя в руки взяла. Неужели он думает, что из-за Веркиной травмы она так расстроилась, хотя и ее, честно говоря, жаль. Другое напугало Марусю - Ванька Вышинский. Видел же он монеты-то и следователю наверняка об этом скажет. Наверняка не умолчит, какой ему резон молчать! Ему теперь все на Верку надо валить, обязательно донесет. И начни раскручиваться клубочек. Ниточка прямо к Марусе выведет. А там и до сыночка доберутся.
   Домой, срочно надо ехать домой, принимать меры. Какие меры - она сама еще не знает, но надо что-то предпринимать...
   - Ну что, успокоилась?..
   Маруся взглянула на Булата. Пухлыее ручки мелко-мелко по настольному стеклу барабанят, головка наизбочок. Лицо вроде бы умильно, ласково, а присмотришься - как бы не так!.. Губы жестко поджаты, подбородок, челюсть тяжело ходят, перемалывают что-то... И зло, какая-то затаившаяся недобрость во всем облике. Нет, такому лучше не попадайся на узенькой дорожке - сомнет, затопчет. Это он пока только ласков.
   Скорей, скорей домой...
   Да, выручка... Зашарила по карманам, зашелестела бумажками.
   - Стоп! - остановил ее Булат.
   Проворно выкатился из-за стола к двери.
   В приоткрытую дверь наказал секретарше: «Меня нет». Поворотил блестящую щеколду на двери.
   Дверь закрыта, можно считать.
   Маруся выложила на стол выручку - кучи мятых бумажек стали распрямляться, точно расти. Высыпала несколько горстей звонкой мелочи, каждый уголок в карманах вышарила, опростала, все до единой копеечки выгребла.
   - Сколько здесь? - небрежно спросил Булат.
   - Все тут. Ни полушки себе не оставила.
   - Тогда помогай считать. - Булат Аполлинарьевич полез в карман за очками, придвинул поближе и подключил к розетке калькулятор.
   Деньги пересчитали дважды. Семьсот с хвостиком. Булат отделил от общей кучи две двадцатипятирублевые бумажки, продвинул их к Марусе. Подумал и присоединил к ним еще одну. Семьдесят пять рублей.
   Маруся покосилась на деньги, набралась смелости.
   - Не возьму я их.
   Показалось - вмиг как иголками оброс Булат Аполлинарьевич. Из сдобного колобка в колючего ежика превратился. Даже щелки глаз вроде бы на мгновение шире раскрылись, и в нерусских глазах вроде ледок проблеснул. Но больше всего Марусю его притворно-ласковый голос напугал.
   - Не-ет, дорогая Мария Павловна, надо брать. Надо. У нас так не полагается.
   - Не надо мне этих денег.
   - «Этих, этих»! - рассерженный Булат выскочил из-за стола. - Надо - не надо, можешь сейчас их на дорогу выбросить, печку ими растопить, а взять должна. Уговор! А уговор, как говорится, дороже денег.
   Булат силой затолкал ей в боковой карман эти сиреневые бумажки. Вернулся за стол, принялся разглаживать, расправлять, складывать в пачечки остальные деньги. Вроде как обиделся - на Марусю ноль внимания.
   И она сидела перед ним как ушибленная. Карман с этими семьюдесятью пятью рублями точно горел. Зуделись руки выложить деньги обратно на стол, впихнуть их в общую кучу. И... Чистой остаться?.. Да нет, не на тех ребят напала. Не возьмут. Придется, видно, брать.
   - Что же это ты, голубушка, а? - незлобно корил ее Булат Аполлинарьевич. - Торговать торгуешь, а честно заработанное брать не хочешь!.. У нас так не полагается.
   - Пойду я в комнату, Булат Аполлинарьевич, - попросилась Маруся, - что-то голова разболелась, - и чтобы хоть как-то оправдаться, добавила: - От коньяка, наверное...
   - Наверно... от коньяка, - со смыслом выделил Булат Аполлинарьевич.
   Маруся сразу-то не поняла - насмешка это или что. Уж потом дошло - именно насмешка. Выпустил-таки Булат Аполлинарьевич свои иголочки, уколол напоследок.
   - До свидания! - Это слово Маруся вытолкнула из себя через силу.
   - Спокойной ночи, Мария! До завтра!

15

   «До завтра!»
   «Как бы не до завтра! Нашел дуру, ищи другую!»- бушевала в мыслях Маруся, в тот же вечер в последней девятичасовой электричке уезжая домой, уже далеко за городом - теперь никакой Булат не достанет. И носовым-то платочком она глаза промокала не раз, и ругала-то себя как только могла. В какую вонькую лужу из-за своей жадности да глупости попала - уму непостижимо. И как ведь все складно подстроилось: тут тебе и монеты, тут тебе и Верка на базаре. И все прочее. Вон электричка почти пустая, шпана всякая, пьянь шатается из вагона в вагон, спят, развалясь на скамейках. Подсядут к ней, отберут деньги - Маруся и не потужит. Сразу отшибло от них - не жалко на копейки. Хоть сейчас бы за окошко выбросила... Верно, верно.
   Луна, обивая серпом верхушки выбеленных снегом деревьев, летела вместе с вагоном. Не желала отставать, зырилась на Марусю, мертвым светом заливала окрестности. Время от времени в разрывах лесозащитной полосы видела Маруся тихие об эту пору поля с голичками кустов, покойницкими тенями от точно невидимых соломенных ометов, избы деревенек с редкими уютными огоньками. Жители их спят сейчас спокойно, с чистой совестью, ни беды, ни заботы не зная.
   Вот и Маруся бы так же спала. Ох как сейчас завидует она им, этим жителям, как бы хотела на их месте оказаться!.. И так разжалела себя самое, такую тоску напустила, что хоть волком вой, хоть сейчас же лямочку прилаживай к пруту багажной полки да лезь в нее.
   А на станции еще тоскливее: и вокзал, и автовокзал закрыты на ночь на громадные замки. Все автобусы, конечно, ушли. Малое число пассажиров, сошедших с ней с электрички, видимо все местные, быстренько растеклись по ближайшим улочкам, осталась одна под фонарем на столбе. Рои снежинок вьются, гоняются в свете этого фонаря друг за другом, как чистые невинные райские души, острый ветерок как бритвой режет лицо, закручивает змейки возле ног и гонит их наискосок через привокзальную площадь. Тревожно шумят вершинами тополя над темной избушкой автостанции. И нигде ни души. Ни огонька в окнах. Спят добрые люди, где-то Тихон спит. Одна она, как тать. Уезжала как тать, ночью, и приезжает воровски. Тоска все липла, липла к ней, и чтобы хоть как-то отвлечься, побрела Маруся по улочке прочь от вокзала.
   Шагов через сто услышала она приглушенный звук работающего мотора и сразу же увидела возле легкого навеса здешнего рынка крытую брезентом автомашину. Возле машины ящики кучей навалены, солома накрошена, а возле ящиков смутно виднеются в темноте три либо четыре женские фигуры. Приплясывают, колотят валенками нога об ногу- согреваются. Подошла поближе - фигуры все наглухо закутаны в шерстяные платки. Все теперь ясно - поросятницы. Продали бабы поросят и собираются назад, ждут шофера, который, наверно, угощается в доме напротив, где окна как раз ярко горят. Все это Маруся так быстро сообразила потому, что сама не раз ездила сюда, на станцию, с поросятами, тут же, возле рынка, и торговала. И припазднивалась, бывало, так же, потому что нанятый шофер обязательно набирался за день на калымные деньги и надо было ждать, когда он отойдет, сделается способным на обратную дорогу.
   Машина была дягилевская, и бабы были поселковские, все знакомые. Встретили они Марусю без особых восторгов. Бабы вообще, как связалась она с Пульхериевой, перестали ее за свою считать. Вот и сейчас - едва губы разжали, чтобы поздороваться, а пустить в свой притопывающий кружок так и не пожелали, не подумали расступиться. Маруся хорошо понимает баб: от зависти это они... Знали бы только чему завидовать...
   Одна из кузова, Сысолятина, крикнула:
   - Маруськ! Слышала ли ты про свою товарку-то?... Не отвечая ей, Маруся забралась в кузов, устроилась тут же, на ящике.
   - Про Верку-то слышала ли, Маруськ? - повторяя вопрос, крикнула на ухо Сысолятиха.
   - Чего орешь! Не глухая. Ну не слышала, откуда я могла слышать! - как можно независимее огрызнулась Маруся, а сама дыхание затаила - с какого еще конца оглоушат?
   Сысолятину хлебом не корми, дай язык почесать.
   - К Пульхериевой-то когда мужик из тюрьмы приходит?- вопросом начала она свой рассказ, - на майские, что ли?.. Так. Вот Верка и решила Ивана выгнать. Как лиса петуха. Ты, наверно, не хуже моего это дело знаешь. Вышинский ей вона какую баню поставил, хлев перевалял, отопление с котлом сделал, а теперь уходи... Иди гуляй, Ванька, на улицу, хоть под лодку, хоть куда. Конечно, обидно мужику. Выгонишь, говорит, и я тебя посажу, много кой-чего про тебя знаю - так будто бы ей заявил. А она ведь вон какая, что ты: это ты-то меня, пьянь разнесчастная, посадишь?.. Того дня откудова-то привезли ее на машине поздно. Он пьяный был, завыхаживался. Она хлоп - в милицию. Позвонила. Пока те шорох-ворох, Ванька-то, слышь ты, - Сысолятиха от наслаждения аж зацокала языком, разошлась как глухарь на току, - сел на порог, взял топор и давай рубить. Подтаскивает под себя ковер - рубит, одежонку, какая под руку пришлась, - топором же. На мелкие часточки. За шифоньер взялся, да тут милиция приехала, скрутили голубчика. Да много чего успел нарубить. Рубит, бают, да все выхваляется: не свое-де рублю, ворованное. Верка бросилась на него, начала ногтями царапать, а он тут ее и попотчевал обушком. Да не по-хорошему-то попотчевал, плашмя. Только голову проломил. Вот какие дела, девка!..
   - А Ванька? - глупо спросила Маруся.
   - А что Ванька? Забрали. Магазин у ней на ревизию закрыли. Выйдет из больницы - как бы ее судить не зачали.
   Бабы, приплясывавшие внизу, подошли теперь, как по команде, к заднему борту, замерли, внимательно слушают. Как же... ждут, что она ответит. Не замаран ли и у ней хвост, так не бросится ли сейчас в рев, плач?.. Не начнет ли оправдываться да сочувствия у баб просить. Кукиш им масляный, не начнет. Никак Маруся не отреагирует, никакими делами они с Веркой не связаны, и нет ей никакого дела до тех, кто в семье не ладит. Изо всех сил надо показать бабам, что глубоко безразлична ей эта история.
   Напрасно ждали злыдни, перетянутые полушалками, напрасно уши из-под этих полушалков высвобождали, уловить пытаясь, не дрогнет ли голосок у Маруси. То-то бы потешились, то-то бы отыгрались за все про все. Не потешились, не дождались. Маруся как кремень, словечка не вымолвила.
   - Ну так как? - потеряв терпение, спросила ее Сысолятиха.
   - Чего «как»?
   - Ну... ты как товарка... Посадят Верку-то?
   - Я тебе что? Прокурор? - отшила Маруся. - Если есть за что, так посадят. Мне-то какое дело! - передернула зябко плечами - многих нервов стоил ей этот разговор.
   Бабы внизу, не дождавшись конфетки, снова пустились в перепляс, наклонялись друг к другу с гнусными шепотками. Шепчитесь, шепчитесь, Марусю не колышет...
   - Что, Маруськ, - дружелюбно спросила Сысолятина, - всего ли бычка-то продала?
   - Как видишь... с собой не везу.
   - И почем?
   «Почем суп с котом». До чего же все горазды в чужой карман заглядывать! Нашлись прокуроры!
   - За деньги.
   - А-а-а!-точно бы удовлетворившись ответом, протянула Сысолятина и как обрезало - замолчала.

16

   Уж и прокляли в эту ночь бабы шофера Витьку Музюкина, двоюродного Тихонова братана. Только в третьем часу ночи, потеряв всякое терпение и настынув как следует, приступом атаковали они крыльцо заманчиво освещенного дома и принялись стучать. Витька, видно, только и ждал этого стука. Пьяненький, в обнимку с хозяином вышел на крыльцо.
   - Витьк! Рожа твоя бесстыжая!..
   - Ща, бабы, ща!.. Щщас поедем! - Витька выставлял перед собой растопыренную ладонь. На всякий случай, как бы не измутузили бабы!
   Странное, однако, дело: добравшись до машины, Музюкин моментально протрезвел. Закопошился, проверяя машину. Включил лампочку в кузове, заглянул в него. Увидел нового пассажира, Марусю то есть.
   - А-а-а!.. Сродница! - обрадованно закричал. - Ну-ка, живо-живо в кабину.
   Ему пришлось чуть ли не за шиворот выволакивать из кабины давно разместившуюся здесь чью-то толстую бабку. Бабка, расставаясь с теплом, начала было ругаться; Музюкин живо вытурил ее, помог перевалиться через борт. Пусть там, в кузове, злобой исходит.
   - Тихона не видел? - первым делом спросила Маруся, когда выехали за станцию.
   - Видел! - охотно ответил Музюкин. И шкодливо ухмыльнулся.
   - Выпивали? - догадалась Маруся.
   Музюкин с загадкой хмыкнул, улыбочка еще шире, до ушей. Значит, выпивали.
   - Да что это ты, паразит! Собьешь с панталыку мужика! - возревновала Маруся.
   - А ты побольше разъезжай, катайся. Еще подругу ему найдем.
   - Я вам найду, - пообещала Маруся, - не будет знать, на что садиться. Нельзя вас, паразитов, на ночь оставить!
   - Вот именно! - поднял Музюкин палец от руля. - На ночь!..
   - Ну ладно, не скаль зубы-то, - обрезала Маруся,- ты мне скажи, успею я Тихона застать?.. Не уедет еще на работу?..
   - А что? Соскучилась? - хихикнул Музюкин.
   - Я тебя серьезно спрашиваю.
   - Он во сколь из дому уходит?
   - Ну в пять.
   - В пять?.. Значит, сколь ни гони, вряд ли успеем. Слышала про Верку-то?
   - Да все уши бабы прожужжали.
   - Ты бы бросила с ней якшаться-то.
   - Да вам-то всем что! - разозлилась Маруся.
   - А то... Ты посмотри, Ваньку-то она в какое дерьмо втоптала. И мужик-то неплохой.
   - Неплохой... А пить-то зачем?..
   - Вот и пьет оттого. От Верки.
   - Наше-ол оправдание.
   Зима подзалатала - где снежком, где ледком - все ямки и бугорки на дороге, катили как по полу. Маруся начала придремывать в тепле, вяло слушая Витькину болтовню. Вяло-вяло, а все ж таки ловила ухом - не скажет ли про монеты. Нет, не сказал.
   Господи, неужели пронесет, неужели Вышинский не выболтает перед следователем?.. Кабы смолчал, Маруся бы его месяц стала вином поить. Только бы смолчал. Эх, кабы поговорить с ним да подсказать!

17

   Под утро ступила Маруся на свой порог. И так она обрадовалась родной избе, что хоть замочный пробой готова была целовать. Будто тысячу лет дома не бывала. Нет, никуда она больше не поедет из дома.
   Следы свежие на порожке, снегом не заметенные,- недавно ушел Тихон. Может, десять минут назад, может, пять. Эх, жаль!
   Открыла замок, вошла в избу. Села на сундук дух перевести. В потемках изба показалась нежилой, чужой, тем более неприятный дух какой-то в ней установился. Курева, что ли?.. Все тюлевые занавески, белье на постели, поди, провоняли этим запахом. Значит, пил-гулял Тихон. Ай да Тихон! Включила свет - на столе неубрано. Селедочные головы на газетке, сковорода с нетронутой засохшей яичницей... Заглянула под стол - батарея бутылок из-под красного. Прочитала этикетку: «Замкова гора» какая-то, рубль восемьдесят. Вот как! До бормотухи мужик докатился. А ведь раньше ее за версту не выносил, редко-редко по праздникам водочкой баловался. Со злости он, что ли?.. Так не на кого злиться-то. Маруся ведь по делу ездила. По де-елу!..
   Ах, Тихон, Тихон. А ведь она хотела ему все рассказать да и совета попросить. Теперь какой уж от него совет, когда с вином схлестнулся.
   Вон даже свинку не накормил - ишь, жизни дает, заслыша хозяйку.
   Скорей кормить.
   Пойла у ней было наварено на три дня - три чугуна. Она, как во сне, покормила свинку, та чуть с ног не сшибла, набросившись на ведро, едва Маруся успела в корыто вылить. Усмехнулась - может, еще один клад сумела вырыть скотинина!..
   Прибралась на столе и решила прилечь, отдохнуть после всех треволнений. Только вот сон не идет. Голова тяжелая, как чугунный котел, в который раз разболелась. И боль-то какая острая - точно иголками тычут возле темени. Пришлось цитрамону принять.
   Нет, не идет сон. Так и гонит его что-то, зудит душа в непонятной тоске.
   Нет, дома лежать еще хуже.

18

   Стряхивая кухту, роясь белой пылью, падали в лесном овраге великаны-деревья. Ударившись о землю, они еще раз точно взрывались белым зарядом. Припорошенные снегом, как мельники, сновали внизу, под деревьями, лесорубы в оранжевых касках. Задирая нос, медведем ревел на весь овраг оранжевый трелевочник, затягивал на свой кургузый задок очищенные от сучьев зачокерованные хлысты.
   Сверху, от вагончика-столовой, Маруся сразу заприметила Тихона. Тот с оранжевой же бензопилой переходил от дерева к дереву, валил лесины. Вальщик - профессия почетная, ценимая в леспромхозе. Вон сколько людей идет за ним: один, длинный и худой, как костыль, похоже Игорюшка Шамов, Олежкин погодок, в один класс ходили, упирает рогульку в ствол, чтобы падало дерево куда нужно. Дальше трое-четверо топорами машут, сучья обрубают. Там дальше, другие люди - сучья жгут, хлысты чокеруют. Целая бригада. И Тихон этой бригаде бригадир.
   Маруся помахала ему сверху, но Тихон то ли не заметил, то ли не захотел отозваться: так и шагает раскорякой, с ревущей пилой между ног, оставляя за собой круглые, как блины, пенечки. Эти пенечки до сих пор памятны Марусе - в девках, еще до знакомства с Тихоном, несколько лет на осмоле работала. Это когда засмолевшие пеньки взрывают и ошметки после взрыва надо собрать и погрузить в машину. Мужская вообще-то работа. Вот тут она и познакомилась со взрывником Тихоном. Хорошее было время... Любовь у них тут, под пихтами, начиналась...
   Еще раз помахала Тихону. Теперь настойчивее. Никакого результата. Точно и не стоит, не мерзнет наверху жена, точно сосина-лесина да бензопила жены ему дороже.
   - Ты погоди махать-то. Они сейчас обедать подойдут, - высунулась из двери столовского вагончика раскрасневшаяся от кухонного жара повариха - гулена Настя. С хохлами, молдаванами, что за лесом сюда наезжают по зимам, говорят, путалась. И с нашими мужичками, наверно, не дает промаха. Вон какая вся из себя. Кокошник нацепила. Зазря, что ли, мужик руки на себя наложил, двоих детей сиротами сделал. Ревность зашевелилась в Марусе. Теперь уж не к бензопиле «Урал», к этой вот матрешечке. Так глянула на молодуху, что та махом дверь захлопнула.
   Не хотелось идти в столовую, сидеть там вместе с этой красоткой. Потопталась в сугробе, да гордости до конца не хватило - ноги зашлись. Забралась в кабину орсовской машины, на которой приехала. Мотор работал, в кабине было тепло. Шофер сидел в столовой, точил лясы с поварихой.
   В тепле ноги отошли, начала прикемаривать и не расслышала, как подошли на обед мужики и Тихон открыл дверцу кабины.
   Маруся качнулась, ошарашенно повела глазами, опамятовалась. Подвинулась, похлопала ладошкой по сиденью - Тихон поднялся в кабину.
   - Что случилось?
   - Закрой дверку-то сначала. Случилось, Тиша. Нехорошо мне. Домой надо ехать. Срочно. Дома все расскажу, тут не место.
   - Да что все-таки? Что? Говори? - занервничал Тихон.
   - Поехали, Тиша! - тихо, печально твердила Маруся. - Машина сейчас обратно пойдет, и собирайся, поехали.
   - Да ты что? Как мука белая сидишь. Не заболела?
   - Ну, пусть заболела... Нет... не заболела, Тиша. Хуже.
   - Ну что мне мужикам говорить?
   - Скажи: заболела.
   - Чудишь ты, Маня: вместо того чтобы в больницу идти, она в лес едет. Хороша больная.
   - Ну скажи... поросенок заболел. Колоть надо...
   - Да ведь конец квартала, конец года, план... Да и мужики зазубоскалят: засвербило, скажут.
   - Не тот разговор ты, Тиша, ведешь, не тот. Не до плана тут и не до мужиков.
   На глазах помрачнел дорогой супруг. Сидел в кабине, крупный, тяжелый, и лицо его на глазах темнело. На щеках жесткая щетина - не успел утром побриться. Непрошеная жалость к мужу накатила на Марусю, она прильнула к мужнину плечу, всплакнула.
   - Поехали, Тиша, поехали! - попросила уже шепотом.
   - Ладно! - решился наконец Тихон. - Сейчас к мужикам схожу, вальщика за себя оставлю.
   Тесно сидели они потом в кабине и всю дорогу молчали- при шофере, чужом человеке, какой разговор. Маруся так и придремывала на мужнином плече. Ах, хороший ей все-таки мужик достался, надежный. Не напрасно другие завидуют. Главное, с душой мужик, чуткий. Ну поругает, а все же поймет. Поймет и укажет, что делать. Правильно укажет - в этом Маруся сейчас не сомневалась. И все будет хорошо. Теперь дудки - своим, коротким бабьим умом жить. Как скажет Тихоша, так она и поступит. Сколько ни трудно будет, а так и поступит.
   Тихон, мрачно посапывая, садил одну за другой папиросы. Ходили желваки по небритым скулам, переживал мужик.
   Уже въезжали в поселок, когда Маруся точно очнулась, точно ее в бок кто-то кольнул.
   - А Ванька-то Вышинский... Кажись, я его на делянке видела?.. Или не он?..
   - Он.
   - Так его что, выпустили из милиции?
   - Пока гуляет. Под расписку. Будут ли судить, все от Верки зависит. Как она поправится да как себя поведет... Захочет его посадить или нет.
   - И что она?..
   - Пока трудно сказать. В больнице лежит. Вот уж выпишется, так тогда все будет известно. Скорей всего на поруки Ивана будем брать. Николай Дмитриевич, из парткома, уже подходил ко мне. Насчет того, согласен ли я быть на суде общественным защитником.
   - А ты что?
   - Что я? Согласился, конечно.
   - Верку-то саму, наверно, будут судить, - встрял в разговор шофер, - обэхаэсэсники начали копать.
   - А ты почем знаешь? - запальчиво вскинулась Маруся.
   Шофер ухмыльнулся, ничего не ответил.

19

   Она бросилась кормить мужа, опять же поднесла ему из своих запасов, но немного, с полстакана - разговор предстоял серьезный.
   Тихон покосился на стакан, усмехнулся, качнул головой.
   - Что? Не нашел! - подначила Маруся. - «Замкову гору» пришлось пить! С какой это ты стати-то загулял, а?
   - Да мужики, Витюха Музюкин зашли с этим вином вечером. Ну и выпили. Гадость.
   - А пить надо?..
   - Да ты говори, что стряслось-то...
   - А вот что, милый муженек...
   Как и думала Маруся, он не закричал, не забранился, спокойно все выслушал. Только когда узнал, что монеты забрал Олег, увез в Москву, отставил щи, встал и заходил по избе. Подошел к окну, долго смотрел на улицу. Маруся ждала. Только и видела она сзади, как вяжут узлы сцепленные за спиной руки. Разнервничался мужик, еще бы!.. Ах, дура-дура, Маруся, довела мужика! Хорошо, что еще про ресторан, да про то, как ворованным мясом торговала, не успела ляпнуть.
   - Так это во-он какую монету показывал нам Иван?
   - Что делать-то теперь, Тиша? Ванька-то ведь все следователю расскажет.
   Тихон отвернулся от окна, сел. Закурил. Курил долго и жадно, стряхивая пепел куда попало. Маруся принесла пепельницу. Сердце ее пылало. Точно гвоздь в него с размаху загнали.
   Что решит, как поступит мужик?
   - Вожжи, - сказал он наконец, - вожжи раньше в таких случаях брали. И в конюшне, на полу, учили.
   - Да я хоть и на вожжи теперь согласна, - пролепетала Маруся, - только научи, Тиша, научи, что делать-то мне теперь?.. Ведь позор-то какой, если посадят! Меня-то уж наплевать, за Олега беспокоюсь.
   - Беспокоишься?.. Вот тогда и поезжай к нему в Москву.
   - Как в Москву? Ни в какую Москву я не поеду. Наездилась. Чего это я в Москве забыла? Не была там ни разу, заблужусь.
   - Не заблудишься. Хочешь сыночка спасти - спасай. От того стервеца всего можно ожидать. Набаловала денежками. Теперь он разве остановится. Обязательно махинациями с этими монетами займется, если уже не занялся.
   - Да некогда бы вроде.
   - Найдет он время.
   - Так чего, чего в Москве-то мне делать?
   - Как чего? Того. Вытряхивай все из него до монеты, до единой монетки, слышишь, и сейчас же несите сдавать. В банк или куда там, он разберется, раз такой ушлый.
   - Ой, Тиша!
   - Сорок пять лет Тиша. Не поедешь - собираю все твои шмотки в узел - и за порог. Чтобы больше сюда ни ногой. Живи, как твой ум тебе велит. А ум-то у тебя, видать, куриный. Да и то чужим наполовину живешь.
   - Поеду, поеду, Тиша. Может, и ты бы собрался, а? Вдвоем-то бы сподручнее.
   - Я не поеду, а ты собирайся. Подам ему телеграмму, встретит.
   - А если Ванька Вышинский будет болтать?
   - Не будет! - твердо сказал Тихон. - Я переговорю с ним. Мужик он с головой. Верка его только с грязью мешает.
   «Хороши вы все, - про себя проворчала Маруся, - ишь как круто поворотил муженек! Вот тебе и Тиша-тихоня. Шмотки в узел да за порог».
   - Так сейчас, что ли, собираться?
   - Вот сейчас. Сию же минуту! - Тихон ткнул пальцем в пол, потом показал на настенные электронные часы, светившиеся позолоченным ободком. Красная секундная стрелка рывками ходила по кругу. Шел уже второй час.
   - А последний автобус в два?
   - В два, в два.
   - Ой, Тиш, не успею. Ведь собраться еще надо.
   - Не знаешь, Витюха на ходу?.. Ах да, на ходу, говорил же...
   - На ходу, на ходу. Я с ним приехала, с поросятами ездил.
   - С ним? Ну вот и пойдем к нему. Отвезет.
   - А ты бы, Тиш, проводил меня до станции. Там бы в поезд посадил.
   - Провожу. Ты там с ним, с сыночком-то, потверже держи себя. Заартачится - на меня сошлись. Меня-то он еще побаивается.
   - Побаиваются они - держи карман шире. Чего ему в гостинцы-то брать?
   - Хорош и без гостинцев.

20

   И опять дорога. Опять вместе с мужем в кабине, опять Маруся придремывала на его плече - спать-то после бессонной ночи и всех передряг все-таки хотелось. Больше они ни о чем не говорили. Витька Музюкин, поспавший, отошедший от хмеля, гнал машину во всю силу, только столбы километровые мелькали.
   Жесткое, твердое плечо у Тихона, сильное. И тепло, спокойно на нем. Главное - ни крохи не осталось от недавних страхов. Опять появилась уверенность в себе. Опять вроде как становится той прежней Марусей, бойкой здоровой бабой, которой пальца в рот не клади. Поплотнее прижаться к Тихону, покрепче обнять его! Любит она Тихона, всю жизнь любит, а с сегодняшнего дня еще больше. Знает Маруся доточно - что бы там ни случилось впереди, не бросит ее в беде Тихоша.
   Нет, провались они все пропадом, эти дармовые неправедные деньги! Маруся к ним больше не прикоснется. Вот возьмет да и вышлет на рынок директору те три двадцатипятирублевки! Те же самые бумажки заклеит попрочнее в конверт и вышлет. И к Пульхериевой больше в магазин ни ногой - хватит.
   Убеждала так себя, успокаивала Маруся и не заметила, как доехали.
   На вокзале Тихон велел ей посидеть на диванчике, а сам пошел к окошечку, за которым сидела молодая беловолосая девица - накрашенная, накрученная, вся из себя. И ведь как он начал с ней перешучиваться, любезности отпускать, шевеля котячьими усами, - диву можно даться! Да он ведь еще и не старый, ее Тихоша, в самом соку мужик. Это брезентуха да ватник его старят, а как оденется в выходное - ну молодец молодцом. Нос с горбинкой, усы - артист, прямо на сцену ставь!
   Поворковал, покумовал с девицей, видит Маруся: та, наманикюренные пальчики домиком перед собой поставя, расплылась в улыбке. А тут и пошла вертеться как волчок, стала по телефону названивать, настырно и громко, на всю залу, кого-то запрашивать. Кинула трубку, шустро залистала толстую книгу, начала писать. Значит, выгорело с билетом. Ах лис-кот муженек! Ну да ладно, сегодня Маруся ему прощает - для дела старается. Да и претерпел столько! Нет, подойди она, Маруся, к кассе - совсем бы другой коленкор вышел. Такие уж они, обслуживающие девицы, - хоть в кассе, хоть в магазине или парикмахерской - не очень жалуют вниманием женскую половину. Особенно тех, кто посправнее, покрасивее их самих.
   Так что пусть его старается Тихоша.
   Постарался - отошел от окошечка с розовой бумажиной, рот до ушей. Еще обернулся, рукой махнул белобрысой, похожей на того базарного хомяка.
   Часы на вокзале показывали одиннадцать, когда подошел поезд. Маруся поцеловала Тихона и поднялась в вагон. Он был плацкартный, стояла тут сладкая духота - как в каком-нибудь телятнике. Люди спали, разметавшись в этой духоте под белоснежными простынями. То тут, то там храп, носовые присвистывания, причмокивания. Нет, в такой обстановке Марусе не уснуть - не привыкла. Проводница принесла чистую стопочку белья. Маруся отдала ей рубль, а постель стлать не стала. Села к окну, отодвинула занавеску.
   Тихон стоял напротив, на заметенной снегом платформе. Поземка змеисто шла по ее краю, завивалась у ног. Тихоша в своей курточке и легкой шляпе поеживался от колючего ветерка, но не уходил. Маруся уже несколько раз маячила ему рукой - иди, дескать, в тепло, к Музюкину в кабинку, а он все стоял, ждал отхода поезда. А поезд что-то задерживали - вдоль платформы бегали, громко переговариваясь, железнодорожные рабочие в оранжевых жилетах. Вот вагон дернуло, он подвинулся в обратную сторону. Остановка, снова толчок, от которого вагон покатил вперед, встал на прежнее место. Наверное, что-то случилось. Полчаса стояли, и полчаса стоял, мерз на платформе Тихон. Она смотрела на него, расплющив лоб о стекло, - как дите. Так ей было хорошо, что Тихон тут, рядом, не уходит.
   Но вот мягко тронулся, покатил, покатил поезд, и исчезла за окном фигура мужа. Все - оборвалась платформа, белой, нетронутой целиной побежал обочь дороги сугроб. Теперь одна. Маруся медленно начала разбирать постель, и, пока застилала, медленно, как хмель выходит из человека, покидала ее недавняя уверенность. Острым коготком своим царапнула сердце раз-другой прежняя боль-тоска. А когда улеглась Маруся в прохладные хрустящие простыни, под колючее шерстяное одеяло, жгучая, как нашатырь, тоска эта так подступила к горлу, так завладела ею всей, что Маруся чуть-чуть не простонала. И жжет, и болит, и зудит - какой-то гнойный нутряной нарыв. Нервный зуд во всех костях, особенно в руках, и ничем этот зуд не уймешь, ничем не успокоишь - все тело ломает. Только и остается, чтобы не застонать, волчком вертеться на узкой вагонной полке, сбивая в жгуты нагревшиеся простыни.
   Перевернувшись на живот, уткнувшись в подушку, тошнотно пахнущую загнившим пером, дала выход-волю слезам. Плакала горячо и долго, слезы текли и текли. Плакала, жалея себя, жалея Тихона, сына. За всех близких, дорогих людей плакала. И ведала, знала, что за такими долгими, такими горячими слезами, какими не плакала давно, может быть с самого детства, придет, не может не прийти облегчение.

ВВЕРХ

© 2003-2004 Дизайн-студия "Sofronoff"