ПРИШЛО ДРУГОЕ ВРЕМЯ
   
   Когда размышляешь о том, что же, а конце концов, подталкивает человека к чистому листу бумаги, вкладывает ему в руки (часто помимо воли его) перо, отчего вообще люди начинают писать, я всегда вспоминаю свою родную деревню на Ветлуге и свое детство...
   Моя деревня Ляпуново - десяток серых, высушенных солнцем изб - лепится по самому краю угора, по самому мыску, и кажется иногда, вот-вот упадет в реку или в жутковатый овраг с другой стороны. Впрочем, нечего бояться: и берег реки, и овраг надежно, от самого дна, заросли крепкими ельниками и пихтой, рябинниками и старыми разлапистыми черемухами - не подмоет. Зеленое ожерелье охватывает деревню с трех сторон, а с четвертой к ней подступает золотистыми хлебами поле. Именно с этого поля в один из сентябрей прямо с картофельника отец увел маму в больницу - рожать меня.
   Так и было с детства: поспевание черемухи на угоре, бряцанье студеного ключа в полугоре, в ельнике, невозможная песня жаворонка с поблекших от жары высот, суматошное мельтешенье ромашек в полевой канаве, цветение льна, картошки и еще многое-многое. За еловыми верхами синела, темнея перед грозой, Ветлуга, за рекой, среди покосных лугов, осколками синели колена стариц и заливные озера, а уж за ними, у самого горизонта, синел лес. Раньше, в детстве, синий заречный окоем шел сплошной ровной линией, а теперь он напоминает расческу с неряшливо выброшенными зубьями: повырубали леса за Ветлугой.
   Наверное, нельзя было не писать стихи, созерцая эту красоту, и я со школьной скамьи писал их километрами, по нескольку штук в день. А писать начал после того, как однажды школьный товарищ Витя Суворов показал мне томик Есенина, а я в нем прочитал такие строчки:
         Где ты, где ты, отчий дом,
         Гревший спину под бугром?
   «Гревший спину» - ведь это как же точно! Ведь именно крыши деревенских домов раньше всего и быстрее всего прогреваются. А «Синий май. Заревая теплынь. Не прозвякнет кольцо у калитки»? А «Не бродить, не мять в кустах багряных лебеды и не искать следа...»? Да мало ли!.. Всего Есенина можно читать и читать наизусть. Я и читал его наизусть, и бредил им, стараясь не видеть, что рядом существуют и Блок, и Твардовский, и Заболоцкий. О Пастернаке или Цветаевой слышать не доводилось.
   Услышал я о них и полюбил эти имена уже в Литературном .институте им. А. М. Горького, куда приехал учиться в 1967 году.
   Знаменитые, по определению Ю. Казакова, «литинститутские подоконники». Не лекции известных профессоров, не встречи с маститыми, а именно подоконники, на которых сидели и спорили. Именно на них быстрее всего «вызревает» студент Литинститута. На них да на бесконечных ночных посиделках в общежитии.
   Такой зубастый уверенный народец съезжается сюда в августе- из Магадана, Краснодара, какого-нибудь Кущапина, - со всей необъятной страны. И каждый, каждый гоголем выступает: еще бы, столица отметила, выдернула на учебу. Ведь там - в Магадане, или Кущапине, или в том же Варнавине - давно-о уже гений, местная достопримечательность, а тут сама матушка Москва прислала квиточек в конверте, оповещение, что выдержал творческий конкурс. А этот конкурс - ого-го! - из нескольких тысяч работ выбирают малую толику, а студентами становятся и вовсе, как в пушкинском Лицее, немногие, всего 45 человек, да и то из них половина по разнарядке.
   Ага, студенческий билет в кармане, пролез в игольное ушко, следовательно... Следовательно, твои доморощенные вирши гениальны, лучше всех. Токуй теперь во всю силу, перетоковывай других, ты - гений!.. Да, первокурсники в Литинституте все гении, только к курсу третьему и начинаешь понимать, что написал ты ровным счетом нуль, что до сияющих вершин Парнаса скакать и скакать. Только к пятому курсу освобождаешься окончательно от угара юности, а по коридорам, топорща перья, уже ходят новые первокурсники, восторженно-суетливые, горячие, порывистые. Точно за углом что-то «выбросили», и надо успеть ухватить, достать...
   Счастливая пора!
   Я учился в семинаре Льва Ошанина. Можно принимать или не принимать творческую манеру этого поэта, но той атмосфере демократизма, раскрепощенности, гостеприимства, которую щедро создавал наш руководитель, завидовали многие. Догадываюсь, что Льву Ивановичу больше нравились социальные стихи: на рабоче-крестьянские, патриотические темы, без «червоточинок», но пол крылом у него спокойно уживались поэты самые разные - и под Пастернака, и под Мандельштама, и под кого угодно.
   Семинары у Ошанина, особенно на первых курсах, проходили в яростных драчках между москвичами и провинциалами, истина вряд ли устанавливалась в них, но приближение к ней шло. По крайней мере, к концу учебы петушиные эти сшибки перешли в чинные доброжелательные разборы.
   Самая большая роскошь на земле, говорил Экзюпери, это роскошь человеческого общения. Я рад, что в стенах института общался со многими одержимыми творческими натурами. Навсегда осталась в памяти высоченная, импозантно ссутуленная фигура поэта и друга из Ростова Великого Александра Гаврилова. Когда Саша читал стихи со сцены, голос его начинал бархатно рокотать, а люстры над ним начинали, ей-богу, подрагивать. Любое, даже самое заурядное стихотворение в его декламации вызывало горячие аплодисменты в зале. К двадцати годам Александр успел выпустить три сборника стихов - редкость в наше время. Он уверенно набирал свой голос - и если бы не неожиданная его смерть... Забыть ли яркие, сочные, как рязанские луга, стихи Ивана Гришина, вятские припевки Татьяны Смертиной, кипучий стих Лады Одинцовой. Борис Примеров, Виктор Коротаев, Борис Путилов, Василий Макеев - что ни имя, то личность. В институте было очень дружное нижегородское землячество. Татьяна Веселова, Галина Егоренкова, Валентин Николаев, Николай Алешин, Александр Фигарев - каждый со своим голосом, у каждого свой неповторимый характер, у каждого можно было чему-то поучиться. Большое влияние оказала на меня дружба с вологодским поэтом Николаем Рубцовым. О нем, о встречах с ним я попытался рассказать в этой книге.
   Короче - если бы мне кто-то поручил дать наказ будущему литинститутовцу, я бы сказал одно: больше общайся.
   В Литинституте я начал писать прозу. Ведь и проза, думалось мне, например, проза И. Бунина, К. Паустовского, В. Белова, несет немалый заряд поэзии. Иногда больший, чем иные стихи. Но ведь проза - это не только «вздохи на скамейке». Любованием закатами да березками тут не отделаешься. Проза - это черный хлеб жизни, и художник должен быть смелым, высказывая свое отношение к этой жизни. А между тем шло время застоя, которое устанавливало свои железобетонные эскарпы по всему фронту: об этом писать нельзя, так писать нельзя и т. д. Есть в радиотехнике термин - полоса пропускания. Она в период застоя невероятно сузилась.
   - Ты знаешь что,- сказал мне на выходе из Литинститута один неглупый доброжелатель, - ты не лезь-ка туда, в социальное. Наплюй. Пусть сами расхлебывают кашу. Пиши о характерах, о нравственных коллизиях, это ведь так интересно. И редактору не против шерсти.
   Я знаю, многие следовали в те годы подобным советам, автор, пожалуй, тоже. Мужества хватало не всем.
   Пришло другое время. Вчерашнее инакомыслие - сегодня «активная жизненная позиция», да просто-напросто элементарная порядочность. То, о чем вчера запрещалось говорить, сегодня считают долгом сказать все. Что же делать писателю?.. Спешно перестраиваться, переходить на острозлободневные темы, поспешать за далеко ушедшей вперед публицистикой, дышать ей в спину?.. С одной стороны, «служенье муз не терпит суеты», но с другой-то, с другой... Наша совесть - разве позволительно ей оставаться сегодня невозмутимо-спокойной, лениво-созерцательной? Она ведь у нашего, выросшего в такие глухие годы поколения все-таки не потеряна.

Александр Сизов

© 2003-2004 Дизайн-студия "Sofronoff"