БЕЖАЛА ПОЛЕМ ЛИСИЧКА
   
   В купе пахло домашней лапшой. Мой попутчик уже с полчаса старательно подкреплялся: вдумчиво глядя в окно, обгладывал солидный мосол со старой волокнистой говядиной и прилипшими вермишелинами. Когда он глотал, уталкивая ужеванный кусок внутрь, на лбу, на рано облысевшем черепе с клоками волос по бокам, гармошкой сбегались и разбегались морщины, что придавало попутчику выражение еще большей вдумчивости. Выражение это сменилось на живой любознательный интерес, когда наш поезд, как бы притомившись, замедлив ход, остановился против короткой, со щербинами выломанных досок платформы. Попутчик, не переставая жевать, заходил глазами, принялся заботливо изучать население платформы. Скуластые тетки в цветастых передниках стояли в ряд с краю помоста, из кастрюль, закутанных шерстяными платками и поставленных в корзины, торговали горячей картошкой, предлагали пассажирам соленые грибки, яблоки, банки с самодельным сиропом. Белоголовый мальчуган с густыми ржаными веснушками на лице вышел к платформе с кулечком брусники, свернутым из тетрадного листа. Плохо выбритый мужик с тощей длинной шеей, молодцевато, даже как-то боевито поглядывая по сторонам, держал в руках по малосольному лещу. Обе рыбины - со сковороду каждая.
   Попутчик, завидев лещей, задвигал ноздрями, засуетился, грудью навалился на оконную раму. С треском опустив ее, закричал:
   - Мужик, эй, мужик! Подойди сюда!
   Мужик шагу не успел ступить, как строй теток вроде бы колыхнулся, вихрем пронеслась по платформе в оранжевом жилете бабенка, вцепилась в мужиковых лещей, вырвала их, завезла одним по тощей шее. Матеря и костыляя оторопевшего продавца кулаками в спину, столкнула его с платформы. Мужик, что гвоздь, клоня назад прямую спину, едва передвигал точно деревянные ноги, а шустрая бабенка сзади - не давая гвоздю согнуться - тумаками его, тумаками.
   Тетки весело смеялись.
   - У, шмара! - Попутчик в досаде стукнул кулаком по стеклу. - Попалась бы мне такая!
   Досадуя, он отвернулся от окна.
   - А хороши были лещи!
   - Да, ничего. Что, купить хотел?..
   - Конечно. Мужик их наверняка по дешевке продавал. Наверняка с опохмелкой приперло, это я как пить дать вижу...
   Поезд тронулся.
   Попутчик свернул остатки еды в газету и выбросил сверток в окно. Достал спички, охотничий нож в кожаном футляре. Заточил одну спичку, причмокивая, полез в рот - выковыривать остатки трапезы.
   С минуту молчал, что-то обдумывая, переваривая про себя.
   - И откуда такие берутся!
   - Кто?
   - Да бабы-то. Ни за что ни про что мужика! Сам ловил, сам на реке мок, и нате вот, при всем честном народе! Да сам мужик, видать, дурак. Распустил. Их надо во где держать, в кулаке. Спуску никакого!.. Моя вон на что тихоня была, а иной раз ей тоже в голову вступало, тоже принималась чего-то барахтеть. Ну, переедешь разок вдоль спины - и молчок. Никаких больше шумов.
   - Почему - была?.. Разошлись, что ли?..
   - А-а, не стоит разговора, - попутчик поморщился и отвернулся к окну с таким выражением, точно его кровно в чем-то обидели. - Какое там разошлись. Фактически еще супруги. Ушла. Вернее, как в старину говорили, сбежала с проезжим гусаром. Не гусаром - агрономом. И не проезжим, а соседом. Такой плюгавенький был соседишко, соплей перешибешь, в квартире ни мебели, ничего, одни книги да картинки. Ну, беги, думаю, даже рук об него марать не буду. Хлебнешь еще со своим книгочеем горюшка. Там ведь, на деревне, куда они наладились, ни газа, ни ванной, печку надо топить, в грязи ковыряться, а ты этого не любишь... Вернешься, голубушка, лазаря запоешь, а мы на это посмотрим, как ты его запоешь...
   Попутчика, видать, разобрало, потянуло на исповедь. Минуту-другую спустя продолжал:
   - А из-за чего началось-то, что бы ты думал?.. Из-за шкур...
   - Каких шкур?
   - Ну, обыкновенных... Я ведь первый их выдельщик по округе. Федьку Попцова, Федора Вениаминовича, любого спроси, любой назовет, покажет. А что... Дело это, братец, не последнее: шкуру выделал - сотельник в кармане, другую выделал - еще стольник, а то и поболе, это смотря чья шкура. Ондатрова, лисья, собачья... Все добываю сам. Сам выделываю.
   - И собак добываешь?
   - Хе-е... Этих проще всего. Мужикам, которые ловят от службы ветнадзора, кинешь на пузырек - хе! - любых выкинут из машины - белых, серых. А то на саму живодерню сходишь, там есть из чего выбирать, всегда договоришься. А не договоришься, попадется какая-нибудь мымра, вроде этой, - сам действуй, не будь дураком. Сколько их по улицам бегает, колбаской где-нибудь во дворе подманишь - и на веревку. Выберешь место, где лишних глаз нет, - только затянуть петлю и остается. Остальное, как говорится, дело техники. А собачьи шапки стоят!.. Шью я их сам - тоже лишняя двадцатка набегает.
   - Ну а что жена-то, - напомнил я начало разговора, - она-то как к твоему промыслу относилась.
   - А что жена... Запомни, друг, жены все одинаковы. Я шкуры дома выделывал, на батарее сушил, печки в квартире нет. Ну, конечно, запах от шкур... Она, курва, носик сморщит: «Па-ахнет». Шкуру двумя пальчиками и на балкон. Нет, сотельники за эти шкуры не двумя пальцами брала, хватала - будь здоров. «Курва, курва ты, говорю, деньги-то ведь я не в банке получаю, чтобы чистенькими быть». Ну с того и пошло...
   - А на охоту часто ходишь? - спросил я, чтобы переменить тему, щекотливую для собеседника.
   - Хе! - оживился попутчик. - Хоть по птице, хоть по зверю. Ну на медведя иной раз выберешься. Вот прошлым летом медведицу завалил, за два с половиной куска, сотельника то есть, шкуру одному пижону толкнул. Ох и здорова была, здорова-а!.. Восемь раз в упор хлестал. Ногой еще попинал, думал все, отошла. Бегом в деревню за лошадью. На телеге приехали - пусто, нету медведицы. Пошли по следу. Метров двести еще ползла, в колее лесовозной дороги и отошла, не выбралась уже...
   А то была у меня борзая, я ее в честь жены, Александры Владимировны, Шуркой прозвал. Ох и люта была, ох и люта! Особенно до лисиц. Выведу в поле, как увидит или учует рыжую, ну, кипяток! Лютует на сворке, и я тешусь, жду, когда дойдет, совсем вскипит. «Ну, Шурка, крикну, давай, постарайся, потрудись на хозяина». И со сворки! Только шорох пойдет по снегу, как ножом сугроб вспорет. На лыжах следом еду, посвистываю. Гляжу, в клубок свились, пластаются. Только шерсть во все стороны летит.
   - И как, управлялась борзая?
   - Говоришь! Молодую махом оформляла. Подъеду - она уже и лапкой не дрыгнет. И шкура целая. Ну что, считай сотельник, а то и полтора в кармане. Повозишь по снегу, кровь отобьешь и - за спину. Следуй далее.
   - Ну а со старой лисой?
   - Со старыми?.. С теми всякое бывало, особенно с лисовинами. Иной раз подкатываю: снег упахтан, шерстью, кровью обвалян - сидят друг против друга, морды скалят, а схватиться боятся. Лисе не убежать. Ну я обычно не стреляю, интересно, как они сами, по природе, разберутся, чья возьмет. Пну Шурке под зад, стравлю. Опять клочья летят. Ох и дерутся, ох и дают жару! Стою на бугре, тешусь. Смотрю - лисовин мою за горло душит. Ну ты гад! Ружье с плеча и в задние ноги. Обязательно в задние, чтобы шкуру не лопортить. Волчком по снегу завьется, заскулит, как щенок. Моя раны зализывает. Ну, подойдешь - огрызается, тварь, валенок норовит прокусить. Для этого момента я молоток медный всегда с собой держал. Ну, рукавицей перед мордой махнешь, рыпнется, а тут между глаз и употчуешь. Падет как плашка. Тогда чего - достаю шило, из спицы вязальной специально сделал, в ноздри шилом, чтобы, значит, до мозга достало, чтобы кровь стекла... Дальше, братец, веселее... Шкуру, как чулочек, содрал - вот тебе опять денежка. Если, конечно, выделаешь правильно, не испортишь. А я, мил человек, так выделываю, чтобы она, как шелк, чтобы можно было смять ее и в карман, как носовой платок, положить. Так-то...
   Попутчик лучезарно улыбнулся и с обезоруживающей улыбкой уставился на меня. Такие ясно-синие, точно спелая голубика, глаза, так невинно смотрят - хоть икону пиши...
   До иконы, конечно, далеко: вон как сквозь синюю наволочь приглядчивая хитреца проклевывается. Себе, мол, мы на уме, вятские хватские, так просто нас не возьмешь. А и ты смекай, паря, как надо грохотать по жизни, как за самую уздечку ее держать. Не то, мил человек, дураком родился да таковым до тесовой крышки и пробудешь.
   Смекал я, однако, туго, точно чем-то тупым, тяжелым - лабазной гирей, например, или безменом - тюкали, тюкали по мозгам все время, пока он говорил, да и дотюкали-таки - ошарашили, ошеломили. Какое тут смекать!..
   Вот говорил, что мастером был в ПТУ, стало быть, эту вязальную спицу в мастерской на наждаке при ребятишках вытачивал. Смотрели пацаны, как ручку к этой заостренной спице ладил, наверное из разноцветных оргстекляшек набирал, на синтетический клей ставил. Возможно, шутки да прибаутки отпускал, смаковал, рассказывал, для какой надобности штука, - вот ведь где беда...
   А мне вспоминалась далекая, временем, как марлей, задернутая картина: гоня ртами кругляши пара, скрипя валенками по насту, бежит чистым полем наша деревенская ватажка в школу. Бежим и каждое утро видим одетого в добротную огнистую шкурку зверька. Ометы соломы оттаяли с одной, южной, стороны; дело к весне, вот и мышкует возле них лисица. Игриво мордочку избочит, уши - топориком и - прыжок. Снова насторожится, снова прыжок. И давай, давай лапами мерзлый снег кромсать. Мы пробегаем мимо, а она - ноль внимания, понимает - свои люди, неопасные...
   И вот - шилом в ноздри...
   Еще раз лучезарно улыбнулся попутчик своим милым воспоминаниям и занялся объемистым, туго набитым рюкзаком. Пошвырялся-пошвырялся по его углам и вытянул, установил на столике водочный остаток с газетной затычкой. Свойски подмигнув, отнял затычку, предложил мне «раздобыть стаканчик» у проводницы. Все понятно: мое, дескать, угощеньице, а посуду уж сам, друг, раздобудь.
   Я отказался пить и вышел в коридор, на свежий воздух. Дверь за мной тотчас закрылась: попутчик, ни капли не огорченный отказом, уединялся пить «из горла».
   И опять, опять вставала в памяти та апельсиновой расцветки лисица. Видение детства. Вот ныряет она, как челнок, в сугробе, снежок мордочкой подкидывает - точно играет. Однажды деревенский охотник Кешка, таясь за амбарами, вышел со своей двуствол-кой за нами и, пользуясь нашей безобидной ватажкой как прикрытием, ударил по ней из обоих стволов. Мы подбежали вместе с Кешкой. Зверь, задрав черноватые лапки, грязным перепачканным полешком валялся на снегу. Смерзшиеся комочки крови густо накрошены на сугробе. Убита сказка! Горел огонек в полях - и вот погас. Помню, мы долго стояли вокруг в недоумении и обиде, смотрели, как Кешка укладывает лису в мешок. Всю дорогу до школы мы ругали его, давали обидные прозвища, придумывали, как отомстить за лису. Не надо было и придумывать - Кешку догладывала какая-то палючая болезнь. Весной, отплевываясь ошметками легких, он и умер.
   Неладно говорить плохо об умершем, но старухи долго и зло корили его:
   - Поделом лиходею! Сколько потки божьей побил, сколько зверья безвинного изничтожил... Вот бог-то и не спустил... Бог-то, он, смотри, ничего-о не спустит!..
   Я стоял у окна, держался за ручку. Пластиковое покрытие ее жирно блестело, будто покрытое мездрой, противно липло к пальцам.
   Начинало вечереть, накапывал дождь. Туман, хмарь копились в полях, морок дождя затягивал далекие лесные горизонты.
   Веером летела вдоль полотна полоса лесопосадок, раскрашенная в кармин, охру, но и празднично-осенние краски ее не могли заглушить печаль этих вечереющих полей, далеких лесов.
   Медленно, медленно тень предвечерья окутывала землю, рождая в душе непонятную, ни на что не похожую тревогу. Отчего мне тревожно, отчего?.. И одному ли мне тревожно в этот час, одному ли мне?..

ВВЕРХ

© 2003-2004 Дизайн-студия "Sofronoff"