КРЕСТ В ЛЕСУ
   
   Курится сосна, подожженная молнией. Дым, как хвост десятирожного зверя, завернулся над лесом, тяжелый, спит.
   Паломники возвращаются с годины Варнавы в Уренские леса. Плот переплывает Ветлугу молчаливо. Косяки черных платков, острые носы, старые подбородки, недоверчивые лесные глаза - все начеку. На воде говорить - нехорошо.
   Плот пристает к берегу. И кто-то тяжелый, спящий над лесом, пробуждается, ползет по вершинам сосен навстречу, становится на дыбы, глядит, темный, нерадостный.
   Паломники крестятся перед часовней столбиком и один за другим исчезают между соснами.
   Направо, налево, на множество верст высокие зеленые стены. Папоротники, полянки с ландышами, белки.
   Это леса Уренского края, населенные потомками сосланных при Петре стрельцов. В Варнавине мне много насказали про этот край, и я опять отступил от плана и поехал,- свободный, бескорыстный, всецело отдался невидимым тайным помощникам, сопровождающим меня в путешествии. Передо мною книга - читай, перелистывай страницу за страницей.
   Бог этих лесов какой-то суровый, коренастый, глядит исподлобья, не доверяет и принимает молитвы не тремя, а двумя пальцами. Люди тоже неприветливые. Одежда, лица, характер - все не такое, как на моей равнине. Неужели это от двуперстия?
   Чтобы сойтись с ними, я перестаю курить, есть скоромное, пить чай. И все-таки побаиваюсь. Первое условие для сближения - искренность. Но где ее найти, когда все эти предметы культа: старинные иконы, семь просфор, хождение посолонь, двуперстие, для меня лишь этнографические ценности.
   Стучусь под окошком одного дома и побаиваюсь.
   Старик черный и крепкий, как дуб, пролежавший сто лет в болоте, отворяет.
   - Откулешний? Зачем?
   - Ищу правильную веру.
   - Входи.
   Угол с образами. Большая развернутая книга со славянскими буквами, на ней очки с темными тесемками. В радужное стекло глядится лес.
   Старик испытывает меня: не на жаловании ли я, не от правительства ли?
   - Боже сохрани. Я не на жаловании. Я от газеты. Я получаю за строчку.
   - Какую строчку?
   - Вот! - показываю я на книгу. Надевает очки, глядит в псалтырь.
   - Какую, говоришь, строчку?
   - Хоть эту: «Небеса поведают славу божию, творение же рук его возвещает твердь».
   - И за такую строчку вам деньги платят? - спрашивает старик и глядит поверх очков.
   Я смутился, подумал,- неспроста говорит старик; но ошибся: он удивлен, как ребенок.
   - Это вроде как нам за борозду, - смеется он.- У меня есть сын, тоже читатель. Миша! по твоей части приехали.
   Молодой, сметливый парень сразу догадался. На полке у него множество священных книг в желтых кожаных староверских переплетах с застежками. В одной из этих, почитаемых как священные, книг строчки не славянские, мелкие, знакомые. Это «Жизнь протопопа Аввакума» Мякотина. Издание Павленкова, но в священном переплете и на священной полочке.
   - Вот они, наши строчки! - говорю я, обрадованный.
   - Так вы вроде Мякотина?
   - Конечно, конечно, я вроде Мякотина.
   И вижу я в радужное окно: светлеет в лесу, яснеет лик недоверчивого сурового уренского бога. Мост, быть может, отчасти и мною созданный, перекидывается ко мне.
   Для «науки» Михаил Эрастович, сын хозяина, готов на все.
   - Мы вам все откроем,- говорят мне.- Мы вам все веры покажем. Есть святые места, есть святые люди, есть начетчики райские. Куда везти?
   - К Максиму Сергеевичу? - спрашивает сын. Любого попа загонит!-одобряет отец.
   - Или к Александру Федоровичу?
   - Делец!
   - Или к Дмитрию Ивановичу?
   - Петля!
   - А то к Петрушке?
   - Вези к Петрушке, с него начни.
   Поутру рано меня повезут в страшную глушь к святому, который просидел, спасаясь молитвой, двадцать семь лет и лесной яме. А сегодня угощают. «Ученому» не грех даже напиться чаю, и можно папироску в окно выкурить, и поесть скоромное.
   И вот случай... Вот исключение в староверском быту. Ещё случай, еще исключение. И так сложится правило - чудесное, из одних только исключений. Это и есть путешествие.
   Святой живет где-то около деревни Березовки. Дороге лесная, по пням и через поваленные деревья. Просека длинная-длинная; кажется, это леший в кулак поглядел отсюда туда, к нам в безлесье, и задумался. Может быть, видит, как на черные поля из красного глиняного оврага вылез погреться на солнце шутяка бесхвостый, ощипанный.
   Леший грустит... А мой спутник Михаил Эрастович думает, что там, за просекой, чудесный мир...
   Он все хозяйство бросил для «науки», едет и думает, что мы с ним делаем какое-то большое дело для большого неведомого мира - там, за лесами.
   - Не очень далеко от святого,- рассказывает он мне,- на Усте стоял прекрасный прославленный монастырь Краснояр, И стоять бы ему вечно, но диавол искусил царя Николая I. Прислал гонца из Питенбурга, чтобы зорить святой монастырь. Стали ломать кельи. Ужас всех объял, думали - человек вновь перерождается. Сломали. И свой же нечестивый человек, Алеша Тоска, свергнул крест с часовни. Монастырь потух. Гонец побежал назад. А государю в те поры думно стало, захворал, спохватился: напрасно, сказал, я послал зорить благочестивый монастырь. И послал другого гонца, остановить. Бегут гонцы: один из Краснояра в Питенбург, другой из Питенбурга в Краснояр... И вот, как встретились, так...
   Ужасная, нечеловеческая смерть постигла Николая, когда встретились гонцы. Чтобы изобразить ее, Михаил Эрастович отмерил длинный язык, до колен.
   Теперь от монастыря остались только две могилы и свергнутый крест. Два раза в год в это глухое место сходится множество народа.
   Издан закон о свободе совести, думаю я, слушая этот рассказ. Что, если собрать в народе воспоминания о монастыре, составить план, сделать описание и представить все это покровителю беглопоповского согласия, нижегородскому купцу Бугрову? Быть может, он даст денег, правительство разрешит - и монастырь вновь воскреснет. Люди будут рады.
   - Всю жизнь за вас богу будут молиться,- говорит мне мой проводник.
   - Хорошо. Попробуем.
   В деревне нас окружают люди, сначала недоверчивые.
   Но Михаил Эрастович шепчется с ними, поглядывая на меня.
   Сколько, наверно, легенд осталось там, в лесу, обо мне! Коснуться глубины живой стихии,- она сейчас же ответит.
   Мой спутник шепчется со стариками и старухами, и я угадываю легенду: настали времена, - оттуда, издалека, царь прислал потихоньку своего человека в леса, чтобы вернуть все старое.
   Новые времена. Одна старушка предлагает в псалтырь заглянуть, узнать, какая теперь тысяча: восьмая или девятая, и что это значит? Все рады мне, все хотят помочь святому делу. Я чувствую, что прикасаюсь к какому-то самому глубокому нерву их жизни, чувствую какую-то интимнейшую близость с ними. Один несет мне кирпич, священный остаток Краснояра, другой - обломок медного креста. А самое главное: мне хотят показать две иконы, сохранившиеся с тех времен. Старик с углубленным, кротким взглядом, хранитель часовни, выбранный народом, ведет меня в старую часовню, на кладбище, под купол елей и сосен.
   Часовня темная. На кресте мох и трава. Внутри же все заботливо убрано. Как и в первоначальную старину, полотняная занавесь разделяет на две части часовню, мужеский пол от женского, сено от огня,
   В часовне благоговейно крестятся двумя перстами. Пахнет тлеющим деревом. Тихо перешептываются большие староверские книги с темными ликами.
   - Заведение хорошее, - говорит мне кроткий жрец, рассказывая историю каждой книги, спасенной при разорении Красноярского скита. - Заведение хорошее,- повторяет он: - и книги, и божество.
   - Хорошее божество,- повторяю и за ним,
   - Никола явленный, - показывает мне радостно жрец на темную старую икону,- В ручье явился.
   - Черный... - говорю я, - ничего не понять.
   - Зарудел, - отвечает старик и протирает рукавом святой лик.
   - Божество хорошее, - твержу я бессознательно. Хорошее божество, все заведение хорошее, - повторяет за мной радостно кроткий жрец. И вижу я далекий огонек моего детства, - далекий-далекий, загадочный. Туда уходят холодные бесконечно-параллельные линии и сходятся в одну тонкую-тонкую нить. И висит там где-то мой священный фонарик под черным абажуром. Заглянуть туда, под черный колпачок?
   Невозможно. Холодные линии бесконечны: нельзя узнать, где они сходятся в нить.
   - Божество очень хорошее, - говорю я, выходя из часовни.
   - Хорошее божество. Все заведение хорошее,- повторяют за мной все радостные почитатели. Обступают меня и просят:
   - Упеки ты попа Николу. Он перемазал божество...
   - Что такое?..
   - А как зорили, родимый, Краснояр, так самые лучшие иконы повесили в никонианскую церковь. И висели они там от зачатия века святые. А Никола перемазал.
   - Ризы содрал.
   - Третьи пальчики приписал.
   - Помолодил.
   - Сидят теперь веселые, будто пьяные.
   - Скажи царю, что поп Никола перемазал божество.
   - Скажу...
   - Скажи, скажи, родимый. Скажешь?
   - Скажу.
   - Какой ты хороший. Путь тебе счастливый.
   - Подожди, милый,- просит кто-то.- Скажи царю, что нехорошо ему щепотью молиться. Скажешь?
   - Скажу.
   - Вот видишь,- обертывается старушка к толпе, показывая рукой на меня.- Вот видишь,- был Сав-лом, а стал Павлом. Заглянуть бы в псалтырь, какая теперь тысяча?
   Из деревни в деревню все то же: священные остатки скита и неустанные просьбы помочь староверскому делу. В лесу иногда большие восьмиконечные кресты свешиваются над повозкой. Это все мне кажется книгой про старину. Живое солнце, живые деревья глядят на желтые листы, на славянские буквы. Много настоящих цветов и особенно ландышей украшают страницы. Но нет самого главного: книга мертва.
   Вот высокий купол сосен возвышается над лесом. Можно догадаться, что это старое, заброшенное клад
   Отце: когда-то лес был срублен, и остались только эти сосны лад могилами.
   Я хочу посмотреть на старину, пробираюсь внутрь леса, под купол.
   Всего две могилы осталось. Старик в черном кафтане, с черной змейкой - лестовкой на руке молится.
   Хочется сказать ему: «Дедушка, не нужно, бога тут нету. Он ушел отсюда, ему здесь скучно. Бог теперь не живет по пустыням».
   Но как сказать это? Жалко старика, да и не поверит. Нет, пусть все-таки доживает, как есть.
   Из деревни в деревню - все так.
   Но вот есть, рассказывает мой проводник, возле Березовки настоящий святой. Молится так, что березки меняются. Почти тридцать лет тому назад убежал он мальчиком с Волги искать бога в этом лесу. Христолюбец Павел Иванович укрыл его, выкопал ямку, повесил икону, зажег лампаду, книги дал. Сверху закрыл досками, мохом обложил. Читай, сказал он мальчику, читай, Пётрушко, спасай мою грешную душу.
   Двадцать семь лет горела лампада в лесной яме. И по ночам крался туда христолюбец с водой и хлебом. Пошепчется: «Жив? Слава богу. Читай, молись, Пётрушко», И ровно двадцать семь лет в темной яме, при светe лампады читал Пётрушко и молился за грешную душу Павла Ивановича и за всех христиан.
   Весть о свободе совести прошла и в Уренские леса. Пётрушко вылез из ямы, выстроил себе келью поверх земли. Выстроил еще одну, и еще, и еще. Собрались благочестивые старцы и старушки в лесные кельи. Возник новый скит.
   Рассказывает мне это Михаил Эрастович. Нет, думаю, я ошибся. А лес высокий, темный. Папоротники выбегают на дорогу.
   Еще один лесной купол, еще один поваленный крест. Просека. Кордон.
   Лес разбегается в стороны. Зеленые, синие, желтые полоски полей. Лесная, темная деревня Березовка.
   Христолюбец Павел Иванович встречает нас недоверчиво. Михаил Эрастович, мой проводник, хоть и знакомый его, но молод, мало знает про божественное, ему не очень доверяют. Павел Иванович темножелтый, как переплет староверской книги. Старуха обманчиво ласковая. Дочка Аннушка белая-белая, глаза большие.
   Мы говорим про Краснояр, показываем священные остатки. Пергамент разглаживается: приносят закусить хлеба и квасу.
   Нас провели бы к Петрушке. По вот это яйцо. Обыкновенное куриное яйцо выскочило у меня из сумки и покатилось по полу. Был петровский пост. Яйцо в руках основателя нового Красноярского скита мелькнуло как рог антихриста или кокарда чиновника.
   Но ничего нельзя было заметить на лицах хозяев. С ласковой улыбкой проводила хозяйка на крыльцо и как ни в чем по бывало рассказала нам путь: до Усты тропинка, у реки душегубка, переправимся - кордон; от него в правую руку лежит дуб, черный, с Ноева потопа лежит; по дубу перейдем ручей - и на болото, а по болоту версты две до леса, в лесу - грива, и на ней живет Пётрушко.
   По лицу старухи ничего нельзя было заметить. В русском человеке иногда глубоко запрятана внутренняя жизнь. Но злое предчувствие пошло с нами в пустыню, дурные признаки встречались на каждом шагу. Чуть не утонули на душегубке. Поскользнулись на Ноевом дубу. На болоте, на лавах рухнуло под нами бревно. Перед самой лесной гривой, где стоит новый скит, встретила нас непроходимая топь.
   - Пётрушко! - кричим мы на ту сторону.
   Никто не отзывается. Ворон кричит.
   Где тропа - неизвестно. Но делать нечего: разделись, перешли, вытерлись папоротниками. На лесной гриве высокие ели и сосни, дикие розы, ландыши. Так тихо, точно сосны оживают: мы идем вперед, они назад.
   Первая избушка перед сосной мне показалась большой муравьиной кочкой. Потом другая, третья, все шесть кругом, глядят в одну точку, как в древних селах. В середине круга - навес, под ним лавки и костер от комаров. Это приемная.
   Прежде всего к дыму. Купаемся в нем, исцеляемся от злых укусов комаров и слепней.
   Никто не выходит из келий. Безмолвно. Кошка белая прокралась в кусты и почти испугала.
   - Почему же никто не выходит?
   И вот тут-то вспомнили про грешное яйцо. Не послали ли вперед нас гонца? Быть может, все разбежались?
   - Господи Исусе Христе,- стучимся мы под окно. Стучимся под другое, третье, обходим все шесть келий - молчат.
   Дым от костра, спокойный, тяжелый, устраивается там, на верхушках сосен, сторожит пустыню, глядит сверху: что мы будем делать?
   А мы, сильно нагнувшись, почти вползаем в одну келью. Тут комаров! Свист, вой. В стене мы замечаем пучок длинных самодельных серных спичек. Зажигаем одну, другую. Вся келья наполняется дымом.
   На полу кусок полотна, свернут пологом. Не спит ли кто-нибудь там? Пет.
   На полках возле ночи самодельная деревянная утварь, как у Робинзона Крузо. Черный котелок над лучинками. На других полках много огромных книг.
   Мой спутник не очень церемонится, вытаскивает из одной заложку и читает:
   - «Пустыня! О прекрасная мати, прими меня в тихость свою безмолвную, в палату лесовольную».
   Присели на лавку. Заглянули в оконце. Опять ворон кричит. Комары воют. И чуть-чуть березки верхушками шумят.
   - Ну и житье! - сказал мой проводник. - Житье безмолвное,- ответил я ему.
   В другой келье то же самое. Везде то же самое.
   Вышли на кладбище. Тут две свежие могилы в срубах. Между ними на подставке вроде пюпитра лежит развернутая книга. Значит, только что читали.
   Конечно, попрятались. Яйцо напугало христолюбцев: послали гонца сухим путем, нам указали болото- вот и все.
   - Мы их поймаем,- шепчет Михаил Эрастович.- Они тут же где-нибудь за соснами стоят.
   Мой спутник для науки готов на все: даже ловить своих одноверцев. А мне так ясно вспоминается зеленый переплет читанной в детстве страшной книги: «Охота за черепами». Где-то в сибирских лесах одни люди с ружьями ищут других, безоружных, убивают их и получают деньги за череп,
   - Не нужно,- прошу я.
   Но проводник мой не шутит с наукой. Ради нее он бросил дело. Нет. Так, ни с чем, он не уйдет.
   - Вот,- шепчет он, отойдя немного в лес,- тут будем ждать. Они сейчас выйдут. Они за соснами стоят.
   Ложимся в траву, как настоящие охотники за черепами. Кусты шиповника, дикой малины, множество ландышей, желтеющих, а еще пахучих. Потихоньку я собираю букет и шепчу спутнику, что такой в Петербурге стоит двугривенный. И как это его удивляет! Он тоже принимается собирать. Еще на двугривенный, еще на двугривенный, на рубль, на два. Невозможно остановить товарища. Ползает. Букет огромный. Запах сильный. На мгновение кажется, что лежим мы где-то на юге, на высокой горе, залитой солнцем, покрытой душистыми азалиями.
   В северных лесах часто бывают такие южные откровения. Потому это, что сосны и ели, и вереск, и мох в глубине своей нерадостной души вечно грезят о юге. Их жизнь - сон и мечта о невидимом.
   Курится костер, свивается дым огромным хвостом. Отделился от сосны пустынник в синей самотканной одежде, в берестовых лаптях. Шагает неровно, будто только что учится ходить поверх земли. Тихо крадется к костру, озирается. Сел на лавку, окунул голову в дым, исчез в нем.
   - Пётрушко!
   Дрожит большой рыжий человек. Глаза у него маленькие, на лицо человека смотрят с ужасом.
   - Пётрушко!
   - Я не Пётрушко. - Пётрушко, мы не кусаемся. Мы пришли поговорить с тобой по душе. Теперь никто тебя не смеет тронуть. Живи себе поверх земли с миром.
   И еще два-три ласковых слова, и немного мелочи на свечи. Маленькие глазки нашли где-то опору.
   - Хорошо на земле. Прытко хорошо. Дождя бог дал, грибы родились, и ягоды много... малина будет, и всякая ягода. Сено хорошее. Прытко хорошо на земле.
   - А там, под землей?
   - И под землей хорошо. Христолюбец рыл ямы
   Сперва боялся: искали, прытко искали. Слышно, как ходили в лесу. И по яме ходили, доски Стучали. Зимой снегу навалит - дышать трудно. Лампада меркнет. Книгу читать нельзя. Тут надо костер развести,- протянет, и лампада разгорается, в опять книгу читать можно. Прытко искали. Народ в деревне слабый, охота с христолюбца деньги сорвать. Проследят, куда ночью хлеб носит. А, скажут, душу свою спасать задумал. Давай, а то донесу. Много стоило Павлу Ивановичу, не сосчитать сколько, разорился бы, да лесничий помог. Хороший человек. Христолюбец просит: «Ваше благородие, дозвольте в лесу ямку вырыть,- у меня человек».- «Замерзнет, водой зальет».- «Только дозвольте: не замерзнет, не зальет. Мне душу спасти охота».- «Рой»,- дозволил лесничий. А христолюбец вырыл семь ям в лесу. Чуть что, бывало, сейчас в лес и переведет в иную яму.
   Курится костер. Пустынник рассказывает, не поднимая глаз. Будто и здесь на земле он видит где-то огонек своей лампады, свою защиту.
   - Искали, прытко искали.
   - Кому ты нужен, зачем тебя искали?
   - Им не любо. У них жизнь пространная и широкая, а моя узкая. Им не любо. Ай принести книгу? Почитаем?
   Крестится над темной книгой большой волосатый ребенок. Трещит застежка. Еще раз крестится. Слушают сосны. Слушают цветы. Старушки и старички выросли из земли, подсели к костру.
   Антихрист царствует. Какие-то три с половиной года до конца. И давно бы пора наступить концу. А все не наступает, Когда же? Что значат эти три с половиной года?
   - Эти три с половиной года покрыты дланию божией. Что за год-то считать.
   - Какие года!
   - Длинные или короткие.
   - А только вот есть признаки.
   Много признаков есть. Господи. Сколько признаков конца. Не пересчитать... Первое, второе, третье...
   Читает пустынник книгу о вере. И вот точь-в-точь было и тогда так. Точит старушка заржавленный ножик о красный кирпич... Грозятся голые мерзлые ветви в окно... Сверчок за печкой поет. Шепчет голос: «Восьмая теперь тысяча или девятая»?
   Вы доживете. Как пойдет девятая тысяча, так по краюшку ходить будете, как есть по краюшку ходить будете. Хорошо, как есть молельщики к истинному Христу. А как молельщиков-то нет, да будет народ аховец.
   И вот как идешь по лестнице божией, так идет теперь время. Доживете, что с крышами ходить будете. В дождик над собой крыши раскинете.
   Вы доживете.
   - Бабушка, я убегу.
   - Чадо мое милое, не убежишь, а припадешь, и все припадут, и не будет на земле лаптя неизмеренного.
   - Я упаду на коленки, покаюсь.
   - Чадо мое милое, - он, истинный-то, и скажет: ты мои рукописания не слушал. Хоть бы капельку не забыл. Иди в тьму, пади в огненную реку.
   Станут реветь, да не во-время. И вот если бы весь песочек перебрать и всю землю по песчинке, конец бы. Так если бы знать, что перебрали - и конец, возрадовались бы.
   - Он же, бабушка, добрый.
   - Да он не рад. Неволен. Как его распяли, мать пресвятая богородица и плачет.
   - Не плачь, матерь моя возлюбленная, не плачь: я в третий день воскресну.
   И воскрес... И повел грешников из ада.
   Застонал сатана.
   Не стонь, адие, говорит ему истинный. Не стонь, что порожний остался. При последнем времени опять наполнишься, - не младенцами, не праведниками, а купцами, попами и богатыми мужиками. Не стонь...
   Какая теперь тысяча: восьмая или девятая?
   Шепчет голос: «девятая... дожили»...
   Где-то между соснами сохранился крест с часовни Красноярского скита. Мы ищем его, но не можем найти. И так в поисках подходим к густой заросли «Гнилое озеро». Дальше идти некуда.
   - Тут еще один скрывается,- сказал один из моих спутников.
   - Что же он не выходит? - спросил я - Разве до него не дошла весть о законе?
   - Дошла, да все боится, не верит, говорит: «Закон перевернется».
   - И очень просто, что перевернется, - сказал другой спутник.
   Мы запоздали. Сильно темнело. И креста мы в лесу не нашли.
   
ГОДИНА ВАРНАНЫ
   
    «Сама пойдет, сама пойдет!..» - И. идут тюки огромные, сами идут на тоненьких ножках к барже. Возвращаются люди, и опять их грузят, и опять дубинушка... Плоты, буксиры... Синеют леса. Волга. Вторая моя родина.
   Сижу на высоком берегу в ожидании парохода. Вспоминаю полузабытый роман о заволжских лесах. Помню, купец, Потап Максимыч, похожий на древнего русского князя, управляет лесными людьми, стелет им столы и торжественные дни и даже пляшет вместе с подданными, когда подвыпьет. Край нетронутый. Люди делают деревянные ложки, продают их, пьют, поют и пляшут. Кондовая Русь! А в лесу живет колдунья в черном клобуке - Манефа. У нее в скиту прекрасные девушки-белицы, хотят выйти замуж за Ивана-царевича. Но колдунья Манефа дает им четки и заставляет молиться. В Иване-царевиче, твердит она им, грех. Девушки «убегом» к Ивану-царевичу... И вот тут-то непонятное и странное: в Иване-царевиче - какой-то обман. Белицы возвращаются к Манефе и сами становятся колдуньями. И скит все растет и растет.
   Недалеко от скита есть Светлое озеро. В глубокую стврину белицы с Иваном-царевичем праздновали на берегах его весну, поклонялись богу Яриле и жгли Кострому. Но колдунья Манефа устроила город невидимый, поселила там черных праведников.
   Невидимый город как-то называется, как - не могу вспомнить. Но мне необходимо вспомнить. И чем старательнее я вспоминаю, тем глубже прячется название невидимого города.
   Чтобы отвлечь себя от навязчивой мысли, я начинаю кормить чаек.
   Птицы давно к этому приучены. Поднимаются снизу ко мне. Чуть шелестят крыльями, маленькие, сахарные, с шоколадными головками. Подхватывают хлеб, ничуть не изменяя полета. И оттого кажется, что надводная ширь вся хрустальная. Хочется в ней остаться навсегда.
   Забылся... Но хозяин этого маленького кафе над Волгой, чтобы угодить мне, завел граммофон. Под звуки вальса закружились в высоте два коршуна.
   - Тут есть где-то, - спрашиваю я хозяина, - город невидимый?
   - У Светлого озера
   - А как он называется?
   - Как-то называется... сейчас...
   Хозяин задумался. Сахарные чайки впаялись в стеклянную ширь. Коршуны остановились над синими лесами. Все вспоминают: как называется город невидимый?
   Так часто бывает со мной в пути. А все-таки я никогда не беру с собой справочных книг, потому что весь смысл таких путешествий - в особенном зрении. Ехать без книг, без определенного плана, отдаться хоть на месяц тем неопределенным голосам, которые куда-то зовут... Куда - их дело.
   Единственная книга, которая со мной,- это евангелие с апокалипсисом. И то я купил это тут же, на Волге, на пароходе, у разносчика. Меня испугали предстоящие собеседования со старообрядцами и мое слабое вооружение. Мы поехали на пароходе вниз по Волге; я принялся читать.
   Все непонятно: пробую останавливаться, истолковать себе смысл...
   Тайна семи звезд... Жена, облеченная в солнце... Конь бледный и на нем всадник, имя которому Смерть... И еще много такого загадочного, волнующего. И вот второе небо...
   Прочел. И остался таким одиноким на пароходе... Река Стеньки. Разина и этот домашний пароход.
   Жарко. Каюты накалились. Хочется попросить капитана окунуть пароход. Пассажиры бродят, слоняются. Только толстая попадья не устает вязать что-то. На носу развлекаются цыганами, бросают им мелочь; дети дерутся из-за нее. Народный певец поет что-то дурное о попах. Ему тоже бросают мелочь.
   Всем жарко и скучно. Только под вечер захолодело, и барышня в зеленом платье и красных чулках сказала офицеру:
   - Нет лучше Волги!
   - Море лучше! - ответил он ей и заказал стерляжью уху. Это было сигналом. Певица в длинном шарфе заказала суп из раковых шеек. Старый генерал что-то зашептал о слепой кишке. Вечерело все больше и больше. На Волге зажглись большие немигающие домашние звезды. Наконец, после ужина, певица ударила по клавишам, запела, и в небе загорелась первая настоящая молодая звезда. Спустилась золотистая сеть, аакачалась на голубой и пурпуровой зыби. Вышел огромный месяц.
   Ночь наступает. Свежо... Расходятся по каютам. Только там, где месяц, сидит генерал - томный, как луговая копна. Цыгане дивно уже уснули: мужчины, женщины, дети, откровенно, у самой воды. Для них и журчит она у руля, искрится; для них этот месяц, большой, красный.
   Я хожу вокруг рубки между бортом и каютами. Окна еще освещены; все видно внутри пловучих комнат. Мне кажется, что это не Волга и не каюты, а ряд по-праздничному убранных квартир в большом городе, И я еду на верху конки один, вглядываюсь с завистью внутрь каждого дома.
   Деревья на берегу становятся черными шапками. Показались таинственные острова. Месяц овладел всем: И спящими цыганами, и спиной генерала, и силуэтами гребцов на воде. Огни меркнут, шторы задергиваются. Только одной занавеске помешал букет ирисов. И кажется, что этот букет для меня последняя связь с землей в эту ночь. Еще немного - и все кончится. И жалко чего-то, и страшно.
   Есть такая черта в сердце, темная, как закрытые окна. За ней начинается бледный свет и особая радость и счастье.
   Есть такая черта.
   Если сделать усилие воли, то можно и живому человеку перешагнуть за нее.
   Но там нет ирисов. И тот, кто любит их, не станет черту переходить. Не потому, что не может, а потому, что любит.
   А там не так любят. Там новое небо и новая земля, потому что прежнее все миновало. Там нет плача, потому что прежнее прошло. И солнца там нет, и времени. Не это ли - то второе небо, о котором я сегодня читал, - скиния бога с человеками? Вот тут-то, верно, и сойдет сияющий ясписами, сапфирами, халкидонами, аметистами и вириллами град Иерусалим.
   Чуть светает. Туманы поднимаются с реки. И так, само собой, без всяких усилий вспоминается, что город невидимый, скрытый у Светлого озера, называется Китеж. Он и есть тот град Иерусалим, который спускается людям за чертою всего земного.
   С Волги я не сразу попал на Ветлугу, но пусть будто сразу.
   Она седая - эта река: ели и сосны. Был дождь. Теперь деревья мне кажутся черными. Река хотя и узкая, но у леса как-то свободно, точно становится шире. Хочется сесть на один из этих плотов и плыть с самого верха реки до Волги, варить кашу, удить рыбу и затянуть у костра песню вовсю, чтобы медведи зарычали и волки завыли. Седяя река.
   Люди хорошие, лесные; много белых стариков. Спрашивают, куда я еду. Отвечаю: в Китеж, в город невидимый. Никто не удивляется: здесь это понятно...
   Под Иванову ночь, говорят мне, туда ехать нужно. А теперь поезжай в Уренские леса за Ветлугу, к староверам. Советуют заехать в Варнавин. Туда будто бы сходится народ со всего мира, со всей вселенной и ползет вокруг церквей.
   - Ободом друг за дружкой, всю ночь, - ответили мне.
   Седая река. Темные ели. Серое небо... Люди ползут... Куда я попал? Что это?.. Я непременно хочу это видеть, хочу пережить вместе с этими людьми их страх и грех. Люди ползут. Из далекого-далекого детства грезятся мне страхи и ужасы; забытый мир шевелится во мне. Хочу видеть...
   И волшебница, душа моих странствований, согласилась. Ветлужский пароходик именно в годину жестокого святого и доставил меня в Варнавин. Бабушка, старая, сморщенная, проводила меня к церкви Варнавы, к этому темному деревянному конусу с крестом.
   - Неужели же, - спрашиваю,- и в этот дождь и в грязь поползут?
   - Поползут, родимый: кто по обещанию, так ни на что не посмотрит.
   Страшный обрыв возле церкви. Ветлуга сцепилась с другой рекой и расходится в дымчатую синеву лесов и болот. Обрыв в двух шагах. Два-три аршина, две-три весны - и церковь Варнавы упадет в Ветлугу.
   - Ничего, - говорит старушка, - Варнава остановит,- он сланный.
   - Укрепить бы,- думаю я...
   - А свалится, - утешает бабушка, - так тому и быть. Батюшка, слышно, ушел. Как ушел, так и свалится.
   И правда: если святого там нет, то зачем укреплять обрыв, а если он там, то удержит. Так живет и верит вся Россия и не укрепляет обрыва. А святые уходят, овраги растут, и скучно укреплять их, не из-за чего. Варнава ушел... Я слышал об этом и раньше от многих благочестивых людей. Ушел из-за греха, за то, что щепотью молятся и забыли старую настоящую веру. Вся Ветлуга шепчет: «Варнава ушел».
   - А славный был, - рассказывает бабушка. - Как брал Казань царь Иван, так и позвал его к себе. Угодник и учит царя: «Так сделай, да так». Рассердился Грозный, что угодник указывает, и прогнал. А святой бросил ризку на воду и поплыл к себе в лес на Ветлугу. Испугался царь: «Вернись, вернись, Варнаша, - все сделаю, как ты велишь». Все сделал с точностью и взял Казань. Вот какой славный святой.
   Падают последние северные деревянные церкви. А в каменных угодники не живут...
   - Наверно, ушел?
   - Бог знает. Под спудом святой. Хотел посмотреть один поп, да ослеп. И другой ослеп. Слепнут попы.
   Темнеет в деревянной церкви. Через решетчатое окно я еще вижу свет и даже обрывок радуги. Но в церкви темно...
   Трепещет огонек над гробницей Варнавы. Беспрерывной чередой склоняются над ней и озаряются красным светом лики паломников. Церковь полна. Люди сидят на полу со своими котомками, дожидаются чтения жития святого. Собрались издалека, усталые, мокрые; всю ночь до рассвета будут бороться с дремою. Темнеет совсем, ничего не видно, только угадываются темные углы с костлявыми и косматыми призраками. Кто-то со свечой обходит углы, вглядывается, останавливается, прислушивается: не храпит ли кто, не овладел ли кем-нибудь диавол.
   Кто-то захрапел. Огонек направился туда через котомки и ноги. Старик беспощаден к грешникам: со всего маху ударяет сапогом в грешное тело.
   - Батюшки! Матушки!
   - Господи, да не яростью твоею обличиши меня, ниже гневом твоим накажешь меня, - шепчут возле.
   Огонек блуждает из угла в угол, заглядывает за двери к паперти и останавливается недалеко от гробницы у амвона. Кто-то в черном кафтане с большой книгой подходит к огню и читает житие.
   В огромной книге - все чудеса святого, вся жизнь: как он поселился в лесу, как возил лес на медведе, исцелял слепых, глухих, немых. Чтение на всю ночь. Так когда-то давно-давно по всей древней Руси читали такие жития, во всех церквах. Так воспитывалась древняя Русь.
   Мрак в церкви; в темном углу бородатая старуха поднимает костлявую руку с лестовкой и проповедует.
   К ней сползаются из других углов. Трепещет огонек над гробницей святого В темном углу начинается мистерия.
   - Настали, братие, последние времена. Уже при двери судия. Стоите на вертячем песку. Во тьме зашаталися! - учит старуха.
   - Над горем горе, над бедами беда, - шепчут тени возле бородатой старухи.
   - Все знаки, все признаки тут, - трусы и мятежи, провалища, волну с моря наводит.
   - Все диавол, все диавол кознодействует! - вторят в толпе.
   - Небеса и земля, братие, мимо пройдут, а словеса моя не пройдут. И при последних временах настанет великая скорбь. Матери испекут дитя свое и съедят.
   - Мертвый грех! - шепчут тени.
   - Покровом покроет в горах, и выйдут четыре крылоптичника и четыре зверя. Один - как медведица.
   - Ка-ак медведица!
   - Другой - как львица.
   - Ка-ак львица!
   - А третий - как бурдоп.
   - Ка-ак бурдон!
   - А четвертый - как худоносор. На голове четыре головы и десять рогов, а один-то рог прытко врос,- он дсржавцов будет. И когда выйдут из моря, пойдут в Рым.
   - Адова беда!
   - Такая беда, что и сам сатана бы покаялся.
   - Одна беда прошла, вот идет беда вторая.
   - Он генералом будет в турецкой кампании,- перебивает кто-то бородатую старуху.
   - Родится от девки-жидовки,- шепчет другой.
   - Родится от седьмой девицы Наталии, во Франции, - со спокойной уверенностью поправляет бородатая, - и сверху будет лиса ясница, а внутри - волк хищный, руки железные и в перстнях. И будет милостив. И два пророка ложных, Гог и Магог, святителев сан примут и мертвых воскрешать будут, вдов и сирот любить будут, не взяточники; что господь любит, то и они; табаку не курят, вина не пьют, все знают: души и помыслы от востока до запада. И на последние дни вытребуют царя, обоймут его и пойдут во святые ворота... И тут ему и конец...
   - Кому, кому? - шепчут вокруг меня.
   - Кому? - спрашиваю я старуху.
   - Царю. Он его хоботом убьет.
   - Извините за позволение, хвостом, - почтительно разъясняет мне кто-то.
   - Тогда все веры соединятся, и тогда на три дня и на три ночи в церкви запрутся, и будет слышен голос с неба:
   - Подите, возлюбленные, в Константинополь, в Софийский собор, там мой первый царь, Михаил, воскреснет. Придут верные в Константинополь и поведут Михаила на царство. Три месяца процарствует в Питенбурге, потом пойдет в поле, рученьки подымет к небеси: «Не могу, скажет, с безобразниками царствовать». И тогда присягнут Аввадону, и будет царствовать 1260 ден. И придет в Питенбург, и сядет на царство, и даст печать с цифрой 666.
   - Вот бы посмотреть теперь на весах, какие-то цифры есть.
   - Разуметь бы.
   - Ангелы возьмут Аввадона под руки и поведут на царство, на край земли, и тут он всякую ересь выблюнет, - всех щепотников и никониан.
   И тут небесная сила двигнется. Громов сын испугается.
   - Кто этот Громов сын?
   Не могут объяснить. Громов сын - и все... Испугается...
   И нельзя объяснить. Это не мысли, а падающие тени давно пережитых веков. Эта старинная церковь теперь вся наполнена тенями. Вокруг меня, как у Вия, только тени и призраки. Жутко. Вечно дрожит и колышется пламя свечи от склоняющихся над гробом старых, уродливых лиц.
   - Поползли, поползли!
   Волна людская выносит меня на паперть. Там во тьме, под дождем, молятся, будто собираются в дальний путь.
   Сейчас поползут, сейчас поползут.
   Поползли.
   Какие-то сгустки тьмы осели на землю, и кланяются, и шевелятся под дождем.
   - Держись к стороне, не разбивайся! - неожиданно прорезывает тьму окрик городового.
   Ползут.
   Слышно, как чавкает слякоть, как булькают капли дождя по лужам, как жидкая грязь заливает следы. Что-то белеет внизу. Приглядываюсь: ребенок привязан к шее ползущей женщины. Ей труднее всех ползти. Бревно на пути. Отвязывает ребенка, кладет за бревно в грязь, а сама переползает и снова подвязывает. У обрыва ползут по двое, осторожно.
   Раз оползли. Опять молятся на церковь. Опять собираются.
   - Держись к одной!
   Исчезают во тьме. Ребенок кричит.
   - Бабушка, неужели это Христос?
   - Христос, родимый, Исус Христос. Бог-то Саваоф непростимый. А Христос за нас смерть принял. Лучше его не найдешь, и в царство небесное с ним попадешь. Вот Варвара-мученица сорок мужей имела, а как истинному припала, он и простил. А бог-то непростимый: без Христа нельзя.
   
ЗВОН
   
   С рекомендательным письмом я пошел к архиерею, но в адресе была какая-то ошибка. Я долго блуждал по улицам и, наконец; обратился к старику в черном длинном кафтане, конечно, старообрядцу. С большим почтением отнесся ко мне старик и повел сам к архиерею.
   - Как у вас, - спросил я его, - после закона о свободе совести?
   - Слава тебе господи, - ответил старик.- Звон, везде звон, по всему Заволжью звон. Везде церкви новые строят, старые поправляют, везде колокола, везде звон.
   Сияет старичок. И вспомнили мы с ним те суровые времена, когда старообрядцы даже в чугунные доски опаивались сильно звонить. Теперь эти времена прошли.
   - Слава тебе господи, - старик перекрестился двумя пальцами,- слава тебе господи. Государь слабость даровал; теперь везде, по всем церквам звон.
   Так болтая, дошли мы до архиерейского дома.
   - Вот тут живет владыка, - указал мне старик.
   Я вошел во двор, поднялся по деревянной лестнице и вдруг увидел перед собой множество больших и малых колоколов, а между ними совершенно такого же старика, как мой вожатый, с веревкой в руке ко всем колоколам.
   - Звон, звон, - в ужасе прошептал я, представляя себе, что все эти колокола зазвонят тут, на деревянной лестнице, в деревянном доме.
   Я принял старика за архиерея. Это ничуть не удивительно. У старообрядцев нет школ, семинарий, академий; мне говорили даже, что теперешний епископ был простым солдатом. Мне не показалось странным, что епископ, радуясь дарованной свободе, увлекается звоном в колокола.
   - Ради бога, владыка, - сказал я, - подождите звонить... у меня к вам письмо от доктора N.
   Старик оставил веревку, взял письмо и повел меня вниз по лестнице. Он - не архиерей: изумляется мне, оглядывая с головы до ног.
    «Какие же эти архиереи?» - с волнением думаю я, входя в переднюю. Никогда в жизни мне не приходилось разговаривать с архиереем. Имел я понятие о них лишь по рассказам Лескова и представлял их себе почему-то всегда с длинными вкусными рыбами. Но еще более загадочным казался мне архиерей из народа. Мне думалось, что с таким архиереем еще больше нужно хитрить, чем с обыкновенным, что между мною, человеком, стоящим вне каст, и им, жрецом, начнется сейчас же чрезвычайно неудобное изучение друг друга.
   Вхожу. Маленький черненький монашек с нервным, интеллигентным лицом сидит за круглым столом, читает книгу. Какую? - пробегаю я глазами по странице. «Юлиан Отступник» Мережковского, - узнаю я.
   Один взгляд на буквы, и нам не нужно изучать друг друга. Два-три слова о романе, и мы знакомы. Мы интересны друг другу.
   Церковь не должна идти в наемники к государству - вот содержание нашего долгого разговора. Но как это возможно? Хотя и есть теперь закон о свободной организаций общин, но что же дальше?
   В душе старообрядцев, я знаю, есть два таинственных круга. Один круг государственный, другой - религиозный. Эти круги где-то пересекаются, и на месте их пересечения - зверь-антихрист. Если это так, - а это так, - то как же возможно старообрядцу верить в старинно-православную церковь на земле?
   Когда я пришел к архиерею, он собирался ехать по епархии в далекий Уренский край. Там, после закона о свободе, народ еще не видал свого архиерея.
    «Вот посмотреть бы»,- подумал я и уговорился с епископом встретиться и еще поговорить в Урене.
   Через много дней, когда я приехал в Урень, я спросил про архиерея. Его там ждали. В этом большом лесном селе я первый раз столкнулся с староверской народной массой. Помню, рано утром меня разбудил шум. Я посмотрел в окно узнать, что это значит, и залюбовался видом шумного уренского базара при восходящем солнце: позолоченные гривы лошадей, шляпы, похожие на опрокинутые цветочные горшки, очки начетчиков-философов, малютка-богиня на высоком возу сена - все было красиво.
   И слышу - под окном кто-то рассказывает, как он ходил к Серафиму: чайку попил, разогрелся, простудился, обещался и пошел. Такой спокойный, спокойный разговор. В этом лесном краю на меня пахнуло родными черноземными полями, где нет этого здешнего беспокойного духа староверов.
   Вдруг кто-то перебил говорившего.
   - По Христу, сыну божию, - сказал он, - нет теперь ни провалов, ни пророков, ни мощей. Шляетесь к Серафиму, а священное писание не читаете. Серафим не спасет, если сам себя не спасешь; господь в сердце.
   - Верно! - отозвался кто-то на возу. - Верно! - сказали у кулей овса.
   Поднялся спор. В Урене что ни двор, то новая вера; тут есть всякие секты раскола. И вот зашумели у моего окна разные согласия.
   - В этой вере, - кричат, - благодати нету!
   - Благодати, - отвечают,- теперь ни в какой вере нету.
   - Она в лес ушла, - смеется один.
   - На ветках висит, - дразнит другой.
   Забыты воза с сеном, кули с овсом, забыты деревянные изделия. Спорят о вере, о благодати.
   Шум, крик.
   У нас не бывает так. У нас мужик не отделим от кулей и возов. И ясно мелькнуло: да ведь это все от «благодати». Оборвалась связь с церковью, и тем затронут какой-то глубокий нерв; оттого здесь, наверно, все не так: любовь, семья, общественность.
   - Как это все у вас? - спрашиваю я одного молодого парня.
   - Совесть на совесть придется, - отвечает он мне,- вот и любовь. У родителей благословятся и живут. Не любо - разойдутся.
   - А дети?
   - Детей призирают.
   Вот он, край свободной любви, о которой как раз теперь говорят в литературе. Который уже раз я переживаю в глуши странное чувство: в городах говорили об общине; приедешь в деревню, и там мужики говорят об общине. Потом говорили о свободе личности. В деревне тоже, по-своему, говорили дети с отцами. Теперь там говорят о вопросах пола, и вот предо мною целая живая книга. Я разгадываю теперь эту, казавшуюся мне странной, загадку так: в стихии есть все, она отвечает на наши вопросы.
   На базарной площади завязывается спор о любви и браке.
   Защитники свободной любви, молодые люди, один перед другим рассказывают и хвалят свои обычаи. Но выступает старый, белый, седой, с костылем, не то толстовский дедушка Антип, не то Рок из древней трагедии.
   - Грех! - останавливает он молодых. - Как перед истинным Христом поведаю тебе: грех бабу менять.
   - У нас, - говорит мне дед, - бывает, что дети отца не знают, и сходятся брат с сестрой. Грех! Надо жить по закону.
   - Закон вяжет, - спорит молодой.
   - С законом крепче, - отвечает старик, - взял бабу и живи.
   - Закон вяжет понимание (любовь).
   - Живи без понимания. Одна кляча.
   - Один мед, - соглашаются другие старики.
   Но молодые не хотят жить без «понимания». И так все сложнее и сложнее запутывается нить общего должного смысла вокруг седого Рока.
   - Какой же ты-то веры? - спрашивает меня белый дед.
   За стариком и другие спрашивают. Подступают к окну, смотрят на меня полными смысла человеческими глазами.
   - Какой ты веры? Какая у вас там вера?
   - Я крещен православным.
   - А веришь как?
   Верю? Мне захотелось сказать им о какой-то хорошей вере. Но слова, которые мне попадаются, все не те. И, в конце концов, я чувствую только новое неприятное неудобство от этого вопроса. Там, в городе, в моей каменной квартире, никто не спросит, во что я верю. Здесь нельзя без этого. Я не смею и сказать даже, что совсем не верю, потому что это очень грубо.
   - У нас, дедушка, - говорю я, наконец, - верят все по-разному.
   - По-раз-но-му! Слышь? По-разному. Да вы стать же нам, бедные; ах вы горькие, горькие!..
   - Нет, не как у вас, - отвечаю я. - У нас каждый сам веру должен найти.
   - А не по родителям?
   - Нет.
   - Новая вера! Новая вера! - побежало по площади. И новые толпы двинулись к моему окну.
   - Барин, - шепчет мне на ухо мой хозяин, - затвори окошко, - урядник глядит; вишь, какой витим (митинг) собрал.
   Затворил окошко, и все понемногу возвратились к своим кулям с овсом, возам с сеном и к деревянным изделиям.
   Я не верю, как они, но угадываю, почти чувствую эту боль по единой церкви. Она разбита на мелкие кусочки, и каждая частица, как андерсеновское зеркало, отражает целое в искаженном виде.
   Угадываю в больной душе преломленное отражение видимой церкви, и таким странным кажется мне обыкновенное каменное здание на базаре, которое тоже называется церковью.
   Я подхожу к ней. Вокруг шпиля вьются и щебечут ласточки, голуби воркуют в нишах. Смотрю на эту каменную вещь совершенно новыми глазами. Эта видимая каменная постройка с ласточками у шпиля и голубями в нишах для меня теперь полна таинственного значения.
   Смотрю так на церковь. С колокольни спускается звонарь. Блестит смазанными волосами. Улыбается мне. В двухэтажном деревянном доме возле церкви, вероятно, живет батюшка.
   - Вверху или внизу живет батюшка? - спрашиваю.
   - И наверху живет батюшка, и внизу живет батюшка, - везде живет батюшка, - отвечает звонарь.
   Хочу взглянуть на батюшку, как и на церковь, новыми глазами.
   И вот он: красный, только что вернулся из бани, большой, волосатый, настоящий картинный батюшка.
   Как и на каменной церкви, благодать почиет на нем оседло. Я, простой человек, должен терять и искать свою веру, я должен проваливаться и снова карабкаться вверх. Он - нет. Он обеспечен. Щебечут ласточки, воркуют голуби.
   Батюшка рад мне.
   - Для таких гостей, - говорит он, - нужно бутылочку пива. Хорошо?
   - Очень.
   - И не угодно ли воспользоваться маскарадом? Для странствующих и путешествующих это требуется.
   Нет возможности оборониться от бесконечного благодушия батюшки.
   И пришло мне в голову: что, если с этим вопросом об Ионе во чреве китовом, который я предложил на Волге одному верующему доктору, объехать всю Россию, как Гоголь с мертвыми душами, - вот бы получилась картина.
   - Батюшка, - спрашиваю я, - скажите откровенно: верите вы, что Иона просидел во чреве китовом три дня?
   - Верю. Ведь у кита горло широкое, а чрево огромное.
   - Нет, не то, - говорю я. И объясняю ему, как естественник, всю систему пищеварения, доказываю полную невозможность пребывания человека в замкнутом пространстве, под действием пищеварительных соков, три дня.
   Говорю и слышу, что батюшка мне поддакивает: верно, верно.
   - Да как же верно-то? Что-нибудь да не так.
   А батюшка смотрит на меня хитрым глазком, грозит пальцем.
   - Ну, - говорит он, - а если Иона не три дня сидел, а один только миг, и ему это показалось за три дня, что вы на это скажете?
   Я растерялся, а батюшка налил мне новый стакан пива, довольный победой.
   Он очень разносторонний: и просто батюшка, и благочинный, и миссионер, и поэт. Им сочинена и напечатана в духовном журнале ода на то, как трудно пастырю овец в краю раскола. Им задумана сатира: борьба с австрийским согласием. Пафос этого нового творения, как я узнал, относится к закону о свободе совести. Одна из сект раскола, самая правая, ближайшая к православию, воспользовалась новым законом и восстановила всю иерархию, восстановила старые церкви, построила новые, повесила колокола на них. Явилась новая церковь, совершенно такая же, как и допетровская, с правами, но почти без обязанностей к государству.
   Этот страшный враг господствующей церкви, по мнению батюшки, растет со дня на день. Простой народ разве станет доискиваться правды: образа старинные, служба долгая, крестятся двумя перстами. Чего же больше? И враг все растет.
   Я рассказал, что знаком с австрийским архиереем.
   - Лжеархиереем, - поправил меня батюшка.
   - Нy да, конечно, - сказал я. И взволновал его ужасною вестью, что архиерей вот-вот явится в Уренские края.
   И нужно же так: не успел я кончить, как вошел пономарь и громко прошептал:
   - Батюшка, архиерей!
   - Что-о ты!
   - Едет. На площади столы ставят. Говорить народу будет.
   - Не-ет! Не дам. На площади он не смеет. Идемте. В руках у батюшки большая суковатая палка. На площади столы с хлебом-солью; много народа. Я немного побаиваюсь: палка большая, но народ сильней. Но чем ближе мы к толпе, тем меньше становится батюшка и, наконец, шепчет мне робко:
   - А будто здесь мне не по сану... и с палкой...
   Он не успел окончить свои слова. В этот момент я сделался свидетелем исторического события. В край раскола, где раньше лишь одна небольшая секта осмеливалась по ночам на возу, под рогожами, провозить своего епископа, да и то в картузе и поддевке, - теперь в том же самом краю при полном солнечном свете, в мантии с лиловыми кантами, с вереницей священников назади, ехал настоящий старообрядческий архиерей.
   Я оглянулся на батюшку. Его не было. Когда пыль разошлась, я увидел его удаляющуюся фигуру с огромной палкой. Еще немного спустя с той стороны спешила сюда раскрасневшаяся матушка - послушать, что скажет новый архиерей.
   Но батюшка напрасно беспокоился: архиерей ничего не сказал. И зачем речи? Настоящим колокольным звоном, а не в чугунные доски, как раньше, встретили старообрядцы своего архиерея. Везде слезы и радостный шепот. Какие тут речи, когда после двухсотлетней борьбы с никонианами допетровская Русь наконец-то звонит в колокола. Сейчас, в эту минуту, радуются отцы, деды, прадеды, радуются лесные могилки, полуразрушенные часовни и большие восьмиконечные кресты.
   По малиновому ковру проходит маленький архиереи в церковь. Валит толпа за ним. Тут много людей, уставших бороться за церковь, разучившихся молиться в одиночку. Теперь же, при виде настоящего архиерея, в мантии, в них опять заговорила вера. Хотят совесть очистить.
   - Хорошая вера! Хорошие попы!
   - В одиночку-то как молиться!
   - Раз махнул, два махнул, а молитвы и нету.
   - В их вере легко: кланяются вместе, крестятся имеете. Знаешь начало и конец.
   И звон. Вот звон-то!
   Выравниваются темные ряды. Блестят венчики на святых. Поют охрипшими, застарелыми голосами, но упрямо, в один голос. Загораются огоньки: один, другой, третий. Старый суровый бог соединил сердца верующих: огонек к огоньку, огонек к огоньку. Сверху кажется ему теперь земная жизнь длинным спокойным рядом фонариков.
   Я тоже зажигаю огонек, прислоняюсь спиной к стене и ухожу в какую-то темную, спокойную глубь: не то погружаюсь во впадину первоначального хаоса с вечными птицами, не то тихо иду ночною улицей с керосиновыми фонарями, не то слушаю стук колотушек в глухом городке.
   Красиво склоняются дикирий и трикирий над темными рядами молящихся. Здесь единая церковь, единое сердце.
   Но в моем темном спокойствии почему-то заводится острая, сверлящая мысль-гвоздик: а что, если архиереи ошибется? Что, если он по непривычке как-нибудь не так махнет дикирием и трикирием или перекрестится не двумя, а тремя перстами? Что тогда будет? Мне кажется, что тогда непременно передо мною в темных рядах мелькнут крепкие скулы, серые нахальные глазки, кулаки, нечесаные бороды.
   Архиерей служит прекрасно. Все крестятся вместе, все падают, как по сигналу, на свои подручники. Служба старинная, длинная. Я давно отвык от таких богослужений; переступаю с ноги на ногу, скрещиваю руки на груди, сую их в карманы - ничего не помогает. Мысль-гвоздик неустанно сверлит: хорошо-то хорошо, но что, если, сохрани бог, этот новый архиерей ошибется?
   
ЦЕРКОВЬ НЕВИДИМАЯ
   
   Как живые, шевелятся в лесу тростники. Шуршит ими ручей, прячется между соснами, таится в сером ольшанике, зеленой змеей перебегает дорогу.
   - Зачем мы по верам едем? По кладам бы, - говорит мой спутник.
   Он еще верит немного в тайны Ивановой ночи. Не раз уходил он около полуночи в лес, подальше от деревни, чтобы петухов не было слышно. Кладов не находил, но слышал раз, как деревья между собою разговаривали.
   - Вот, - говорит он мне, - и сейчас ручей бормочет, а поди знай, что. И сороки болтают про нас, что - не разгадать. А в Иванову ночь все известно.
   - Напрасно по верам едем, - продолжает, - по кладам лучше: тут в лесах были такие разбойники, что свистом птицу на лету останавливали.
   От Уреня до Ветлуги леса непрерывные. Отбегают в сторону только около деревень, да и то недалеко. Как будто упрекает совесть за какой-то не свой, неведомый грех против Ивановой ночи.
   По ту сторону Ветлуги, ближе к Волге - поля. Ручьи тут уже не таятся, кивают мокрыми острыми тростниками, змеятся по полю вдали, будто движется войско с зелеными ружьями.
   Рожь цветет. Блестит где-то на старом кресте венчик божией матери. На камнях у дороги отдыхают паломники града невидимого.
   - Нет, - говорю я спутнику, - и по верам ехать хорошо.
   - Какие веры, - соглашается он, приглядываясь к странникам в войлочных цилиндрах, с книгами в руках, к странницам в черных платках, с котомками.
   По лесным тропинкам Уренского края вышли они сюда в поле на свет, угрюмые. Те, которые в очках и с тяжелыми книгами, озираются недоверчиво...
   Я с ними не стесняюсь: останавливаю, заговариваю, разглядываю огромные книги. У одного «Никон Черной горы» весом полтора пуда, у другого «Маргарит» - больше аршина длиной, у третьего Кириллова книга, Ефрема Сирина, книга «о вере» - все большая тяжесть. Но ничего: сотни верст несут, надеются буквой победить противника на Светлом озере под июньскую ночь.
   Подумаешь: так это странно, будто сказка, и поразишься, что живешь в такой стране, где еще верят в невидимый град и в чудесную силу славянских букв. Хочется посадить к себе в повозку кого-нибудь из них и пытать...
   Но никто не садится. Великий грех приехать на лошади к святому месту. Мало того: в котомках, кроме икон, ладана, кадила, лестовки и свеч, часто лежит большущий камень.
   Серые, темные, идут и идут один за другим из лесов в поля, из полей в леса, будто кроты переселяются.
   - Ты, бабушка, куда,- в город невидимый?
   - Ништо.
   - А камень зачем?
   - Ништо.
   Есть такие бабушки, что никак не разговоришься. Идут безмолвные. Скажешь слово, напугаешь: молитвы зашепчут.
   И так я проникаюсь настроением паломников, что думаю: может быть, правда, там что-нибудь есть впереди.
   - Истинная правда, - уверяет меня хозяин последней станции перед селом Владимирским, - истинная Правда, город тут есть: не зря же валит народ. Хорошенько покопаться, так на всех бы богатства хватило.
   Село, говорят мне, стоит недалеко от Светлого озера. Гляжу пристально вперед: хочу скорее увидеть чудесное место.
   По сторонам - пестрые, заросшие желтой сурепицей и лиловыми колокольчиками полоски полей, кучки сосен - остатки вырубленных Керженских лесов, изгороди, столбики с иконами. Озера нет.
   - Там, там, - указывает спутник рукой.
   И там ничего. Кружится в чистом поле собака на одном месте, лает, пар валит изо рта.
   - Бешеная? - спрашиваю.
   - Нет... обиженная, - отвечают мне.
   Так мы въезжаем в грязное село с темными деревянными избами.
   Всего в версте - сказочный город, а тут, бродя чуть не по колено в грязи, нужно фатеру искать. Там занято, там занято. Попы-миссионеры все вперед заняли: завтра будут состязаться со староверами и сектантами. Не очень скоро находим свободную избу у старой благочестивой вдовицы Татьянушки. Похожа она на темный лик византийской иконы, протертой деревянным маслом. Шепчет тихохонько, сторожко, но ласково:
   - Хорошо у меня, - ни шума, ни крика, ни греха. Берет вещи, приговаривает: «Господи Исусе Христе, у меня хорошо, не хващение» ¹. Ставит самовар, подает умываться, ступит шаг и все свое: «Обрадованная Мария, Исусе Христе, не хващение».
   - Хочешь, яичко сварю?
   - Не надо.
   - А то сварю.
   - Не надо.
   - Как знаешь. С дороги поесть хорошо, я сварю. Яйца хорошие: не хващение, родимый, не хващение.
   Веселится самовар на белой скатерти, тикают деревянные часы. Старушка пьет из большой чашки, похожей на перевернутый абажур от лампы. Заводим речь о граде невидимом, о старине.
   Я люблю рассказы старых людей: у них в далеком пережитом иногда ровно и спокойно тикает маятник: так было - так будет. Отдохнуть хорошо.
   И вдруг растворяется дверь. Входит урядник.
   Пришел представиться. Садится, пьет чай, курит, деликатно сплевывает, гасит папироску между пальцами, дышит, будто коптит.
   Боюсь я этих сельских губернаторов. Завожу беседу натянутую:
   - У вас, говорят, тут город...
   - Точно так, ваше благородие, Китеж.
   - Место чудесное,- помогает беседе Татьянушка. - Не хващение, родные. Мир соберется, попы съедутся, сцепятся, спорят.
   - Кадильницу разводят, - не одобряет урядник.
   - Миру облако соберется, - занимает хозяйка. - Сойдутся всякие веры: есть, что в бога не верят; есть которые воскресение в середу почитают.
   - Серый народ, ваше благородие, - вставляет опять урядник, - самый серый, не прочищенный.
   - Австрийская вера, - разливается старушка, - страшная; про нее сказано: придет с запада...
   - С востока,- перебивает урядник.
   - Нет, батюшка, с запада. Страшная... Но самая страшная вера - политика.
   - Политика, известное дело, всего страшнее,- соглашается урядник. И под большим секретом сообщает: - На всякий случай казаки заготовлены.
   Чего-то ждет сельский губернатор, мнется, не решается что-то сказать; уходит нерадостный. Татьянушка закрывает дверь, крадется ко мне, указывает пальцем на губы, шепчет в самое ухо:
   - Думал сорвать. Он у нас со-баш-ный. Есть ли ответ-то у тебя? Есть. Ну, слава богу; хорошо, как есть. С ответом ты везде прост. Он у нас со-баш-ный. Пес!
   Всплеснула руками л ахнула:
   - Чаю-то, чаю-то сколько заварил! Аи еще выпить чашечку?
   Колет старушка сахар щипцами на мелкие, мелкие квадратики, сосет и приговаривает:
   - Сходи, сходи на Светлое озеро. У нас водичка-то святая там. Вода-то, матушка, как шелковая; больно она на требу нам всем, такая хорошая, святая, прямо святая. Пьют, умываются, исцеляются. Идут безмолвленные, не оглядываются, только молитву творят; сходи, родимый, сходи...
   Вечереет. Еще не поздно. Еще успею сходить «в горы», повидать Светлое озеро. Советует мне хозяйка разыскать Татьяну Горнюю. Она живет от веков в «горах», у Светлого озера, возле торфяного болота. Старуха древняя, не раз слышала звон колоколов из города праведников, а главное, знает, где сохраняется летопость о граде Китеже.
   Перехожу длинное, грязное село из края в край. Торговцы готовятся к ярмарке. Толпится народ. Кто-то, сильно выпивший, в сером пиджаке хватает меня за руку, крепко жмет, рекомендуется: «Я тоже сотрудник». Из окна глядят на меня две бескровные поповны, похожие на длинные хрустальные вазы. Через окно слышно, как они скучно щелкают подсолнухи. Совсем не похожее на то, что снилось в лесах Уренского края. Но за селом хорошо: луг пышный, пахучий, клевер, полевые орхидеи, лиловые колокольчики, цветы северные, интимные, мгновенные. Опять я думаю об этом дивном озере Светлом Яре, где поклонялись раньше богу весны - Яриле с венками из этих цветов, а теперь тут же спорят о вере.
   Лучше стало или хуже?
   Впереди меня показывается группа деревьев. По их влажной зелени угадываю воду внизу. Перед изгородью высокий столб с надписью: «Сибирская дача Зеленова», - знак собственности на святом месте. Вспоминаются мне тут уличные номера, одинаковые на малых лачугах, каменных домах и дворцах, совершенно одинаковые цифры: раз, два, три... Знаки и знаки.
   Возле столба пришлось перелезть через изгородь. И тут-то глянуло на меня из леса спокойное, чистое око.
   Светлое озеро - чаша святой воды в зеленой зубчатой раме.
   На первом холме часовня, забытая богом, не скрытая вместе с другими церковь города праведников. Возле нее на камне сидит древняя старуха; конечно, Татьяна Горняя.
   - Был тут, - рассказывает она мне, - лес дубовый, а потом ничего не было. Князь Сибирский, прежний хозяин озера, распахал горы, хутор построил и хлеб сеял. Недолго хозяйничал. Господь покарал его за то, что хотел спустить озеро. Клад там есть на дне: бочка с золотом висит на четырех столбах. Князь хотел завладеть кладом, спустить озеро в речку Линду. Канаву прорыл, думал - побежит вода. А озеро не пошло. И господь покарал нечестивого князя: пропал он. С тех пор заросли горы лесом, темным сосняком да ельником.
   - А город, - спрашиваю я, - Китеж, откуда он взялся?
   - Турка скакал, - ответила Татьяна Горняя, - скакал по версте шаг. Господь и пожалел город из-за праведников, скрыл от турки. Есть об этом летопость; зашита она в книгу Голубиную. Та книга весом полтора пуда, запирается винтами и лежит промеж Нижнего и Козьмодемьянска. Никто из простых людей той книги не видел. А видел ее один Максим Иванович из деревни Шадрине. Он списал летопость и теперь пишет и продает по полтиннику.
   Древняя старуха Татьяна Горняя. Всю жизнь свою прожила тут, возле торфяного болота; видела огни, слышала звон, но сказать не хочет об этом, Пытаю - молчит темная, торфяная старуха. Запели в лесу божественное. Озеро стало малиновым от заката. Жаворонки затихли. Крикнул перепел. Кто-то с огнем вышел из леса к воде, и в озере отразился длинный золотой церковный шпиль. Стало сильно темнеть. Я ушел по лугу домой. И все время, пока я шел к селу, глядело на меня озеро, как светлое око с длинными зелеными ресницами.
   Рано утром, пока еще не собрался народ на Светлое озеро для знаменитого спора под Иванову ночь, я пошел искать летопись о невидимом граде Китеже. Деревня Шадрино, где живет летописец Максим Иванович, за холмами, за лесом - версты две от озера. Все знают почтенного летописца, и я сразу его нашел. Из низенькой деревянной избы выходит он ко мне, большой, седой, в очках, кланяется, зовет «побеседовать».
   Он переплетчик; окружен книгами, большими, староверскими. За дверью мычит корова, фыркает лошадь, хрипит свинья. Но от всего этого хозяин с книгами еще мудрее. Кажется, что в неизвестном мне заволжском краю не перевелись еще такие старики, как у Толстого. Переплетчик похож на сапожника, к которому нанялся ангел служить.
   Летопись о невидимом граде - книжечка в темном переплете, с писанными киноварью заставками, с черными большими славянскими буквами. Написана с любовью и верою.
   Благоверный князь Георгий Всеволодович, - узнаю я из летописи, - получил грамоту от великого князя Михаила Черногорского строить церкви, божий грады. Много ездил и строил святой князь и, наконец, переехал речку, именем Узолу, и вторую речку переехал, именем Санду, и третью речку - именем Линду, и четвертую - именем Санаху, и пятую - именем Керженец. И подъехал к озеру именем Светлояр и увидел место вельми прекрасное. И повелел строить на берегу того озера град именем Китеж.
   ...Но попущением божиим и грех наших ради прииде на Русь воевати нечестивый царь Батый. И взял тот град Китеж и убил благоверного князя Георгия. И запустел град. И невидим стал до пришествия Христова.
   ...Иже мы написали, - кончается рукопись, - и уложили, и предали - всему нашему уложению ни прибавить, ни убавить, ниже всяко переменити, ни единую точку или запятую. Аще ли кто убавит или прибавит, или всяко переменит, да будет святых отец преданию проклят.
   - Неужели за одну только точку или запятую? - спрашиваю я летописца.
   Молчит старик, будто борется сам с собою.
   - Список верный, - говорит, наконец, - а только это неправда. Нету города. Староверы выдумали. Вот, почитай.
   Подает мне книжку «Христианский месяцеслов» в тугой синей обложке. Указывает две или три печатных строки:
    «Святый, благоверный великий князь Георгий Всеволодович, убиенный на реке Сити...»
   - Вот, - грустно говорит старик, - на реке Сити, а не у Светлого озера.
   - Но, может быть, ошибка здесь, а не в летописи?
   - Нет, в печатном ошибки не может быть.
   В руках у меня две летописи: одна писана рукою веры, что за лишнюю запятую можно в ад попасть, другая - типографской работы. Я не изучал легенду, не знаю, где правда, но верить в машинную летопись не хочется.
   Раньше, рассказывает Максим Иванович, он верил, что священные книжки пишутся самим богом и падают с неба. Теперь не верит. Жил он раньше в староверской деревне, переплетал книги, писал летопись, имел свое кладбище, ходил слушать звон колоколов на Светлое озеро. Потом переселился в православную деревню; стал ездить к нему миссионер. И раз кто-то уговорил его выпить стакан чаю. Думал, земля провалится. Выпил - ничего. Еще раз выпил - ничего. Перестал ходить на Светлое озеро. Колокола замолчали.
   - Города нету, - говорит мне Максим Иванович,- а только вы не сумлевайтесь, книжка еще в те времена написана.
   Нет города... Но эти сотни и тысячи людей в лесах Уренского края верят, что есть. Я чувствую, как от каждого из этих странников исходит луч веры и пересекается на берегу озера Светлоярого. И я даже теперь немного верю в этот город. Пусть он у меня второй, отраженный, но все-таки город. Я верю в него, Китеж есть.
   - Мир валит, - сказал Максим Иванович, - облако миру! К вечеру соберутся в горах, что ворона в поле, что комара в лесу. Погодку бы дал господь.
   Издали будто птицы слетелись, покрыли все холмы сверху донизу, белые, черные, и красные, и всякие птицы. Сидят чинно, рядами, глядят вместе с елями и соснами в Светлое озеро. Со стороны села к самому, берегу подползла ярмарка с красными сарафанами и белыми платками. Тут же возле нее первый высокий холм с православной часовней. Кто-то в пути мне говорил: когда на всех холмах будут такие часовни, то и ярмарка будет на всех холмах, и будущее Светлого озера - Владимирская ярмарка. Мне говорили: когда победит православие, исчезнут староверские ужасы и озеро Светлоярое вспомнит простые и веселые прежние времена. Говорили: православие есть реформация.
   А мне теперь как-то неловко глядеть на этот первый покоренный и теперь православный храм. Как не стыдится, думаю я, эта часовня с крестом быть одной, отстать от других, не скрыться, стоять видимою между соснами и елями возле таинственного озера.
   Взбираюсь на покоренный холм. Везде с усердием щелкают подсолнухи, сплевывают на святую землю, кое-где курят. Ни одного староверского аскетического лица, ни одного венка на голове, посвященного богу Яриле. Сидят, тупо глядят перед собою, как животные в стойлах, щелкают, плюют и плюют. А на самом верху холма, возле часовни, с деревянных подмостков, длинноволосый добрый пастырь, с рукой, протянутой к Светлому озеру, проповедует: нужно креститься не двумя, а тремя перстами.
   Другой, плотный и, по фигуре видно, очень практичный, говорит не с горы, а у самой земли в траве между соснами и березами. Вокруг него кружком собрались настоящие староверы, в длинных черных кафтанах.
   - Ульян! - узнаю я, по рябинам на лице, между этими одинаковыми стариками знакомого по Уренским лесам «райского» начетчика.
   - Здравствуй! - приветствует он меня радостно, но не подавая руки. Какие бы мы ни были друзья, человек спасова согласия не подаст руки: все компромиссы между ними и миром щепотников-никониан раз навсегда порваны. Мне это нравится: что-то и детски наивное и мужественное сочеталось в этих русских рыцарях, последних, вымирающих лесных стариках. Сочувствую Ульяну, и он понимает, рад мне.
   - Как дела? - спрашиваю.
   - Плохо... Видишь? - указывает он мне на часовню. - Видишь: жертвенник на святом месте поставили.
   - Вавилон! - сочувственно отзываются в толпе.
   - На святую землю плюют, - продолжает Ульян.
   - Мерзость и запустение,- отзываются .другие.
   - Озеро за грехи зарастает; видишь, с того берега травка показалась? Торгующие надвигаются.
   - Бичом их, Ульян, бичом.
   - Истинно, истинно говоришь ты, бичом бы. Да где бич-то взять?
   Ульян показал рукой на первый холм; там вырос городовой; на другой холм - и там вырос. Везде, куда ни покажет лесной мудрец, на всех холмах Светлого озера вырастают люди в форменных фуражках с кокардами.
   И еще хуже - вдали, на дороге от села к озеру мчится кто-то па двух стальных колесах. Исчез в толпе на ярмарке, показался у края озера, черный, страшный, руками правит, ногами вертит колеса. Мчится и исчезает между двумя святыми холмами.
   Скрылось.
   - Терпит господь! - простонали старые люди. - При дверях судия! Смерть вселютая серпы точит.
   А батюшка устраивается внутри нашего кружка на зеленой траве между деревьями. Уселся на пне, плотный, практичный, ласковый.
   - О чем хотите беседовать? - искательно спрашивает одного, другого, третьего.
   - О чем хошь, - отвечают ему.
   - Ежели о двуперстии?
   - Можно о двуперстии.
   - Или о церкви?
   - Можно о церкви.
   Беспокоится батюшка, что кто-нибудь наступит на его новую цилиндрическую шляпу. Поставит туда, поставит сюда. Со всех сторон напирают староверы. Беспокоится он, весь черный внизу, на зеленой траве, в тесном кругу людей и деревьев. Собирается. Ставит шляпу на траву перед собой, на нее кладет открытые часы.
   Любопытные смотрят сосны и люди: зачем это?
   - Говорить будем по четверть часа. Помните: пятнадцать минут на единого человека.
   - Да ладно, говори.
   Но батюшка все собирается. Книги не все захватил с собой.
   - Принеси поскорее Кирилла, - шепчет он своему помощнику, - Кирилла...
   Тикают на шляпе часы в ожидании Кирилловой книги. Молчат староверы. Скучно.
   - Вы чьи? - обращается ко мне батюшка. И опять спохватился:
   - Те-е... и Ефрема нет.
   - Разве нельзя, - спрашиваю я, - без книг, просто беседовать?
   - Не-е-т... нам нельзя... нам нужно действовать выжидательно и иносказательно. Как толковать без Ефрема? Бежи скорей.
   Опять тикают часы. Шепчет батюшка что-то на ухо тихонько Ульяну.
   - Что он шепнул?
   - Чтобы я не ругался.
   Почтенный, серьезный Ульян зачем-то ругается. Неужели нельзя без этого обойтись?
   - Нельзя. Я за правду ругаюсь. Он страшный...
   Я гляжу на батюшку, думаю, что же в нем страшного? Ничего. Самый обыкновенный батюшка.
   - Ты, Ульян, - начинает он беседу, - искатель истины: нашел ли церковь истинную?
   - Нашел. А ты?
   - Имею.
   - А ведь едина церковь?
   - Едина родьшая мя мать. - А те все бесовские?
   - Все от дьявола.
   - Ты про свое?
   - И ты про свое?
   На минуту замолчали. Тикают часы на шляпе. Потом опять начинают. Кажется, не согласия в боге ищут они, а нащупывают друг друга, как бы лучше ударить. Приходят в голову не то шахматные турниры, не то петушиные бои.
   - Ты, Петр - камень, - делает батюшка, наконец, решительный ход,- и на сем камне созижду церковь, и врата ада не одолеют ее. Церковь дева чистая; Иисус Христос ее жених, а вы еретики, пришли к вдове-блуднице, и так народились дети секты.
   - Ульян Иванович, - шепчут староверы своему главарю, - дай ответ, ты нас ведешь, защищайся.
   - Погоди, погоди! - кричит Ульян батюшке.
   - Погожу, погожу, - соглашается тот.
   - Наши пастыри, - старовер выступает вперед с вытянутой вверх рукой, - волки окаянные, сами с собою согласилися. Жертвенник на святом месте поставили. Но ты беги еретиков Вавилона, слышь, беги...
   - Погоди, погоди!
   - Не убоимся, не убоимся! - кричит за Ульяном вся толпа.
   Шумят высокие сосны, кружком сошлись на холме. Под ним седые старики грудью легли на суковатые костыли, глядят вниз. Там на корточках плотно сомкнулись боевые староверы. И в самом кругу, на зеленой траве, мечется кто-то черный, длинноволосый.
   Кричит:
   - Едина церковь!
   - Погоди, погоди, - отвечают ему. - В Черном море утонули ключи от церкви. Загрязнен зеленый вертоград. Пал Вавилон. Сходятся небесные круги.
   - Погоди, погоди!
   - Беги еретиков Вавилона,
   - Погоди, погоди!
   - Пал, пал Вавилон.
   Меня заметили с другой горы, узнали приятели из Уренского края. Пришли за мной, тянут за рукав, шепчут: «К нам, на другую гору». Тут поморцы, спасовцы, нетовцы, всякие веры Уренского края. Где-то в лесных дебрях я внимательно выслушал их, и вот только за это одно рады мне одинаково все согласия.
   Спускаемся вниз к озеру. У подножия второй горы, дикой, не завоеванной православием, старушки продают Петров крест и лестовки - черные змейки с разноцветными треугольниками на концах. Я покупаю себе всякие: простые ременные, шитые бисером, золотом, привешиваю все их к пуговицам и учусь молиться. Все смеются. «Вот без тебя, говорят, скушно было, а ты пришел, стало весело». Учат: если перебирать «бубенчики» на лестовке, как я, то в ад попадешь, а если правильно, то в рай. И не переставая нужно шептать: Исусе Христе, обрадованная Мария.
   Весь украшенный лестовками, я поднимаюсь на крутой холм между рядами староверов. Здесь все чинно, благообразно; никто не смеет покурить или выплюнуть подсолнух на святую землю. Тихо у озера,- слушают праведники слово божие. Едва слышно с другого холма: «Пал, пал Вавилон».
   Чтец сидит на самом верху горы. Читает славянские строки, останавливается, объясняет по-своему, всегда заключая учительно: «Вот видишь».
   - Вот видишь, - отвечает ему вся гора.
   Два злых комара впились в лысину старика, налились его кровью, но он и не знает о них. Он весь поглощен чтением сказания о непокрытых сосудах.
    «...Сидит бес, смрадный и смердный и горестный. - Отчего ты не помоешься? - спрашивает его ангел. - Где же я помоюсь? - отвечает бес.- В озере нельзя, в реке нельзя, в болоте нельзя - всё ангелы охраняют. Плохо бы бесу было, по сатана научил его: в сосудах, без молитвы оставленных, в непокрытых сосудах можно искупаться».
   - Вот видишь, - говорит чтец на верху горы. - Вот видишь, - отвечают сначала возле него. - Вот видишь, - бежит вниз по горе. И все чинные и вдумчивые ряды навеки запоминают: покрывать нужно сосуды С молитвою, а то в них бес искупается.
   Гора слушает. А в лесу, вдали от всех, отдельно собралась темная группа; там совершается перед иконой, привешенной к сосне, богослужение. Впереди всех, у самого дерева, у самого огонька, озаренная им, поет девушка. За ней все поют, одногласно и мрачно, будто в древнехристианских катакомбах. И еще блестит огонек между соснами, и еще, и еще. Везде в лесу молятся поодиночке, по двое, семьями. Помолятся, погасят свечу и опять приходят к горе слушать чтение.
   Читает старик неустанно. Из-за пазухи, из поярковой шляпы, даже из лаптей достает все новые славянские тетрадки и читает о поминовении родителей, о том, как Авраам переговаривался с грешником в аду и как этому грешнику из рая перекинули жердочку. Но где же грешнику перейти, - свалился в ад. И все это за то, что в свое время на земле не поминал родителей.
   - Вот видишь, вот видишь, - гудит староверская гора. И, как глухие, отдаленные выстрелы, долетает с православной горы: «Не убоимся, не убоимся».
   Кто-то в лаптях, в лохмотьях, с котомкой садится возле меня, рекомендуется «учителем», рассказывает свою жизнь: кого-то «прохватил» в газетах, отставлен от должности, теперь торгует «дешевой толстовщиной» и гигиеной; любит споры на Светлом озере, стоит то за староверов, то за православных, когда как.
   Рядом с учителем возле меня усаживается еще один привилегированный, с бледным лицом, красивой черной Породой. Рекомендуется путешественником. Был землевладельцем, был фабричным, был приказчиком... Потом впал в малодушие. И еще хуже: заразился разными ересями и даже изучал английский язык. После сего пожелал испытать жизнь путешественника и вот уже восьмой год идет.
   Пришел лысый, чистый старичок, спросил, не знаю ли я дворника Ивана Карповича в Петербурге.
   - Не знаю, - ответил я.
   - Жаль, - сказал старичок, - человек он очень хороший.
   И сел рядом с учителем и путешественником. Еще и еще приходят разные люди, садятся вокруг нас на траве, между сосен. От нас на верху холма, как из центра, должна начаться беседа.
   - Вот сны, - сказал путешественник при общем молчании. - Можно ли снам верить?
   - Какие сны, - ответил чистый старичок. - Ежели видение Даниила, то как ему не верить?..
   - То видение, а то сон,- поправил учитель. - Видению можно верить, а сну нельзя. Я уже года два снов не вижу.
   - Снов не видит! - бежит по горе. - А еще учителем был.
   Идут разговоры про сны. Что значит, когда курица-вещунья запоет? Не петух, а курица. Вот диво-то! К чему это? Или когда собака во сне завоет?
   - Крещеные, - кричит чистый старичок, - видел я страшный сон: среди ровного места во прекрасной пустыне лежит шабала...
   - Ша-ба-ла!
   - В чистом поле лежит шабала, лоб гол.
   - Лоб гол!
   - Что сей сон значит?
   - Значит, что привиделся тебе жрец мерзких идолов, неверный поп, и что смялся ты в вере.
   - Правильно. В вере я маленечко смялся. Поп у нас опился, почернел и помер. И другой в поле замерз. А я смялся: грешки есть. Как, думаю, совесть очистить? Нельзя ли самому на себя эпитемию наложить, чтобы без попа?
   - Без священства нельзя, - ответил учитель, собирая лоб в гармонику. - Священство - таинство, как же без таинства.
   - А спасались же раньше.
   - Никто без священства не спасся.
   - Врешь, врешь, - вспыхнул чистый старичок. - Тысячи спасались. Тысячи спаслись.
   - Ты не искусен спорить, - останавливает учитель.
   - Мне грех не дозволяет. А ты святой, так чего ты не на небе?
   - Говорил Христос: вы соль земли? - помолчав, спросил учитель.
   - Говорил.
   - Значит, ты без священства все равно, что неосоленое мясо.
   - Врешь, врешь, врешь! Тысячи спасались. Если бы я мог донести книги, так я бы тебя тысячу раз уколол. Да где... Больше пуда весу, поди покачайся за двести верст, а без буквы говорить не хочу.
   - Други! - крикнул вдруг кто-то назади в ельнике и затрещал сухими сучьями, и вышел оттуда, большой, рыжий, бледный, с зелеными глазами, настоящий пустынник и медведь.
   - Други! - крикнул он громко, искренним голосом, весь отдавая себя холму. - Други, ведь тут глубина!
   - Глубина, - побежало вниз.
   - Слушайте, други: пост вперед или покаяние?
   - Пост.
   - А потом эпитемия?
   - Потом.
   - А что, если я себя постом к покаянию приведу, а через покаяние к эпитемии? Сам покаюсь, сам и наложу эпитемию: буду по морозу без шапки ходить, али босой, без попов чтобы...
   - Без попов чтобы. Без попов! - гудит весь староверский холм.
   Хлынул нежданный летний дождь, загасил огни в лесу, встревожил людей на холме.
   - Под большие сосны, под большие сосны! - зашумели на холме. Женщины укрываются верхними юбками, как зонтиками, начетчики прячут скорее в котомки старинные книги. Бегут все наверх, под деревья. Устраиваются там. Под каждой сосной и елью в лесу вырастает большой гриб с человеческими глазами.
   - Други! - кричит теперь еще громче пустынник,- братие, научите меня: зверь теперь царствует или кто?
   - Зверь, зверь, зверь!
   - А тысячу лет в глубину. Все зверь?
   - Зверь, - отзывается лес.
   - А еще дальше. Зверь?
   - Все зверь,- гудит лес.
   - Глубина, братие... научите меня: когда связан-то был, цари были праведные?
   - Праведные.
   - Отчего же гонение было, Нероново и всякое?
   - Оттого, что сатана был связан, а слуги развязаны. - Может ли это быть: сатана связан, а слуги развязаны?
   - Здесь мудрость. Кто имеет ум, сочти число зверя, ибо это число человеческое: число его шестьсот шестьдесят шесть.
   - Вот то-то, братие, тут глубина. Едва ли мы всю глубину-то поймем.
   - Здесь мудрость: в глубине зверь, а впереди зверя не будет, и победившие его станут на стеклянное море и заиграют в гусли. И будет знамение на небе, град Иерусалим, новый, сходящий от бога с неба, приготовленный, яко невеста, украшенная для мужа своего.
   - Праведники, праведники,- чуть-чуть перешептываются сосны, березки и ели, роняя большие летние капли, - праведники.
   - Дураки! - кричит учитель. - Никакого знамения не было и не будет. Это комета или осколки огненные, иероглифы летающие, и больше ничего. Вы неучи, вам географию нужно знать.
   - Ответ, дайте ему ответ!
   Читает, прислонившись к сосне, упрямый седой дед:
   - Обходит солнце землю и небо...
   - Дураки, - перебивает учитель, - это земля вертится, а солнце стоит.
   И подмигивает мне, ученому собрату.
   - Барин, - просят меня мудрецы, - дай ему ответ, скажи ему: солнце ходит, а земля стоит; тебе он поверит.
   Xoчy, всей душой хочу, чтобы земля стояла, а солнце ходило. Хочу помочь старикам, но не могу.
   - Нет, дедушка, учитель прав.
   - Гадали мы, - хором отвечают старики, - гадали, да не выходит: мысленное ли дело, чтобы земля вертелась?
   - В каком я веке? - спрашиваю себя. - Попробовать разве доказать им... Припоминаю гимназические уроки. И вдруг сомнения самые постыдные: не докажу, забыл доказательства. А потом такое неожиданное рассуждение: почему-то доказательство было всю жизнь не нужно. На чем же основана эта моя гордость? Почему мне нужно доказывать этим лесным старикам то, что меня не интересовало. И, быть может, в их понимании, в особом духовном смысле, и вправду земля плоская, а солнце ходит. Нужно разобраться в том, как они верят, что значат эти огромные книги; я их никогда не читал.
   - Гадали мы, гадали, - говорят старики, - да не выходит. Какая же она круглая: река Обь на восемьсот верст вниз бежит, Енисей на четыреста, Лена и все в одну сторону, к океану.
   - Меряли мы разумом, - не выходит.
   - Потому - реки в одну сторону...
   - Баяли бы, не круглая, а вроде корыта.
   И еще и еще доказательства. Конечно, земля покатая, стоит.
   Смотрят на меня лесные мудрецы, ждут моего согласия. Я погружаюсь мысленно в глубину средних веков... Но тут мгновенно воскресают тени Колумба, Коперника и Галилея...
   - Нет, - решительно говорю я, - нет, земля круглая, вертится. И месяц круглый...
   - Ну, месяц, - подхватывают, - известное дело, круглый.
   - Про месяц не говорю.
   - И земля круглая, - помогает мне учитель.
   - Врешь, - набрасываются на него, - врешь, не круглая. Вода богу служит: рыбу творит; лес служит: ягоду растит; зверь служит, всякая тварь служит, а как же земля?
   - Дураки, вам географию нужно... тут атмосфера, тут воздух.
   - Врешь, врешь. Тысячу раз врешь. Не верю, что круглая! - кричит чистый старик.
   - В географию не очень верю, - сочувствует путешественник.
   - И в воздух не верю, - соглашается с ним пустынник.
   Слушаю я, слушаю спор. От солнца и земли снова возвращаемся к церкви. Ничего нового: церковь - начало спора, церковь - конец. Те же и те же круги.
   Старик, весь белый, с длинною палкою, босой, показался внизу у холма. За ним женщины, старые и молодые, тоже все в белом, в самотканном. Идут все на холм, видно, издалека; запоздали, промокли.
   Остановились возле нашей сосны. Прислушались.
   Разговор шел о церкви.
   - Церковь божия невидима, - сказал вдруг белый старик.
   Замолчали.
   - Покрыл ее господь дланью своею от неверных мира сего. И до пришествия Христова будет невидима.
   - Чей он?
   - Иконоборец. Непоклонник, - ответил кто-то.
   - Какая ваша вера? - спросил я прямо старика. Он так и метнул на меня черными глазами:
   - Миссионер?
   - Нет, я не миссионер, я ищу правильную веру.
   - Веру? Вот моя вера.
   Обернулся лицом к Светлому озеру, перекрестился и стал читать:
   - Верую во единого бога отца...
   Читает старик «Верую» громко, четко, в лесу над озером. Солнце глянуло. Два больших облака, как сосцы доброго зверя, все еще капали над озером.
   Читает старик, а мне чудится зеленое поле, опаленное зноем, и коленопреклоненная толпа, и жрец с сверкающим крестом впереди. Дождя, дождя земле жаждущей, дождя! - молятся. А кто-то подвигает черную тучу по небу. И каплет уже...
   - У тебя прекрасная вера, - сказал я старику от всей души, когда он кончил символ веры.
   - Наша вера, - подхватил он, обрадованный, - изначальная, лучше нашей веры нету; весь свет обойдешь - не найдешь.
   - Где ты нашел ее?
   - Я сам себя крестил, - ответил старик, - крестился в реке.
   Какая эта вера? - вспоминаю я читанное по расколу, и вот одна такая яркая, изумительная секта мне припоминается: люди отказываются от всего на земле, даже слово «свое» считают за дьявола. За грех почитают всякое замедление, всякое пребывание. И вечно идут.
   - Есть, - говорю я старику, - вера еще лучше и еще старше вашей: странники или бегуны.
   - Милый ты мой, - крикнул старик, - да это же мы! Мы странники божий, ни града, ни веси не имамы.
   И рассказывают мне про свою веру: антихрист завладел теперь всем миром. Церковь божия до пришествия Христова стала невидима.
   - Верно, - говорю я старику, - мы тоже думаем, что по нынешним временам церковь не может быть видимой. Есть, - рассказываю я, - один большой, большой человек, который тоже за вас, тоже за такую церковь, граф...
   Рассказываю учение. Слушает старик меня долго, внимательно. И волнует меня это посредничество между двумя белыми стариками, там и тут.
   - Верно, верно, - твердит лесной старик. - А скажи, как он молится?
   - Как он молится? Не знаю...
   - Щепотью или по-нашему?
   - Он без перстов молится. По-своему.
   - По-своему... Скажи ему ты, милый, от меня: он заблуждается. Без этого...
   Старик поднял вверх два сухих, твердо сложенных перста.
   - Скажи ему, без этого он не спасется. Хоть и невидимая церковь, а все-таки церковь. Вот под большим холмиком скрыто Знаменье, а где мы сидим - Здвиженье животворящего креста господня, а подальше - там Успение божьей матери. Без этого нельзя, что ты! Не верь графу. Обегай его.
   Задумался белый старик в лесу над озером о далеком графе и шепчет:
   - Неси, дитя, в пустыню сердце измождалое, не виждь прелести мира, беги, аки зверь дивий. Затворись в вертепе, и приимет тя пустыня, яко мать чадо свое.
   ...Понимаю белого старика: церкви под холмами Светлого озера такие же, как и видимые. Но только там все правильно: иконы старинные, от зачатия века стоят; верующие в длинных староверских черных кафтанах, крестятся двумя перстами; попы ходят посолонь, служат на семи просфорах. И звон там, чудесный колокольный звон.
   Чья-то рука протянулась ко мне из-за дерева, синяя, с черными жилами. Тянет кто-то упорно, шепчет: не слушай белых, бойся их, красные лучше, белых не слушай.
   Тянет и тянет, уводит в лес, и вот стоит передо мной мужик, черный, низкий, корявый.
   - Что тебе?
   - Пойдем. Я наскажу.
   Отводит поглубже в лес. Останавливается, глядит тупо, как невырытый пень. Где-то близко непонятно сговариваются сороки. Дятел долбит. Староверский холм гудит; с православного долетает: «Не убоимся, не убоимся!»
   - Их вера страшная,- бормочет мне этот странный мужик. - Пришел он, белый, в село. Кричит: «При дверях судия! Топите, братья, деревянных богов. Нету правильных икон, - краски теперь все с антихристовых лап. Топите!» И другой пришел белый. Опять свое: «При дверях судия! Топите, братия, медь, складни там, все». И третий пришел. «Одевайте, говорит, белую одежду, трубит бездна в трубу, меркнет звездный зрак». Одели белую одежду, ушли в лес. Сидим, дожидаемся, голод долит. Стал чернику собирать. «Не тронь, не тронь, - кричит на меня, - леса удельные, размежеванные, во Все концы пролегла цепь антихриста». Женщина старая вроде как померла от голода. Сделали из соснового корья гробик, стали зарывать, а она ножкой дрыгнула. «Ничего, - кричит старшой, - кидай землю, там дойдет». Закидали. «Пошла, говорит, душа в рай, душа рада». Те за ним: так и надо, так и надо. Страшно стало, ушел в лес... Бойся белых. И красным не верь. Мне поверь. Я больше всех. Меня сатана испытал. Прытко искушал. «Гляди, говорит, на небо». Гляжу вправо - вижу, быдто венцы золотые. «Гляди, говорит, влево». Гляжу я влево - вижу, быдто месяц раскололся на части. Прытко искушал сатана. Раз дохнул. Спрашивает, хорош ли дух? Скверный, отвечаю, твой дух. А этот? - спрашивает. Ангельский, отвечаю, дух. Прытко искушал сатана. Голос с неба услыхал, понял: бог со мной прямо, без церкви беседует. Не нужно церкви, не верь красным, верь мне. Часто слышу голоса. Сейчас слышу.
   ...Не убоимся, не убоимся! Пал, пал Вавилон...
   - Не тут... приложи ухо к дереву. Не слышишь? А я так слышу: земля плачет. Вот видишь. Не верь красным, не верь белым, Ох, земля-то плачет. Прытко плачет земля.
   - Ну, побеседовал с Прохором Ивановичем? - встречают меня на староверском холме. - Хороший мужик: ему церкви не надо, он прямо с богом беседует, а нашему брату хоть махонькую часовенку, а нужно.
   Потом пришли к нам на холм разные сектанты: немоляки, баптисты, штундисты. Пришли студенты с черными бархатными околышами и стали говорить о библейской критике; пришли студенты с синими околышами, заговорили тихонько от стражников про политику. Перебрался даже и батюшка, устроился и тут по-своему, часы опять положил на шляпу. Устал я и ушел отдохнуть в село до вечера.
   У Татьянушки гости собрались. Пьют чай и беседуют. Я прилег на лавку в другой комнате и слышу их осторожный шепот:
   - Кто праведный, так и звон слышит.
   - Кто праведный.
   - Татьяна Горняя слышала; звали к себе.
   - Зря не позовут.
   - Зря не берут. Умолишь угодников божиих, вот и позовут, и растворятся воротца; а пожалеешь кого, опять станет пустым и диким местом. Собралась Татьяна, надела сарафан черный, кофту черную, плат черный. Простилась, А мы и просим: как примут праведники, дай нам оттуда весточку. Это бывает. Даже письма шлют.
   - Очень просто, что шлют.
   - Простилась. Внучка Машенька плакала.
   - Догадывалась.
   - Пришла к озеру к полуночи. Дожидается, как вода-то всколыбается. Зачерпнула ведро и пошла в гору. И вот-то звону!
    - Ма-атушки!
   - И вот-то звону! Волосы вянут. У них-то заутреню служат. У них правильно.
   - Правильно.
   - Идет Татьяна, молитву творит. А где больший-то холмик, стоит белый старик, вроде Миколая-угодника, рукой машет.
   - Рукой машет.
   - И ворота открыли. Колокола гудят. Праведники встречают: иди к нам, иди к нам, Татьянушка.
   - Господи!
   - Она тут и вспомни про внучку: вот бы мне сюда Машеньку.
   - Машеньку.
   - И только помянула, глядит: опять озеро, и на горах сосны стоят.
   - И звона нету?
   - Ничего нету. Как был лес, так и есть. Дикое место, пустое.
   Я пробудился под вечер и пошел к Светлому озеру. За день дождь принимался раз пять: грязь в селе по колено. Хрустальные поповны попрежнему глядят на меня в окно и щелкают подсолнухи. Луг после дождя еще лучше: кричат перепела, цветы пахнут небывалою забытою родиной. В лесу над озером темнеет. Между стволами везде огни. Перед березой у самого Светлого озера горячо, на коленях молится старушка.
   Перед березой. Что это значит? Обхожу дерево и старушку; думаю, где-нибудь на суку да висит же икона. Нет. Молится просто дереву.
   - Бабушка, - спрашиваю ее осторожно, - разве можно так... дереву, это святая березка?
   - Не березка, родимый, - отвечает бабушка, - не березка, а тут воротца. Вот где больший-то холмик, там Знаменье, а там вон Здвиженье, а там Успение.
   Зажигает свечку. Идет по берегу вокруг озера. Перебирает лестовку. Шепчет молитву. Я иду за старушкой. Изгородь на пути. Перелезаем и идем дальше. Озеро около версты в окружности. На половине пути опять изгородь; опять перелезает старушка, падает, свечка гаснет. Зажигаю ей свечку, помогаю. Хочу заговорить с ней о грешной травке у берега, спрашиваю: не за грехи ли зарастает Светлое озеро?
   Молчит старушка. Перебирает лестовку и еще усерднее шепчет: «Обрадованная Мария», Может быть, звон слышит, и праведники зовут ее.
   Опять молится перед той же березкой. Может быть, видит, - открываются ворота, встречают, зовут: иди, иди к нам.
   И будто вижу я: окна забиты, ни души на улице, ровный бледный свет, как белою ночью. Идут черные праведники к церкви. Звонят и зовут: гряди, гряди, святая старушка. У нас хорошо, у нас все правильно, служба длинная, образа старинные, от зачатия века стоят...
   - ...Бабушка, неужели тут правда воротца?
   - И недалеко, родимый, всего четверти на две; в прежние времена пахали тут, сказывают, сохами за просты цеплялись. Близко, а невидимо.
   Еще молится. Ищет что-то рукой у корней дерева.
   - Что там?
   - Тут трещинка в земле. Ты посвети, а я пошарю. Находим.
   Опускает копеечку в землю, яйцо опускает. Опять молится.
   - Примите, праведные люди, милостыню от грешной старушки.
   Я тоже опускаю медные деньги праведникам в трещину под березкой. Теперь я верю в невидимый град. Не такой, как у старушки, более бледный, как вторая отраженная радуга, но все-таки град.
   Рада бабушка, что я опустил свою лепту во град невидимый, делится со мной свечкой: «Поставь, - говорит, - поставь».
   - Куда же поставить?
   - Куда хочешь. Хоть к Знаменью, хоть к Здвиженью или к Успению. Против этого холмика - Знаменье.
   Берет щепку, прилепляет восковую свечу и пускает но озеру. Я делаю то же. Огонек старушки плывет к Знаменью. Мой тоже туда. Проходит по берегу еще кто-то со свечой, и еще, и еще. Праведники невидимого града выходят из темного леса с огнями. Сотни и сотни свечей. Идут безмолвно вокруг святого озера, перебирают лестовки, молитву творят.
   И плывут но воде на лучинках опт к Успению, к Здвиженью, к Знаменью. Больше к Знаменью.
   В шестой или седьмой раз хлынул дождь. Погасил все огни в лесу и на озере. Я долго стоял под сосной, пока и под ней не промок. Потом перебежал к костру на другом холмике. Но дождь скоро залил и костер. Настала полная тьма. Стали расходиться и сталкиваться друг с другом. На что-то мягкое, живое я наступил. Нагнулся и испугался: на берегу озера, под проливным дождем, в грязи лежала женщина, лицом к земле.
   - Не трогайте, не трогайте ее, - сказал мне кто-то: - Она звон слушает.
   Я оглянулся и опять испугался: водяник, настоящий водяник, без шапки, стоял передо мной. Вода так и лилась по его длинным волосам.
   - Батюшка, - узнал я, - вы?
   - Представьте себе, - сказал он, - раскольники мою шляпу стянули.
   - А часы? - тревожно спросил я, вспоминая беседу с часами на новой шляпе.
   - Часы целы. Да это не из корысти. Глупые шутки ихние.
   Утром перед отъездом я пришел проститься со Светлым озером. Оно лежало опять пустынное и одинокое. Ярмарки не было. Праведники все ушли в землю. Остались только две женщины, в лаптях и с котомками. Я подошел к ним. Плачут: опоздали.
   - Где тут праведники-то живут? - спрашивают меня.
   - Вот под большим холмиком, - говорю я, - Здвиженье.
   - Здвиженье.
   - А под ним - Успение.
   - Успение.
   - А под ним - Знаменье.
   - Знаменье.
   - А вот тут воротца... Тут...
   Было яркое утро. Ни рябинки не было на круглой святой чаше в зубчатой раме. Все время, когда я потом шел по лугу, на меня глядело озеро, как спокойное, светлое око с длинными зелеными ресницами.
   
СОГЛАСИЕ ДМИТРИЯ ИВАНОВИЧА
   
   На Светлом озере говорили о каких-то немоляках-иконоборцах, и я спросил Татьянушку, кто они такие.
   - Иродовы дети, - ответила спокойно старушка,- слуги антихриста. Иконам не поклоняются, святых о цов не чтут, никому не веруют.
   - Может быть, богу, - сказал я.
   - Может быть, - согласилась она, поджимая недовольно сухую губу.
   - Богу... - помолчав, продолжала старуха, - да что в том... Бог один не спасет. Без угодников нельзя. Ты размысли: сколько в один только день со всего света к нему покойников преставляется. Сколько думаешь?
   - Очень много.
   - Вот видишь. Мысленное ли дело ему одному без угодников со всеми управиться?
   - Бог всемогущ, - попробовал я возразить.
   - Да что ты заладил все бог да бог, - разгневалась старая. - Он ведь тоже неладно делал, с ним одним далеко не уйдешь. Без истинного нельзя. Иисус Христос - как адвокат за нас перед богом.
   - Адвокат! - обрадовался я, узнав образ истинного народного Христа.
   Немного спустя после этого разговора я слушал горячий спор староверов на холмах возле Светлого озера. Сидел я в отдалении. Начетчики кричали, вскакивали с мест, чуть-чуть не хватали друг друга за бороды. Громадным петушиным боем рисовал я себе это состязание под соснами. В голове, утомленной впечатлениями этих именин Светлого озера, гвоздем сидели последние слова бегуна:
    «Антихрист овладел миром; нужно спасаться в крестьянских лесах. В удельных лесах и казенных нельзя спастись, - везде теперь пролегла цепь антихриста, всюду просеки».
   Староверы шумели.
   И вот чья-то спокойная проповедь стала тушить спор, как вода при пожаре. Прислушается один и стихнет. Прислушается другой и стихнет. Чей он? - спрашивают. Какая это вера?
   Один за другим все смолкают; на середину круга из толпы выходит большой старик в лаптях и говорит о Христе:
   - Он - слово, он - дух.
   Ржавая церковная цепь из множества виденных мной в лесах староверов разорвалась. Наконец-то я почувствовал себя на свободе. Назади, думал я, Христос-адвокат, русский, простонародно-церковный, а теперь он - слово, перелетевшее девятнадцать веков истории над церковными маковками.
   - Чей ты? Какая твоя вера? - теснятся все вокруг проповедника.
   - Поклоняюсь господу в духе и истине.
   - А святых отцов почитаешь?
   - Нет, не почитаю.
   - Иконам поклоняешься?
   - Нет, не поклоняюсь. И вы не кланяйтесь идолам, ни деревянным, ни медным, ни серебряным. Поклоняйтесь в духе и истине и - будете сынами божиими.
   - Непоклонник, иконоборец, немоляка, - заговорили староверы.
   На другой день рано утром Татьянушка подкралась ко мне, спящему, и на самое ухо шепнула свое: «Господи, Исусе Христе».
   Я вздрогнул.
   - Не пугайся,- шепчет старуха,- немоляка пришел; говорит: прытко нужно видеть тебя.
   Я впустил немоляку.
   Вошел тот самый старый старик, который вчера проповедовал светлого и свободного бога староверам. Теперь передо мною был обыкновенный лесной мужик, с нечесанной, клоковатой рыжей бородой, в лаптях.
   - Пришел к тебе узнать, - говорит он, - не из Питера ли будешь?
    «Наверно,- подумал я,- он хочет передать поклон какому-нибудь родственнику - дворнику или швейцару».
   - Будешь там, - просит старик, - поклонись от нас Мережскому.
   - М-у, писателю? - изумляюсь я.
   - Ему самому. Скажи: Дмитрий Иванович кланяется.
   Как сон мелькнуло во мне воспоминание о слышанном и читанном про поездку одного из руководителей религиозно-философского общества на Светлое озеро.
   - Кланяйся ему, - просит старик, - и жене его кланяйся... Книжки они нам высылают. Они к нам пишут.
   - Он вам пишет! - изумляюсь я, представляя себе родоначальника русских «декадентов» в переписке с костромскими мужиками. - Что же он пишет? - пытаю я, как на допросе.
   - Пишет он: Христа нужно во плоти разуметь. А мы пишем: по духу.
   - Не понимаю.
   - Я тебя научу. Бери бумагу и карандаш. Вынимает из котомки библию, дает мне, называет главы, стихи, зачала, прологи, просит все записывать.
   - Вот и его я тоже так учил, да куда, не дается погладиться. Все от себя читает, без книг. Нехорошо, говорим ему, без буквы, можно ошибиться. «Нет, кричит, я не ошибусь, смотрите в книгу, так ли читаю». Глядим ц букву: все верно. Умнеющий господин, вот только Христос-то его маленечко плотян.
   - Не понимаю, не понимаю.
   - Не спеши, поймешь. Он плотского Христа признает, а по-нашему, Христа по плоти нельзя разуметь. Коли Христос плотян, так он мужик, а коли мужик, так на что он нам нужен? Мужиков и так довольно. Вот ежели по-нашему, по духу разуметь, так и мужик может быть первеющей богородицей.
   - Не понимаю, ничего не понимаю.
   - Не тужи. Такую премудрость сразу никто не поймет. Поедем со мной - научу. У меня телега, тихонько поедем, книгу развернем и будем читать. Заедем в Малиновку к Алексею Ларионовичу, потом к Николаю Андреевичу, потом к Федору Ивановичу. У них есть и письмо Мережского. Прочтешь, разумеешь - и нас с ним рассудишь. Поедем, я тебя по всем стихиям мира проведу.
   Стал я расспрашивать о «стихиях», и оказалось, что все они на пути от Светлого озера к городу Семенову. Мой обратный путь из града невидимого домой как раз тут и был. Я никогда не упускаю случая в пути стать поближе к жизни. Обрадовался случаю ехать по старинным местам раскола на телеге, с библией, в обществе таинственного вероучителя, имеющего связь со столичными людьми.
   Собрался я в пять минут, попил чаю с Дмитрием Ивановичем, простился с Татьянушкой, и телега наша медленно двинулась в путь по стихиям мира.
   За селом в лугах оглянулся я по сторонам и порадовался: трава у них в Заволжье хороша. Припомнился тот мой первый день на Волге, когда я с другого - горного - берега глядел сюда, в леса.
   Этот Семеновский уезд был сердцем староверской жизни. Там, где я проехал, в Ветлужских и Уренских лесах, теперь только отзвуки былого величия здешних Комаровских и других скитов.
   Телега наша еле-еле движется по луговой дороге. Цветам поместиться негде: из низин, из пойм выбегают на угоры в яровые, даже в рожь. Всюду сине-желто-зеленые полоски, змеистые ручьи.
   Въехали в поле ржи. Вдали над колосьями показались чья-то шляпа и длинные волосы. Немного спустя дорога выпрямилась, и показался весь поп, длинный, тонкий, как веха.
   Необычным кажется мне его появление в «очаге раскола», его существование среди этого непокорного народа. Здесь после стольких жалоб в пути на «попов» мне теперь стало ясно, что деятельность православных попов, даже в случае победы их, ведет к ослаблению религиозного чувства в массах.
   Шествует поп, машет широкими рукавами. За ним плетется женщина с двумя большими глиняными горшками.
   За что-то жаль попа. Кажется, за рыже-зеленое пятно, выжженное солнцем на его сутулой спине. Но Дмитрий Иванович в другом настроении. Он по-своему реформатор старообрядчества. Глядит с лукавой усмешкой. Учительская важность сбегает с лица. Подмигивая мне, говорит:
   - Сметанку собирал.
   - Как сметанку? У нас священники сметаной не собирают, у нас хлебом.
   - У вас места хлебные, а как у нас хлеба меньше вашего родится, так сметанкой докладывают, курами, яйцами, гусями, льном. Он всякую вещь берет. Он ни от чего не откажется.
   Молча, не глядя друг другу в лицо, без поклонов, расходятся они: учитель народный, выросший из дикого семени, и тот, посеянный.
   Рожь привела нас вплотную к селу. Что тут за села! Даже на далеком, знакомом мне Беломорском севере не сохранился так старинный русский быт. Тут самая маленькая лачужка украшена хитрейшей резьбой. У ворот под навесами сидят везде семьи ремесленников-ложечников, в кожаных фартуках, с инструментами в руках. Колют, строгают, чистят. Не очень даже глазеют на проезжего. Похоже, будто у них есть особое деловое семейное самолюбие: стоит немного попристальней глядеть на работу, сейчас же начинают строгать и чистить усерднее. Ложки так и летят в большие кучи перед избами. Горы ложек готовит Семеновский уезд. Пахнет стружками. Глядят далекие прошедшие века ремесленного быта. Здесь проповедует Дмитрий Иванович.
   Зажиточный ложкарь Феофан Артемьевич, личный приятель Дмитрия Ивановича, но его религиозный противник, увидав нашу телегу, отложил работу. Встал с камня - головой достал до подоконника, украшенного резными хвостатыми чертиками.
   - Заходите, - зовет, - побеседуем. Половик уводит нас в избу. Благопристойнейшая тишина встречает нас на чистой половине старообрядца.
   Дмитрий Иванович по пути рассказал мне: Феофан Артемьевич вроде староверского попа, придерживается спасова согласия изо всей мочи, имеет свое кладбище. Это знакомый тип, один из вымирающих лесных стариков. Скоро они совершенно исчезнут с лица земли, большие дети, русские лесные, рыцари. Вот тогда, если только суждено быть русской культуре, их воскресит к литературе какой-нибудь новый Вальтер Скотт. Замков, развалин, турниров не будет в романах, но зато лесные вертепы, могучие реки, полуразрушенные, заросшие мохом часовенки с кроткими, ручными, почти верующими медведями.
   Я отношусь к Феофану Артемьевичу как к рыцарю. Он ко мне - как к знатному гостю. Показывает священные знаки на стенах, точно феодальный владелец гербы. Прежде всего птицы Сирин и Алконост за стеклом в черной рамке.
   - Это певчие птицы, райские, - подводит хозяин к рисунку, молчанием прося вдуматься в таинственное значение птиц.
   - Есть такие птицы,- заключает он наше продолжительное созерцание и подводит к изображению старообрядческой лестовки, с подробным описанием пользования ею.
   Здесь мы тоже долго молчим и, наконец, переходим к схематическому изображению какого-то великана, разделенного такими же чертами, как быки в поваренных книгах.
   - Голиаф?
   - Нет. Сей истукан привиделся пророку Даниилу при царе Навуходоносоре. Сей истукан огромен, стоял в блеске, и страшен был вид его. Голова - чистое золото, голени...
   С глубоким изумлением слушаю я рассказ хозяина, чувствую полноту веры в самую настоящую медь, в подлинные голени, чрево, серебро. Чувствую страшную силу, повернутую в сторону, темную, как ночь без звезд.
   - Эти клетки, - рассказывает он, - суть царства и звери. Первый зверь - как лев, у него крылья орлиные. Второй - как медведь, ему сказано: ешь мяса много. Третий зверь - как барс, на спине его четыре птичьих крыла и четыре головы; а четвертый зверь...
   Хозяин так поглядел на меня, что я понял: в этом-то четвертом звере и заключается живой смысл истукана, его реальное, земное народное значение. У этого зверя десять рогов и еще небольшой рог, и на нем маленькая, похожая на детскую куколку, головка. Палец хозяина остановился именно тут.
   - Понимаешь?
   - Понимаю, - отвечаю я, - этот теперь?..
   - Этот теперь царствует, - ответил Феофан Артемьевич, - и знай, сын человеческий, что видение сие относится к концу времени.
   - Ой ли! - не выдержал, наконец, Дмитрий Иванович. - Так ли?
   - Так лежит слово божие.
   - Слово божие лежит приточно,- говорит Дмитрий Иванович и лукаво подмигивает мне. И становится похожим на сельского старшину, мигнувшего писарю.
   Старовер принимает вызов. Подходит к библии, раскрывает, читает. Гремит пророк Исайя. Молодеет старый ложкарь, щеки краснеют, как у юноши, глаза горят, голос звенит, грудь ходит, и постоянно падают с кожаного фартука мелкие белые стружки на желтые страницы писания.
   - Все это было, - повторяет старовер, перевертывая страницы.
   - Все это будет, - неизменно откликается Дмитрий Иванович.
   - О старых богах и не смыслят, - гремит Исайя.
   - О тех и баить не будем,- соглашается Дмитрий Иванович.
   Слушаю я спор и так объясняю себе все это: для старовера сказанное в писании совершилось, как есть а жизни; все это было и все это ведет к настоящему русскому зверю. Для Дмитрия Ивановича пророчества относятся к чему-то постоянно повторяющемуся в жизни, К чему-то вечно рождающемуся.
   - Остались, - читает старовер, - Едом и Моав, дети Адамовы.
   - Останутся, - поправляет Дмитрий Иванович.
   Это мы, думает один, дети Адама, последние русские стараки, ожидающие антихриста с рогами. Это мы, думает другой, немногие, познавшие истину.
   - Остались.
   - Останутся.
   - Да как же останутся-то? Слушай. И вновь читает ту же главу целиком.
   - Видишь, остались? Все это было.
   - Останутся, все это будет всегда. Тягостно слушать неверующему.
   - Довольно, - прошу я, - ради бога, довольно, ехать пора.
   - Еще одну главу, - просит хозяин и читает.
   -Довольно, довольно, - умоляю я, чувствуя приступ головной боли.
   - Еще одну.
   - Нет.
   Выходим решительно из избы. Садимся в телегу.
   Но хозяин знать ничего не хочет. Кладет книгу на грядку телеги, читает новую главу. Один за другим оставляют другие ложкари спои инструменты, сходятся, окружают телегу, один ближе к Дмитрию Ивановичу, другие к староверу.
   - Все это было, - говорят одни.
   - Все это будет, - говорят другие, - все это притча. Ничто же глагола без притчи.
   Кричат. Трясут скрученными в пряди допетровскими бородами. И падают свежие стружки, как снег, с бород на фартуки, с фартуков на землю. Пахнет еловой смолой.
   День удался. Светло. Жаворонки поют. Телега наша еле ползет по грязной дороге. Дмитрий Иванович не в шутку принимается учить меня священному писанию. Сам он неграмотный, но библию знает всю до тонкости. Раньше, когда еще не понимал в ней, нанимал для чтения мальчика. Тот читает, а Дмитрий Иванович наставит ухо - другим он не слышит - и внимает. Теперь вместо мальчика читаю я, но вероучитель мной недоволен. «Голос не тот», - останавливает он меня чуть не на каждой строчке. Кроме того, я постоянно путаю главы: с далеких гимназических времен я успел перезабыть славянские обозначения цифр. Учитель мой постепенно теряет всякое ко мне уважение, покачивает головой, постоянно вспоминая писателя «Мережского».
   Немного неловко: «ученый человек», а не могу прочесть библию правильно.
   Извиняю себя только тем, что и настоящие почтенные ученые не прочтут Дмитрию Ивановичу правильным голосом. С мужиками вообще принято почему-то говорить о нужде и землице.
   Читаем... Маленькие серые глазки косматого учителя сверлят воздух, как два острых буравчика. Тексты писания как ремнями укручивают мозги. Остановиться неделикатно. Протягиваю руку ко ржи, глажу колосья, словно шерсть спокойного зверя. По старой привычке тут же нащупываю зерна: наливает.
   - Рожь наливает, - говорю я, обрадованный, легкомысленно забывая острые буравчики учителя.
   - Слава богу, - отвечает он. - Цвела хорошо. Сверху цвела. Значит, цены будут высокие.
   Есть такая примета: если цветы ржи, золотые пружинки, висят на верху колоса, то цены будут высокие, если на низу - низкие. Цветы были на верху... Хорошо.
   И, кажется, так бы просто перейти от хозяйства крестьянского к хозяйству отца. Нет... До небесных цветов далеко. Пока мы выбьемся из темного лабиринта буквы, пропадут всякие земные цветы. Но не так буква страшна, как толкование ее Дмитрием Ивановичем. Слушает он, косматый и мудрый, так, что земля умнеет. А начнет толковать... Страшная, думаю я, эта книга, правду говорит про нее народ. Кто станет читать ее, проклянет небо и землю.
   - Не понимаю, Дмитрий Иванович, ей-богу, не понимаю, откуда ты берешь все это?
   - Я на себя веду, - отвечает он.
   - На себя?
   - Все на себя перевожу. Там все обо мне писано, о человеке.
   О человеке! Как неясный сон, прошла передо мной духовная революция мальчиков, те же попытки в школе объяснить символически все эти совершенно невероятные, сказочные места библии.
   - Дмитрий Иванович, - говорю я, - кажется, я тебя понимаю.
   - Слава богу, - обрадовался он. - Вы же понятливые, вы же ученые. Слово божие лежит приточно, рано или поздно все должно на меня обернуться.
   Так и есть, радуюсь я, попал на истинный путь; и тут же припоминаю о реформации: на место иконы становится библия, понимаемая духовно, на место объективного авторитета - субъективное сознание, на место «плоти» - «дух». Больше всего в пути доставляют счастия эти мгновения открытия, эти мгновенные полеты от каких-нибудь костромских мужиков к Лютеру.
   - Вот оно что! - радуюсь я.
   - Во-о-от оно что! - подхватывает за мной учитель реформации. - «Ничто же глагола без притчи», сказано в евангелии, все притчи.
   - А как же Ветхий завет, Бытие? Что значит Адам?
   - Адам значит - мой твердый разум. Понял?
   - А Ева?
   - А Ева - мой же слабый разум. Древо - завет ветхий, от коего можно ведать добро и зло, как разуметь. Бог сотворил твердый разум, впустил в писание - в рай, и сам почил: разбирайся как знаешь. Стал Адам читать книгу. Ох, как трудно Адаму! И напал на него сон - неразумие, и во сне отделилось легкомыслие - Ева, и соблазнила твердый Адамов разум жена, значит, слабый разум.
   - Вот оно что!
   - Во-о-от оно что! Все это, дорогой мой, тут было со мной же самим, а не на стороне. А мы-то думали: сатана, так и с рогами, страшный черт. Хвать! а это плоть моя, пока была не покорена Христом. Родился Христос, значит родился во мне дух, слово, и стало моей плотью и стало жить во мне. Где Христос, там и антихрист. Мы гадали, вот он придет, вот завладеет. Хвать! а Христос-то и антихрист ровесники и товарищи, за одним столом сидят, из одной чашки едят, одной ложкой хлебают. Во-от оно что!
   - Вот оно что! - одобряю я и начинаю про себя упражняться в переводе с плоти на дух. Рождество Христово, размышляю я, переведено; как бы теперь перевести воскресение? Да, конечно же, это значит воскресение Адама из неведения в ведение.
   - Верно! - хвалит учитель.
   Перевожу еще что-то и еще. Останавливает меня только загадочная фраза учителя: «Всякий мужик может быть богородицей». Но через минуту я и это разгадываю:
   - Богородица, - говорю я, - значит - я сам же, рождающий Христа.
   - Верно, - удивился учитель. - Ну и башка же у тебя разработана.
   Обрадовался Дмитрий Иванович так, что забыл и про лошадь. Она, тоже довольная, остановилась, оглянулась, подумала что-то и окунула голову в рожь.
   - А можешь ли отгадать, - задает мне учитель новый вопрос, - кто были первые и последние?
   - Первые и последние... Не знаю... Извини. Сразу трудно все понять.
   - Где тут сразу понять, - извиняет учитель. - Первые - значит буква (писание), а последние - разумение, Христово воскресение.
   - Вот оно что!
   - Вот оно что. Я теперь все перевел, сорок книг прочел и библию всю на дух перевел; теперь я воскрес из мертвых, теперь у меня вечная пасха.
   Едем мы так с Дмитрием Ивановичем полями и перелесками. То примемся библию по-своему переводить с плоти на дух, с вещественного неба на духовного человека, то разговоримся о хозяйстве, о наделах, о косых изгородях, В средней России, в которой я вырос, все это не так.
   Не может же быть, чтобы жизнь этого мудрого человека прошла в переводе библии, как пустой анекдот. Не может же быть, чтобы это не имело значения глубокого. Но как уловить его?
   - Тот писатель, - спрашиваю я, - он тоже на дух все перевел?
   - Много, - ответил учитель, - а не все. Он плоти прихватывает. Христос его плотян.
   Есть ощущение бога, которым родится на черте, отделяющей природу от человека. Тут он вечно рождается. Голубой лентой идут мимо него только дети и вечно исчезают за черной ширмой. Вот про такого-то бога хочется услышать от Дмитрия Ивановича. Но нет. Тот духовный человек или бог, на которого он переводит библию, церковь, всю эту «плоть», рождается прямо за ширмами. И не могу я понять, на что только занадобился здоровому земледельцу Дмитрию Ивановичу такой скучный бог? Гляжу на старика сбоку. Мысленно одеваю его в одежду культурного человека, умываю, узнаю в нем какого-то очень знакомого профессора. Может быть, думаю, там внутри него вовсе не религиозное искание, может быть, перевод библии - просто игра его не направленных методической культурой мозговых клеточек. Может быть, он жертва общественной несуразности или рока, посмеявшихся над стариком, определивших его жизнь для перевода сорока огромных книг на дух?
   Едем медленно, едва-едва обгоняем возвращающихся по сухим боковым тропинкам босых паломников со Светлого озера.
   Наконец, в одном перелеске встречаем старшего ученика Дмитрия Ивановича, тихонравного Николая Андреевича. Сидит он на пне и безмолвно нам улыбается. Знает, что едем, ждет. В руках у него, кроме огромной книжищи, узелок.
   - Николай Андреевич,- мигает и шепчет мне учитель, - здорово плоти прихватывает; начетчик райский, а освободиться не может.
   Старший ученик, прикрываясь тихой улыбочкой, развертывает узелок, показывает новое, купленное у баптистов, евангелие и картон с золотыми буквами: «Бог есть любовь». Порадовались встрече; едем дальше; ученик, босой, идет рядом с телегой по сухой тропе.
   В ближайшей деревне, Малиновке, встречает нас другой ученик, Алексей Ларионович, бледный, с острой, жидкой бородой, резкий и взвинченный.
   - Этот, - рекомендует учитель, - далеко ушел.
   В следующей деревне Алексей Ларионович исчезает и приводит недавно обращенного молодого ученика; Федора Ивановича.
   - Этот, - любовно говорит учитель, - молодой, а от всего освободился.
   Приходят другие ученики, ничем не замечательные, с широкими и жидкими бородами, черными и светлыми.
   Телега, окруженная босыми учениками, направляется в Шалдеж, где живет покровитель немоляков, Иван Иванович.
   Знаменитые Керженские леса в той части Семеновского уезда, где мы едем, вырублены. Сохранились пни, перелески и отдельные, ни к чему среди поля стоящие деревья. Прежде в Керженских лесах (теперь в Ветлужских), как медведи, скрывались пустынники; никто из них, наверное, и не думал о духовном смысле писания. Теперь же, когда исчезли лесные таинственные стены, прежние отшельники, словно рыба в спущенном пруду, осели на пни, глядят в огромные книжищи и переводят с «плоти» на «дух».
   В этом переводе писания с бога на человека, с плоти на дух умирает пустынник, похожий на медведя, рождается не простой человек. Имя бога без толкования не принимает.
   - Слава богу, - говорю я спутникам, - денек славный выдался.
   Николай Андреевич оглядывает поля, луга, товарищей, останавливает взгляд на молодом Федоре Ивановиче и говорит:
   - А вот некоторые бают: хозяина нету, так стоит хозяйство порожнее. Может ли это быть?
   - Много вы, Николай Андреевич, перевели, - ответил Федор Иванович, - а сам-то у вас в женском сарафане остался.
   - Вы весь во плоти,- поддержал своего друга Алексей Ларионович, - воистину на вас прытко длинный сарафан.
   Одни ученики поддерживают Алексея Ларионовича, другие Федора Ивановича, а сам косматый учитель лукаво перемигивается, подсмеивается и даже слегка похрюкивает. Всю правду он знает и еще сверх нее что-то, а потому молчит.
   Вот, размышляю я, мы до сих пор говорили о Христе, но как же отца-то перевести? Если и его перевести на дух, то хозяйство рассыплется. Как жить мужику, земледельцу без хозяина? И жаль мне отца.
   - Кто же тогда, - спрашиваю я Федора Ивановича ,- сотворил человека?
   - Слово, - отвечает Федор Иванович, - от него и начался духовный человек. Вначале было слово.
   - Духовный... а тот... обыкновенный простой человек?
   - Ветхий человек? Так тот же из глины сотворен. Он что... Он - пшик!
   - А там? За гробом?
   - Пшик по всем статьям. Писание про нашу, про здешнюю жизнь писано.
   - Господь всемогущ, - строго сказал Николай Андреевич,- что там - неизвестно. Все на притчу нельзя перевести.
   - Все притча! - крикнул в ответ Федор Иванович. - Гроб - одно только неразумение наше. Читай книги, освобождайся. Когда все прочтешь и переведешь, настанет вечная жизнь, духовная, а не телесная.
   Довольно поглядывает на молодого ученика Алексей. Ларионович; довольный, лукаво похрюкивает сам косматый учитель и одобряет: освободился, молодец, освободился, от всего освободился. Ехидно улыбается Николай Андреевич и ставит коварный вопрос: что значит евангельское «на что вы освободили осла, он был богу нужен»?
   - Освободили осла, - ответил, не подумав, обрадованный успехом Федор Иванович, - значит, последние лямки отвязали, выпустили на свободу.
   - Вот видите, - обращается ко мне Николай Андреевич, - он и осла на себя перевел.
   - Вы все разные, - говорю я, - какое же это согласие?
   - Все разные, все до одного разные, - подхватывает Федор Иванович, - бог есть свобода, а они связанные, не получили мужества: Алексей Ларионович почти вовсе скинул сарафан, другой из-под него колено выставил, третий побольше обнажился; только вот Николай Андреевич у нас весь в бабьем одеянии.
   - Так на что же осла-то освободили? - поддразнивает Николай Андреевич.
   - А вот на что, - отвечает молодой человек. - Для свободы освободили, для духа; буква убивает, дух животворит. Путался я в этом писании, тонул в нем, аки олово в Черном море. Читаю: Черное море расступилось. Может ли это быть? Оно-то не узко. Хвать! А море-то буква. Я тонул в ней, путался в длинном женском сарафане, тонул, а дух творил и освободил. Не нужно мне ни икон, ни библии; я так все понимаю. Не боюсь теперь, что и в муку пойду; умрем мы, как лошади, как коровы, как мухи, как тараканы.
   - Так на что же тебе просвещаться, когда все одинаковы: и вор, и начетчик, и лошадь.
   - Нет, я благодарю писание, оно меня освободило, как камень отвалило.
   - Федор Иванович, - с гордостью сказал его учитель Алексей Ларионович, - от всего освободился.
   - На что вы освободили осла? - пробормотал тихонравный Николай Андреевич.
   А сам учитель, вождь немоляк, поворачивает свою косматую голову, посмеивается, похрюкивает. И опять я мысленно одеваю его в одежду культурного человека, умываю и силюсь вспомнить, на какого это очень знакомого профессора похож он?
   В селе Шалдеж мы встретились с баптистами. Пришел от них посланный, зовет послушать богослужение.
   Вот он, подумал я на первых порах, исход для немоляк, вот она, приготовленная европейской реформацией удобная секта для объединения во Христе людей, потерявших веру в «плоть».
   Но я ошибся: немоляки и слышать не хотят о баптистах. Новые обряды им кажутся фальшивой подделкой старых. Даже такая тоска по плоти, как у Николая Андреевича, недостаточна для перехода к баптистам.
   Но все-таки, говорят, многие немоляки из других согласий переходят. Из староверства переходят в новую австрийскую церковь, из немолячества в баптизм. Одних притягивает церковь видимая, со старинными образами и длинными службами, других - «плотской Христос», объединяющий, успокаивающий размечтавшихся немоляк.
   Согласие Дмитрия Ивановича отказывается посетить баптистов и желает ехать прямо к своему покровителю Ивану Ивановичу. Я уговариваю. Мне хочется сравнить европейскую и русскую реформацию.
   - Для чего? - не одобряет учитель.
   - Как для чего? - поддерживает меня Федор Иванович. - Известно для чего: для разрезу.
   - Разве что для разрезу, - колеблется учитель.
   - Без разрезу, пожалуй, неловко оставить, - соглашаются все остальные.
   Сговариваются между собой, выбирают Алексея Ларионовича. Он за всех даст разрез...
   В этой обыкновенной русской избе есть признаки лютеранской церкви: ряды расставленных лавок, столик, похожий на кафедру. Божница завешана ситцем. Остальное все русское: обрывок розовой театральной афиши, приглашающей на «Лакомый кусочек», святой Серафим с медведем, громадная печь; возле нее бабушка ставит самовар.
   Оба приезжие проповедника сидят, обложенные книгами, за столом-кафедрой. Седой старичок похож на саратовского немца-колониста. А молодой человек в косоворотке, очень уважаемый всеми Василий Иванович, - на обыкновенного «эсера».
   Нет... Василий Иванович верит в евангелие, в свое время даже пострадал за проповедь пашковства. Он по опыту знает, что под действием его проповеди изменяется совершенно жизнь крестьянина, весь строй его внешней жизни, хозяйство, супружество, воспитание детей. У Василия Ивановича под руками даже статистика, отчеты съездов, неопровержимые доказательства.
   Меня интересует только одно: как же поверил этот обыкновенный русский неверующий интеллигент в евангелие? А если самому не очень верить, то где ручательство за подлинность доброго дела?
   - Вера приходит от слышания, - успокоил меня Василий Иванович.
   Народ все собирался и собирался.
   - Не угодно ли выслушать наше богослужение? - предложили мне оба проповедника.
   Я остался, с тревогой ожидая «разреза» немоляк.
   Василий Иванович начинает богослужение стихотворением своего собственного сочинения. Поет он один: старичок-колонист простудился в дороге и охрип, мужики или не знают стихотворения, или не веруют в него.
   Почему-то стыдно при этом пении. И приходит в голову: «Неужели, чтобы написать хорошие стихи, нужно быть грешником; чтобы молиться, нужно грешить?»
   После пения пресвитер в косоворотке встает, складывает руки на груди, закрывает глаза.
   - Фарисейский обычаи, - шепчет Алексей Ларионович, готовясь к разрезу. - Представляется Моисеем: не может взирать на лицо божие.
   - Дорогие возлюбленные, - начинает пресвитер, - взгляните на мир в ясный солнечный день: какая красота!
   Вот бы сюда того белого старика со Светлого озера, который, помню, так читал на холме «Верую», что, казалось, капли теплые, добрые падали с ясного неба.
   - Дорогие возлюбленные, нужно страдать, а люди часто избегают страдания...
   - Знамое дело! - не удержался Федор Иванович.
   - Возьмите пример Моисея, - продолжает проповедник, не открывая глаз. - Несмотря на свою великую славу, он от всего отказался и лучше захотел страдать. Люди же теперь не хотят страдать.
   - Кому охота! - отозвались немоляки так резко, что пресвитер приоткрыл один глаз.
   - Они не хотят страдать, но это их большая ошибка.
   - Большая ошибка! - всхлипнула по-настоящему, по-православному старушка у кипящего самовара.
   И еще долго, долго говорил проповедник.
   - Амен, - закончил он проповедь.
   - Аминь, - насмешливо отозвались немоляки. Старичок-колонист заволновался. Ему очень хочется тоже что-то сказать, но службу ведет, очевидно, Василий Иванович.
   - Может быть, скажете что-нибудь? - снисходительно предлагает он.
   - Немножко разве, - отвечает старичок, розовея, как девушка.
   Говорит о постройке храма Иерусалимского. Читает о том, что Христос пришел во плоти.
   Вот тут-то Алексей Ларионович и нашел подходящий момент дать немцам «разрез».
   - Не во плоти, - поправил он наивного, хорошего старичка, - не во плоти написано, а во плоти.
   - Это все равно.
   - Нет, не все равно: ежели Христа во плоти разуметь, так он мужиком был, а ежели во плоти... Прочитай от Иоанна: «Слово плоть бысть и вселися в ны».
   - Вот. Слышишь, в «ны», а не в «ю». Ежели в ны, то во всех нас вселилось слово Христос, а ежели в «ю», значит в мужицкую плоть.
   - Молодчина, - одобряет Дмитрий Иванович своего ученика за ловкий и мудрый разрез.
   Богослужение прерывается. Баптисты сбиты с толку, шепчут: «Время теряется, с ними ничего не выйдет, едемте дальше».
   - Кто же был, по-вашему, Христос? - спрашивают баптисты немоляк.
   - Христос - слово, он - дух.
   - А как же вы в духа гвозди вбивали?
   - Мысленное ли дело, - смеются немоляки, - в духа гвозди вбить. Это были два завета пригвождены: ветхий и новый. Вот как нужно понимать. У нас духовная мудрость, Христос - дух.
   - Нет, Христос был на земле во плоти; в это нужно верить, это факт.
   - То-то, факт ли? Что значит плоть-то?
   - Тело, обыкновенное телр.
   - Мужицкое али барское?
   - Человеческое.
   - А хлеб-то какой, правдашний, что бабушка испекла? А -вино какое, клюквенное?
   - Не верите вы во Христа.
   - Нет, вы не верите. Вы обманщики, фарисеи, книжники. Мысленное ли дело, чтобы Христос в мужицкой плоти пришел? Да как вам не совестно его обижать! Мысленное ли дело, чтобы богородица простой девицей была. Обманщики!
   Федор Иванович принимается ругаться.
   В ужасе крестится старушка возле самовара. Ни она, ни баптисты не понимают, что немоляки ругают не Христа, а ту ужасную для них возможность, что бог мог вселиться в мужицкую плоть. Никто не понимает, что, может быть, сами же святые пустынники-аскеты подготовили это презрение к плоти, этот немоляческий бунт. Это разъединение духа и тела.
   - Я, - кричит Федор Иванович, - здесь боюсь моего Христа, я здесь дорожу жизнью! Он меня здесь останавливает. А ваш Христос никуда не годится, только на тот свет. Да мне-то тот свет не нужен, я здесь дорожу жизнью.
   - Не верите вы в бога!
   - Нет, верим. Он здесь, он на земле. А я умру, и вы умрете, как животные.
   - Не верите во Христа.
   - Как свиньи помрем, как собаки, как...
   - Не верите...
   - Как куры, как тараканы, как всякие гады... Немоляки вышли демонстративно.
   - Разрез дали, - сказал учитель на улице.
   - Как можно без разрезу оставить, - согласились все ученики.
   Я вышел за немоляками и тем, вероятно, совсем скомпрометировал себя перед европейцами. -
    Непоклонники! - сказал нам один прохожий.
   - Вредное дело,- согласился другой.
   Как бы с этими непоклонниками, подумал я, не попасть куда. Не превзошел ли я уже своих этнографических полномочий? И припомнилось мне человек пятнадцать таких же непоклонников, вступивших в борьбу против всего мира, который казался им, как немолякам, В длинном бабьем сарафане: мои товарищи в юности по делам политическим.
   Меня успокоили: после закона 17 апреля всякие проповедники часто бывают в селе. Привыкли. С учителем Дмитрием Ивановичем во главе мы двинулись по улице к большому двухэтажному, украшенному резьбой, дому Ивана Ивановича, покровителя немоляк.
   Такие порядки в домах, как у Ивана Ивановича, создала за Волгой староверская культура, умевшая выходить из скитов в население. У Ивана Ивановича все - как у староверов; только завешанная розовым ситцем божница режет глаза. Здесь богу, как обычно, не молятся. Хозяин в черном, длинном староверском кафтане, с серебряной цепочкой, сухой, горбоносый, черный, кланяется:
   - Добро жаловать.
   И ни с того ни с сего подмигивает мне. Догадываюсь: совещание наше тайное.
   Жена хозяина, как часто у староверов, обманчиво-ласковая, кланяется низко-пренизко:
   - Здравствуй, Дмитрий Иванович, здравствуй, Алексей Ларионович, здравствуй, Федор Иванович, здравствуй, - обращается ко мне, - добрый человек.
   Под завешанной божницей садится сам рыжий косматый учитель, по правую и по левую руку его любимые ученики: Алексей Ларионович и Федор Иванович. Другие, признающие немного «плоть», садятся возле тихонравного Николая Андреевича. Садятся все без молитвы.
   Хочется мне потихоньку приотдернуть розовую занавеску божницы, посмотреть, как она, пустая, глянет теперь на наше тайное вечернее собрание.
   По северному крестьянскому обычаю перед едой пьют чай.
   Пьют долго, как следует: внимательно и молча. Ничто так не сближает людей, как молчаливое чаепитие. Водка после чая совсем переполняет накопившиеся у немоляков добрые чувства ко мне.
   - Мы тебе всю тайну откроем.
   - По чистому сердцу расскажем.
   - Без утайки чтобы все: как забросили богов деревянных.
   - Да, как забросили.
   Начинает Алексей Ларионович, самый нервный и говорливый. Религиозный пожар, видимо, совсем опустошил его: на бледном узком облике остались только жидкая борода и острые, раздраженные глаза с красными ободками.
   - Не беззаботой дались мне эти дрова, - сказал сектант и отдернул рукой занавеску божницы.
   Из наугольника блеснули правильные ряды инструментов ложкарного производства. Красный угол крестьянской избы глянул на нас как пустой гроб из размытой могилы.
   - Не беззаботой! Боже сохрани, не беззаботой!
   - Не беззаботой! - отозвались все немоляки, и все поглядели на пустую божницу. Молодуха украдкой от всех перекрестилась туда на стальные инструменты.
   И странно было: те же, самые староверы, которые когда-то за великое преступление считали пить чай, водку, курить табак, теперь все курят, пьют.
   Кажется, после разрушения красного угла староверский «дух» отделился от «плоти», затаился где-то, а покинутая плоть потемнела и сморщилась, как продырявленный детский шар.
   - Наломали они нам бока, - говорил Алексей Ларионович. - Было время, по десять лестовок вел, тысячу поклонов в день перед ними клал.
   - Что говорить, себя не жалели.
   - Не жалели. Боялся их и греха больше всего. Погасят огни, стою перед ними ночь, жена плачет.
   - Не рада!
   - Того ли хочет!
   - Молюсь, кланяюсь. Ой, мыло идет, холод по плечам. Баба вздыхает: ты, говорит, живой хочешь на небо взлезть, это с грязными-то ногами. -
    Не думает о царстве небесном.
   - Баба - баба и есть.
   - Я не слушаю, молюсь им... Ну, и мала тут на меня искра. От сей искры весь сыр-бор и загорелся: Николай Андреевич библию принес. «Хочешь, говорит, почитаем?» Нет, отвечаю, она мне противна, от нее в бешенство впадают. «Да ну, просит, попробуем.. Шутки ради, говорит, отчего не попробовать». Слушаю. Вижу, дело читает; это закон божий, учусь. И другой день читаем, и третий. Чередненько учимся. Разбираем; какие-то ссылки, а понять не можем. Хвать! Да это неполная библия, один Ветхий завет. Купили евангелие, опять зачитали. Чтец-то вострый. И слышу читает: «Ничто же глагола народу без притчи». Мне словно кожу подрало. Что же это такое, спрашиваю, Николай Андреевич? «Да, - отвечает он мне, - сумлеваюсь». Взяли мы с ним по горю и понесли в деревню Быдры к Дмитрию Ивановичу прямо ночью, в погоду².
   - Приходят они ко мне, - перебил ученика Дмитрий Иванович, - все-то мокрые, все-то в грязи; думал, рехнулись. «Растолкуй нам: ничто же глагола народу без притчи». А то, говорю им, что все писание - притча. И стал им переводить. По-перву не рады: «Не тронь, кричат, не тронь, разве можно все ломать?»
   - Всю ночь читали, - перехватил опять от учителя свой рассказ Алексей Ларионович. - С тех пор стали собираться, углубляться. Разуметь - разумею, что притча, а без привычки-то на себя переводить не смею, не знаю, где ущипнуть. Раз как-то читаю; «Был глагол единый, аз же слыхал от двоих». Мне какая-то разница помстилась, ровно не. этак лежит писание, нет ли тут крючка? Ночью уж не молюсь больше, а лежу и перебираю: вот оно что, вот оно что. Дальше - больше и стал на лету ловить, разум у меня другой стал, свой выговор. Как стал разуметь притчу, глянул на богов-то деревянных. Не надо, будет! Одну по одной стал я незаметно от жены наверх уносить, вод карниз прятать. А у меня их много, иконы все дорогие. Нерва вынес поновее, похуже, потом постарше. Тут жена замечать стала: «Ты куда это, спрашивает, божество переносишь?» Какое, отвечаю ей, божество? это идолы. Глядит на меня и плачет: «Ларионыч, никак же ты рехнулся?»
   А я все ношу и ношу по одной. Последнюю вывес - родительское благословение.
   И великая тягость отпала. Сердце отпыхло. Учу жену: нельзя молиться, это грех. Плачет и все свое: «Ты, Ларионыч, рехнулся».
   Стал замечать за женой: по ночам пропадает. Проснусь - нету. Что бы такое? Выхожу ночью на двор - в боковушке огонек. Глянул в щелку, а она расставила божество-то деревянное и вот молится, вот молится и стонет!..
   Рассказчик на минуту остановился, закурил.
   - По-перву,- сказал Дмитрий Иванович,- баба всегда не рада, как прытко молишься, а потом уже схватится. Бабий рассудок, известно. Что молодуха-то, - он подмигнул хозяину, - маленько прихватывает еще?
   - Я отстала.
   - Да ты никогда и не приставала! - крикнул на нее Алексей Ларионович. - Разве ты можешь такую муку вынести, что муж - разум твердый? Молчи... Думаешь, легко было... так ли я молился, как ты... Ну, хорошо... Глянул я на жену, как она плачет да стонет. И такая же тут меня ревность взяла. Подбежал к ней, схватил родительское благословение, да как со всего маху гокну! Надвое расколол. Жена вскочила, пробежала от меня маленечко так, рысью, и пала без памяти. А я всех обрал - и за ящик.
   Наутро приезжает ко мне господин какой-то. Что, спрашиваю, ваша милость? «А нет ли, говорит, икон продажных?» Вот, думаю, продать бы. Да не посмел, жена возле вертелась. Нет, говорю, ваше благородие, я боюсь. А сам тихонько велел ему поутру приходить.
   Не худо, размышляю, продать. А ночью взяло раздумье; страшно чего-то. Встаю поутру: нет, сам не буду грешить и людей не стану вводить в сомнение.
   Пока жена спала - переколол. Связал, положил за санями. Завтра, думаю, в печке сожгу.
   А господин тот пришел.
   - Как, - спрашивает, - продашь ли?
   - Нет, ваше благородие, поберегу.
   - Ан, - спрашивает,- опять оборотиться думаешь?
   - Нет, - и показал ему за санями.
   - А... - говорит и пошел молча.
   Тут жена подбежала, увидала, грохнулась. Ладно, говорю, матушка, простись. Покидал в печку и затопил. Очувствовалась, бежит на улицу, смотрит на дым, не будет ли чуда? При пожарах, когда иконы горят, столбы на небе бывают. Дрожит, глядит. «Экой же дым, говорит, как и из других печек». - «Дура, - отвечаю ей, - дрова - дрова и есть».
   Еще рассказ, еще и еще про свое согласие. Про другие согласия. Про какую-то деревню, где все до одного человека «покидали в реку божество» и теперь живут с пустыми божницами.
   Во имя чего же это? Что значит теперь эта их новая жизнъ?
   Гляжу на собеседников. Лица обыкновенные, деревенские, с хитрецой и лукавством. Нет и следа того раскольничьего аввакумовского рыцарства, которое я видел у староверов в Ветлужских лесах. Кажется, будто после их духовного возрождения одновременно совершилось и ухудшение плоти.
   - Не понимаю, - говорю я им, - совершенно не понимаю, для чего вам нужно было принимать всю эту «муку»? Как вы живете?
   - Так и живем.
   - А дети?
   - Детям что! Мы за них муку приняли, мы их освободили. Живут без заботы.
   - Подати платите?
   - Платим.
   - В солдатах служите?
   - Служим.
   - Если заставят повесить невинного человека?
   - Повесим. Потому отдай богово богови, кесарево - кесареви. Это не мы повесим, а наши руки по чужому приказу.
   - Но где же вы-то сами?..
   - Мы в себе. Дмитрий Иванович в себе, Алексей Ларионович в себе, Николай Андреевич в себе, все разные, все по-своему...
   Ничего не понимаю. Гляжу на них, мысленно сопоставляю их с теми староверами, которые умирают в лесу, боясь тронуть ягоду и гриб, потому что вокруг него лежит цепь антихриста - кесаря. Там за плоть умирают, тут за дух уходят куда-то так далеко, что плоть живет сама по себе. Дух сам по себе. Плоть сама по себе. Там хоть невидимая, но церковь, здесь освобождение и... нелепое «я».
   - На что же оно вам нужно, такое «я»? Что хочет каждый из вас для бога, для себя, а не для кесаря?
   - А по нашей воле, так за великий грех и страх считаем обидеть другого человека, - говорит Дмитрий Иванович, и лицо его становится таким же значительным, как тогда на Светлом озере, когда я услыхал от него: бог - слово, бог - дух.
   - Верно. За великий страх и грех, - говорят все немоляки.
   Ночевать все улеглись на сеновале над скотным дворам. Уснули сразу.
   По непривычке я не могу уснуть: фыркает лошадь внизу, хлопает крыльями петух в ожидании полночи, сено пахнет, щекочет, вверху между дранками звезда.
   Последние слова немоляк перевертываются в голове и так и сяк. Значит, и у них есть свое «я». Дмитрий Иванович сам в себе, Алексей Ларионович сам в себе. Может быть, завтра это «я« утомится, перекочует, исчезнет в баптизме и штундизме. Но сейчас оно живо. Я перехватил его на пути. Я унесу его е собою, я скажу о нем, оно останется жить. Это «я» состоит в том, что «за великий страх и грех считает обидеть другого человека». Значит, обижает другое, кесарево... Отдай кесарево кесареви, богово - богови.
   ...Леса тут вырублены, антихрист и медведь ушли. Остались пни. И на пни осели бородатые гномы с огромными книгами. Читают, переводят с плоти на дух. Пока они переводят, вырастает вокруг них новый лес, кесарев.
   Но они не видят этого: всякий по-своему находит себя. Это «я» дороже всего: оно свободно, оно не обижает никого. И никто его коснуться не может.
   Кричит петух в ожидании полночи, хлопает крыльями.
   Сотни и сотни виденных мною людей обступают меня. Я выбираю из них настоящих, из одного делаю двух, из двух одного, и так мало-помалу очищается все ненужное, случайное, читаю жизнь.
   Узнаю Дмитрия Ивановича и его согласие в прошедших веках. Вся история христианства прошла передо мной в этих лесах за Волгой: я видел пустынников, просидевших всю жизнь в лесных ямах; видел людей, добровольно осуждающих себя на голодную смерть; видел, как все это постепенно разлагалось на «я». Узнаю это «я»... Это душа протопопа Аввакума, освобожденная, блуждающая.
   Кесарь смирил его непокорную плоть, а дух без плоти в наших лесах не бунтует.
   Опять кричит петух. Недалеко от меня женщина бредит, кричит: от Исайи глава двадцатая.
   - Ты что брусишь? - будит ее супруг. - Перестань. Отстать не можешь. Где-нибудь у тебя иконы спрятаны?
   - Ей-богу, отстала.
   - Чего же ты крестишься на божницу?
   - Ништо. Она же пустая.
   Опять засыпают. Сплю - не сплю. Чудится мне: висит на крыше плотный куль, и зерно бежит из него хорошее, а вырастают все бесцветковые: мох да папоротники. В смертельной тоске ожидают люди Ивановой ночи: надеются, зацветет. Но папоротник не цветет. Семена опять собираются в куль, земля оголяется:
   Но где-то пахнет сено настоящей забытой родиной. Ржут небывалые кони в высокой траве...
   Утром немоляки пристают ко мне:
   - Скажи, открой нам, какой ты веры?
   - У нас, - отвечаю я стереотипной фразой, - все верят по-разному. - И вспоминаю вдруг про первую нашу встречу с Дмитрием Ивановичем, про его переписку с петербургским писателем.
   - Письмо! - прошу я. - Давайте письмо поскорее. В опустошенной божнице между инструментами хозяин долго роется и звенит стамесками.
   - Нет, - вспоминает,- оно теперь в Выдрах.
   - В Олонихе, в Богоявленском, - говорят другие. Очевидно, письмо гуляет по всему уезду.
   - Что же он пишет вам, расскажите.
   - Пишет, что нельзя все по духу разуметь. Христос, - учит он, - воистину воскрес, во плоти.
   - Так же, как и баптисты?
   - Нет, у него... свое. Он притчами говорит. Предсказывает. Загорится, говорит, пожар на всю землю. И верно, сбывается, загорается.
   - Какой пожар?
   Отвечают по апокалипсису. Я ничего не понимаю, но чувствую: есть какой-то недоступный мне смысл в их словах. Чувствую: моя обычная чуткость к пониманию этих людей тут где-то притупляется.
   Приносят книги, истрепанный, зачитанный журнал «Новый путь», с помарками, с отметками, спрашивают о всех членах религиозно-философского общества.
   Слушаю их и думаю: какие-то тайные подземные пути соединяют этих лесных немоляк с теми культурными. Будто там и тут два обнажения одной первоначальной горной породы.
   - Кланяйся ты им,- просят меня на прощанье. - Скажи: Дмитрий Иванович кланяется со всем своим согласием.
   - И духа не унимайте,- просит Николай Андреевич.
   - Пожалуйста, духа не унимайте, - говорит Алексей Ларионович.
   Так у стен града невидимого прошла передо мной жизнь лесных людей, начиная от пустынника Петрушки и кончая этим воображаемым духовным человеком, разделенным с плотью, этими немоляками, считающими за великий грех и страх обидеть другого человека и готовыми по приказанию кесаря убивать.
   На обратном пути я все старался уловить, исторически объяснить себе возникновение в русском народе этого духовного человека, на которого переводят кесареву плоть.
   Обессиленная душа протопопа Аввакума, думал я, не соединяет, а разъединяет земных людей.
   Все это мне так показалось у стен града невидимого.

1909

Текстовая версия для печати
в формате .doc для Word

© 2003-2004 Дизайн-студия "Sofronoff"