ОТ АВТОРА
   В основу этой повести положены события, действительно происходившие в тридцатые годы в Кировском крае. Страшные по своему фанатизму и нелепости, события эти теперь отодвинуты историей в прошлое, но еще, вероятно, многие кировчане помнят ту морозную зиму конца тридцатых, когда в городе шел суд над Христофором Зыряновым и его сообщниками. Цепкий взгляд маленьких рысьих глаз, узкая полоска стиснутых губ, неопрятная борода и глухая темная рубаха с косым воротом - таков Христофор на снимке 1936 года. Огромные толпы народа часами простаивали на лютом морозе возле здания суда, ждали леденящих душу сообщений из зала заседаний, негодовали, требовали расплаты. И расплата наступила. Но сначала перед судом предстали факты - свидетельства диких убийств...
   Весной и летом 1932 года в логу, заполняемом талой водой, были утоплены, скрытницы Елена Лузянина, 25 лет; Александра Логинова, Анфия Варфоломеева, Лидия, всем по 30 лет; 50-летняя Макрина, Меланья Дмитриевна, Рипсимия; отравлены в угарной бане девушки Галина и Агния; заживо сгорела на костре Олимпиада Крюкова. Сам Христофор собственноручно потопил в проруби 8-летнего слепого мальчика Ваню. Всего же в Христофоровых скитах погибло не менее 60 человек, имена 47 были установлены следствием. Около половины умерщвленных - моложе 30 лет: из них 14 - молодежь oт 15 до 23 лет, трое детей.
   Работая над повестью, автор воспользовался правом художественного вымысла, изменил некоторые имена и названия, ход событий. Суть же их осталась прежней.

1.

   Летом 1932 года тайный скит в Градовском лесу - два рубленых барака, в которых скрывалось до тридцати человек, был обнаружен и разломан, а его основатель Христофор Зырянов предстал перед судом. Свидетели - скрытники и скрытницы - отказались давать показания на Христофора, самоумерщвления в скиту удалось скрыть, и Христофор Зырянов отделался ссылкой на Обь, в глухие нарымские леса.
   Он бежал с Нарыма на третий год ссылки. Неделями плутал по тайге, вяз в болотах. Питался как зверь - корнями и ягодами, потому что запас сухарей, взятый в дорогу, быстро иссяк. Он отощал, ослаб, хотя силы в жилистом теле было еще много. Как-то вышел на покосные луга, долго сидел в кустах, в озерной осоке, зорко следя за косцами, творя молитвы, в отчаянье поминая имя господне. Косцы ушли от обеденного стана, звон кос доносился издали, крадучись, пробрался тогда Христофор к шалашику и - тягучей слюной забило рот: в котле, над тлеющим костерком, хлюпало, булькало и ворочалось жирное варево. Сытный запах расплывался вокруг. Не совладав с собою, подбежал он к котлу, с минуту смотрел на это варево. Оглянувшись на шалашик, порскнул, как волк, в него. В полутьме цапнул первое попавшееся под руку - котомку хлеба. Округлой горой дыбился в шалаше живот беременной бабы, растрепанная ото сна голова приподнялась - женский визг хватил Христофора в уши. Метнулся он бежать по лугу, прижимая к груди котомку, не в ту, однако, сторону - навстречу, побросав косы, уже тяжко топали мужики. Они догнали его в чахлой болотине, корявым сосняком поросшей, вдавили его лохматое, бородатое лицо в осоку, в жижу эту болотную, хлебнул Христофор раз, другой, поперхнулся грязью - вот тебе и варево из баранины. Да не изверги ведь в конце концов и мужики, отпустили его, может, чтобы самим перевести дух, А как отпустили, так и бухнулся им Христофор в ноги. Отплевался скоренько и залился высоким бабьим криком:
   - Бейте, за ради господа, шибче бейте раба божьего Христофора! За господа-бога всю жизнь стоял! Бейте! На том свете причтется. Вам, вам, мужики, причтется! Все-о причтется! Бейте!
   Оторопели мужики, отступили. Эко, на какого божьего человека навалились! С богом наделили его хлебом, баранинки кусок сунули - питайся, божий человек. Пошатываясь, едва выволакивая ноги из трясины, побрел Христофор прямо через болото в лес и скрылся в нем...
   Он вышел к «железке», а его уже ждали тут - возле станции были поставлены посты. Но хитрее оказался Христофор - больше полутора суток прятался он под штабелями древесины, глодал горькую осиновую кору, едва до червей земляных не дошел, а выждал - паровозик всего на минуту замедлил возле штабелей ход, уморенно приостановился перевести дух - этого-то и надо было: Христофор вскарабкался по тендеру, юркнул в нутро, забросал себя углем и много суток добирался так до Вятского предела, из которого был выслан.

2.

   ...Деревенька Шишаги огородами упиралась в лес. Немытый, нечесаный, до глаз заросший темным, свалявшимся волосом, черный от угольной пыли, вышел на эти огороды Христофор. Перелез через изгородь возле бани, упал на луковичные грядки. Судорожно зашарил по земле, жадно сжевал одну луковицу, другую, сплевывая и стряхивая с бороды комочки земли. По борозде он пробрался к избе, осторожно царапнул когтем окошко, выходящее в огород. Сам тут же присел в борозду. В окне, смутно мерцавшем в свете звезд, шевельнулась занавеска. К стеклу прильнуло заспанное женское лицо. Христофор привстал. За окном ойкнули. Занавеска задернулась, босые ноги зашлепали по полу. Христофор снова приник к земле, чутко прислушиваясь, озираясь. «Аки червь презренный, в назьме живущий», - пришло ему на ум. Скрипнула дверь. Женский голос спросил:

- Кто там?    - Свои, Филиппея.    - Кто, кто? Что-то не узнаю.    - Божий странник, Филиппея! - жёстче отозвался Христофор.     В сенях затихли, видимо, Филиппея узнала. В тот же момент визгнула дверь избы.    - Кто там? - громко спросил мужской голос.    Христофор, пригибаясь, метнулся по огороду. Путаясь в грядках, добежал до изгороди, перемахнул. На краю оврага остановился, раздувая ноздри, стал слушать. Все тихо. Слабыми светлячками светились окна домов, липкая темнота висела над землей. В дальнем конце деревни слышались гармонь, пенье частушек - звуки, от которых давно отвык Христофор.    - Сука! - думал божий странник, доставая из кармана луковицу, которую успел схватить на огороде. Он терзал ее, с отвращением отплевывался.    - Диаволу продала божье дело! Полюбовника, сожителя завела! Красного петуха на избу!

   Христофор сердито сучил бороду, всматривался в темноту. В избе зажгли свет - прянул за угол. Свет пропал. По проулку, по тропке спешила фигура, закутанная в черное. Христофор узнал Филиппею. Подал ей знак - кашлянул.
   - Светы мои! - горячо зашептала Филиппея, всплескивая руками, - батюшка, ты? А мы уж по тебе молебны все справили, а ты вот он, весь есть!..
   - Ладно! - прервал ее Христофор, - хлеба, пищи какой-нито несешь?
   - Несу, несу, вот яичко съешь, хлебец... Да пойдем в избу.
   - В избу! - Христофор схватил Филиппею за плечо, - а в избе кто? Анкэвэдэ?.. Али полюбовника завела, предав дело господне?
   
   
   - Что ты, Христофор, господи сохрани!.. Сын мой...
   - Какой сын, что-то не помню?
   - А Матвейка-то. Когда обитель-то в Градовском лесу ставили, он еще мальцом бегал.
   - К богу, к почитанию приучен?
   - Не знаю, как и сказать, Христофорушко! На ферзоне, на тракторе он работает.
   - В колхозе, значит, - покачал головой Христофор, - плохо мы о божьем деле радеем, миленькая, вот что я скажу. Кто в колхозе - тот с диаволом заодно. Господь взыщет с отступников.
   - Так я-то что, Христофорушко! Не слушает он меня.
   - Больше о боге надо думать. Как муж твой Виссарион Лукич, царство ему небесное. Честно венец принял на костре-то божьем. Всем бы так! Ну, давай, давай хлебец-то, яичко приму, оголодал вовсе! - Xpистофор, усевшись на банную приступку, начал пожирать снедь, кряхтя и постанывая от удовольствия.
   Филиппея слазила в огород, принесла с полдюжины свежих огурчиков - и их за милую душу уплел старец.
   - Вот уважила! - пошатываясь, придерживаясь за дверной косяк, Христофор встал, сыто, утробно икнул.
   - Что починок Град? - снова сурово спросил он. - Стоит? В чину, в спокойствии?
   - Спокойно все пока...
   - Почему «пока»?
   - Да так. Стал Иван часто в городе бывать. Как бы туда не махнул.
   - Ты почем знаешь?
   Филиппея промолчала.
   - Почем, говорю, знаешь?
   - Рассказывают... - уклончиво ответила она.
   - Веди меня к нему...
   - Деревней, верхом, или по оврагу?
   - Веди оврагом.
   Филиппея свела Христофора в овраг, до краев заросший жесткими травами, болотной лесиной. Луна горела над оврагом как большая лампада. Лампадно же чадили тяжкие от росы травы - медвежья дудка, сныть, чертополох, дербенник. В дальнем сыром логу мятежно стонала выпь. Ночным хладом тянуло из дикого леса, Филиппея дрожала вся, ежилась от овражной сыри. Приподняв юбку, чтобы не измочить ее, пробивая темный след в росяной траве, она первой пошла по оврагу. Христофор, озираясь, следом.…

3.

   Сын Филиппеи тракторист колхоза «За коммуну» Матвей Плеханов вернулся в этот вечер домой поздно, при огнях - умаялся за день, до теми волохался по лесным кулигам, пахал под озимое. За ворот, в волосы пыли набилось; скинул грязное, чугун из печи выставил, долго фыркал, обливался над корытом. Потом, чистый, причесанный, поужинал. Наказав матери разбудить через часок на беседки, прилег отдохнуть. Сквозь дремоту и услышал он стук. Не в дверь стучали, в окно. Стучали крадко, воровски, с огорода притом... Мать, зажегши свет, лисицей закрутилась по избе. «Кто бы это?» - подумал Матвей, просыпаясь. Он поднялся, вышел в сени, на крыльцо. Темь лежала над деревней.
   - Кто? - крикнул в темноту. Молчание. Матвей вернулся в избу.
   - Суседка это, Матвеюшка, Макрида! - заегозила Филиппея. Она вертела головой, косилась на окно, ровно заискивая, заглядывала снизу вверх Матвею в лицо.
   - Чего с огорода-то стучалась?..
   - А не знаю!.. Карасин кончился, бает, а в баню надо идти, вот и спрашивала. Да не схожу ли и я с ней, узнавала. Боязно, одной-то...
   - Боязно ей, ведьме старой!..
   - Схожу я ино, Матвеюшка, унесу карасинцу-то, в баньке с Макридушкой-то помоюсь. Кости ломает, к дождю, знать! - Филиппея в белой - до пят - ночной рубахе кружила по избе, хватая то одно, то другое.
   Скоренько накинув сарафан, платок, сунулась в дверь. Матвей отдернул занавеску. Ну, конечно, к баням пошла, слышно по волотям картофельным зашуршала. У Матвея заныло сердце. Опять матушка закуролесила. Ясное дело - какая баня - молиться пошла к Макриде. Все вечера у икон на коленях простаивают, лбы об пол расколачивают. Ладно бы сами молились, старое охвостье, его Фаинку впутывают. Недавно видел у ней Матвей крестик, а ведь раньше не носила. Крестик - ладно, носи, а то ведь сторониться Матвея начала, будто пугаться. Иной раз ласкается, ласкается, и враз словно чужой сделается, глазами далеко-далеко уйдет. - «Ты чего?» - Вздрогнет, изменится в лице. Ясно чего - морочат девке голову иконами да крестами, теперь уж о свадьбе и разговоры все отводит. И хотелось бы Матвею опять прилечь после работы, да сердце не на месте, не усидеть дома. Закурил, начал одеваться в чистое. Может, там Фаина, на беседках...
   Деревня спала, только окна сельсовета ярко светились. В каждом окне горело по керосиновой лампе. Уханье, визг, пенье нескольких гармошек доносились оттуда. Беседки...
   Матвей шел к сельсовету, вглядываясь в ночь, нависшую над деревней. Тревожный ветер тянул от темной громады леса. В лужах по дороге блестели осколки звезд. Колесо Млечного пути солью проступило через все чернильной темноты небо, едва-едва высвечивая его. Август, дело к осени... Тревога опять пала на сердце. В конце деревни, у леса, зло брехала собака. За лесом раздавался шум поезда, колеса отчетливо стучали на стыках рельсов. Гармонь играла плясовую.
   Сельсовет помещался в пятистенной избе. В одной половине - сельсоветская контора, другая комната - вроде клуба. Беседки были как раз в клубе. Матвей только вошел сюда, только-только растолкал ребятишек, столпившихся у дверей, как две девки, пигалки, несмышлехи еще по шестнадцатому году, звонко напевая и выбивая каблуками частую дробь, пошли наступать на него. Они в конце концов вытолкнули его на середину, заставили плясать. Плясать он не умел, потоптался, как медведь, успев, однако, ущипнуть одну девку за бок, другой по ядреной заднице шлепнул. Ойкнули обе, прыснули в угол. Под общий смех прошел Матвей в другой угол, где стояли парни. Парни стояли плотно, кучей, все щелкали семечки, сплевывая шелуху на пол, аж на середину избы - густой слой по всей избе - плясать мягко. Многие курят. Заслоняя свет висячих ламп, плавают под потолком витиеватые бороды табачного дыма. Дым щиплет глаза. Закурил и Матвей. Только тут и увидел Фаинку, радостно принялся из угла своего разглядывать ее, сидевшую, как и другие девки, с прялкой. Такие беседки - вдоль трех стен струганые лавки, и на каждой по пятку девок. И все прядут. Не столько прядут, сколько на парней, на гармониста поглядывают... Ягодкой-малинкой закраснелась Фаина, увидев Матвея. Загородилась прялкой, как мышка выглядывает из-за нее. Подсел к ней Гришка Овчинников, сельсоветский секретарь. В кожанке, с блокнотом и карандашом, важничает. Этому-то чего надо?.. Склонился над ухом девки, что-то шепчет. Фаина, стыдливо опустив голову, тихонько посмеивается. Вот пошептал еще - покраснела.
   «Пакость, наверно, какую-нибудь сказал. Дождется он у меня, это точно!» - сжал Матвей кулаки.
   Гришка меж тем важно записал что-то в свой блокнот, подсел к другой девке.
   «Агитирует! В кружок записывает. Поагитировать бы его! Кулаков-то он страсть боится!»
   Матвей толкнул в бок своего дружка Мишу Сабанеева, кивнул на Гришку:
   - К твоей подсел!
   - А! - махнул рукой Миша, - шалапутом был, им и остался.
   Матвей вызвал Фаину на улицу. В темноте взял под руку - никто не видит. Старательно обходя лужи, пошли по деревне. Давешняя тревога за Фаину прошла, показалась смешной. Ведь вот она, Фаинка, рядом, и никуда от него не денется.
   - Чего это Гришка-то тебе говорил? - как бы со смешком, ненароком спросил Матвей и ревниво покосился на Фаину.
   Фаина ответила тоже будто со смешком.
   - На самодеятельность записывал. Частушки перед праздником петь.
   - И согласилась?
   Фаинка пожала плечом.
   - Ну и ну! - Матвей остановился.
   - Чего «ну»?
   - Да рожа у него больно широка, промахнуться будет трудно...

- Не дури!    - Сама не дури! - Матвей обнял ее за талию, прижал к себе, жадно приник к ее губам, мягким, прохладным.    - Фу! - отстраняясь, Фаина горячо задышала в шею, - чуть не задушил, медведь.    Звонко рассмеялась:    - Как ты давеча-то плясал!.. Ух-ух! Мы думали, половицы лопнут...    - Фаинка ты моя! Ведь свадьба скоро...    - Да-а!.. Уж отгуляешь по ночам-то... Никуда не отпущу...    - И я тебя... - Она боком припала к Матвею, будто греясь возле его большого сильного тела.    Гуляли они до утра. Хорошо было обоим - уходить не хотелось. Досыта обо всем наговорились - не сказал Матвей только про сегодняшний стук в окно: к чему раньше времени смущать девку. Может, и вправду Макрида баню топила да матушку позвала мыться. А спросить Фаину - топила ли ее тетка баню - побоялся. А вдруг не топила, на что тогда думать?..

4.

   Починок Град - большая двухэтажная изба - стоял на лесной поляне, на берегу речки Каменки, густо заросшей ольшаником. Здесь была лесная кулига, десятка на полтора гектаров. Испокон веков Ситниковы сеяли на ней ржицу, ленок, садили картофель. За домом - присадистый двор, дальше - амбары, овин, баня. Все рублено из хорошего леса; бревна, правда, посерели от старости, пошли витыми щелями, но гляделись строения ладными, прочными - дай топором в стену - звон пойдет. Да у Ситниковых в роду и в заводе завалящего, ненадежного никогда ничего не было. На пригорке, на самом обдуве, стоял ветряк. Стоял он до того дня, когда к починку на двух тощих клячах приехали шишаговские голодранцы Алексашка Овчинников, отец Гришки, и Васька Гуляев, первейший по округе баламут и безбожник, с ними еще двое, видно, из Мурашей. Ивану Ситникову до сих пор нехорошо делается, все нутро будто калеными щипцами выворачивает, когда вспоминает тот день. Отец Савва Иванович велел всем уйти в глубину комнаты, сам-един остался у окна вести переговоры. Смелый, боевой был старик, так из окна верхней избы и разговаривал с голодранцами. Кричал:
   - Почто приехали, голые пуза, богоотступники? Красного петуха под дом заложить?.. Валяйте!.. Живьем сгорим, а из дома не выйдем! - и грозил в раскрытое окно костяшками кулаков.
   - Савва Иванов, хватит ругаться! Отдавай ключи от мельницы!
   - Ишь чего захотели, антихристовы пристава, - кричал Савва Иванович, и мочалка бороды развевалась из окна воинственно.
   - А ну, у меня без разговоров! - Алексашка Овчинников погрозил старику наганом.
   - Покарай вас господь! - визгнул тот в отчаянье и выбросил ключи.
   Голодранцы задергали вожжами, занукали, торопливо погнали клячонок к ветряку. Встав у простенка, горюя сердцем, смотрел Ситников-младший, как, пластаясь на ветру, полетели под угор крылья ветряка, в облаках мучной пыли был по бревнышку раскатан сруб. Отец Савва Иванович, стеная от бессилия, лежал в кути на постеле. С того дня и затосковал старик, передал Ивану все хозяйство, сам ударился в молитву. Снес в подпол иконы, молельню устроил. Редко-редко и наверх-то стал подниматься, даже обед велел в чугуночке вниз спускать. В едкой голбечной вони, при свете чадных лампад денно и нощно вел свои беседы с богом, толковал ему о грехах великих. Навещали полоумного богомольца старухи, молились заодно. Однажды пробрался из лесных бараков Христофор. Крадучись, заявился в дом. Лицо сторожко по-песьи, ноздри подрагивают, глазки туда-сюда бегают, Ивана ощупывают. Иван указал ему на лавку.
   - К Савве Иванову я! - строго отказался Христофор, - опускай к нему!
   Иван отвалил западню.
   - Христофорушко! - возопил старик, - не иначе господь тебя ко мне сопроводил. Молюсь бесперечь за тебя, сын милый!
   Долго беседовали старик и Христофор. Вылез Христофор, внимательно осмотрел Ивана, будто иглой обшил, кинул ястребиный взгляд на стол, облизал губы. Его пригласили к столу. Он похлебал щец, ни слова-разговора поднялся, чинно перекрестился, и был таков. И что за зверь-человек, волосом до глаз заросший?..
   Неделю-другую поноровя, вышел из подполья старик. Попросил сводить в баню, в розовой новой рубахе уселся после бани, чистый, причесанный, щеки красные, будто ангел ликом, за стол. Рюмочку выпил, гороху похлебал, не забыл наказать Ивану:
   - Христофорушке помогай, Христофорушке. Заодно с ним будь, о боге пекясь. Спасесся...
   - Ты что, тятя, помирать собрался?
   Хитро прищурился старик, погрозил сыну пальцем, ничего больше не сказал, лег на постель да тут же и помер.
   И долго у Ивана на уме лукавый стариков взгляд был, когда тот пальцем-то погрозил. Зажег Иван лампаду перед иконами в честь новопреставленного раба божьего, молитву отстоял. А тут и сам стал задумываться о боге, посты соблюдать, молиться больше. Жену свою Анну надумал к богу приучать, вечера перед иконами проводить заставлял. Да осечка тут вышла, большая осечка. Останавливался как-то лесничий у них, всего два дня и пожил-то, а сбежала с ним Анна, в одной одеже без перемены сбежала. Оставила его с дочерью Настей. Какой грех содеяла ведьма, сбежав с лесничим! Чем замолить его? Всякий раз, раздумываясь о жене, тосковать начинал Иван. Молитвой только и спасался.
   Вот и сегодня - до глубокой ночи перед иконами стоял. И только было собрался ложиться - сердито, зло залаял пес. Кто бы это мог в такую глухую пору? Иван вышел в сени, прислушался. На дворе раздавался голос Филиппеи, уговаривающей пса. Свои!
   Ситников не удивился приходу Христофора. Будто ждал его давно, от самого того дня, когда наехало сюда, в глушь, начальство. Разломали тогда Христофоровы бараки на речке Лузе, а его, пойманного в лесной яме, под штыками увели невесть куда. Ждал он его - точно, а потому и не удивился. Была истоплена в этот день баня - и воды и пару еще оставалось - Иван слазил на чердак за свежим веником, проводил Христофора в баню. Возвратившись, заглянул в горницу, где спала Настя, послушал, как она дышит, плотнее прикрыл дверь. Тихо спросил Филиппею:
   - Когда явился?
   - Седни.
   - И сразу сюда?
   - Сразу сюда велел вести.
   Цокнул языком Иван, покачал головой, сердито покосился на Филиппею.
   - А что, Иванушко? Боишься Христофора-то?
   - Не боюсь, а все ж таки!.. Думаю я - не так просто сюда пришел. Опять о скрытнях толковать станет, скит в лесу строить.
   - Постыдись, Иван! Тебе ли так говорить! Так-то ты божий усердник, о нашем деле думаешь...
   - Ты посмотри, как она запела, Христофора-то дождамшись!.. Раньше словом не заикалась!..
   - А то и не заикалась. Теперь время пришло...
   - Ну, ты - как знаешь!.. А я так: богу-богово, кесарю - кесарево, а мне - мое. Своя рубашка, Филиппея, завсегда ближе к телу. Христофору я не помощник!.. Не кончится это у него добром, помяни мое слово. А у меня Настя.
   - Срам, срам, Иванушко! За такие-то слова за язык бы да на матицу! - Филиппея недовольно тряхнула подолом юбки, поджала губы. Прошла в угол, к ведру, стала выжимать над ним юбку, обнажив выше колен крепкие ноги. Было Филиппее за сорок пять, а телом крепка, упруга, как молодой груздь, нигде не прихватишь - ни жиринки, ни складочки. Грудь копной под жакеткой, осаниста, как молодица, в спине, в пояснице, крута в бедрах. Нравилась она Ивану в постели. И сейчас, следя за ней, посмотрел он пристально. Филиппея перехватила этот взгляд, поняла:
   - Седни-то оставаться?
   Иван помедлил, подумал.
   - Лучше - нет. Христофор! Домой беги. Вдвоем толковать будем.
   Филиппея встряхнула юбку.
   - Ох, Ситников, Ситников! - открыла дверь в сени, вышла. Иван проводил ее до крыльца.

5.

   Славно попарился старец! Впал во грех, впал! Потешил косточки, помахал березовым веничком! Раза три влезал на кутник, кувшинчик кваску выпил в предбаннике. Чистый рай. Совсем обессилел старец. Распаренное тело страшно скреб ногтями, драил мочалкой-грязь, копоть дорожная слоями сходили. Вернулся из бани розовый, отмякший, точно переродившийся, точно помолодевший лет на десяточек.
   И дома Ситников уважил его, потешил. Мясные щи - вспомнилось варевцо-то из баранины! - холодец, самоварчик, липовый медок. Тешился Христофор блажью земной, в душе, однако, упрекая себя. Но слабо упрекал: «Господь, чай, видел, сколько я за ради него принял», - прищурив глаз, дул он в чайное блюдце.
   Сидели до утра. Пришлось Ивану второй раз ставить самовар, дважды лазить в подпол за холодцом - гораздо проголодался старец.
   Певучим голоском похваливал Христофор Иванову снедь, подливал чаю. Рассказывал:
   - Нагляделся я миру-то, Иванушко, натерпелся! Не отмоешься в твоей баньке от грехов-то... Что в миру стало?.. Колхозы, машины, флаги красные - диаволово смущение. Антихрист шагает широко. Как не впасть во грех!.. А второе пришествие - вот оно. Какими предстанем мы перед светлым ликом Христовым? Погрязшими в объятиях антихриста, в блуде?
   - Что же делать? - спросил Иван, зорко глядя на старца.
   - А новое божье дело, Иванушка, затевать, новое. Спасать надо народ грешный из лап диаволовых.
   - Опять бараки на Лузе рубить?
   Христофор поставил чашку.
   - Накладно, Иван, ой, накладно!.. Вспомню, как зорить-то зачали - ровно вострой железкой в сердце повернут. А кака обитель была для приятия венца-то - не сыскать, кажись, лучше. Все в пепел обратили слуги антихристовы, все! Самого едва живьем не сгноили - вот во что те бараки-то влетели! Не бараки, нет! - Голос Христофора зазвенел. - В землю надо уходить, в землю. С глаз посторонних в землю-матушку.
   - Как в землю?
   - А так, Иван Саввич, так! Надумал я, на нарах-то казенных лежучи, землянку скрытую строить. Под мох, под коренья уйти - ни слуху, ни духу... Беда, что там говорить, да за божье-то дело можно и потерпеть, зверю лесному уподобясь, в ямине пожить.
   - И когда мыслишь?
   - До осени, до холодов успеть надо. Твоя помощь понадобится, Иван. Струментом, едой... Иван покачал головой.
   - Не помощник я тебе, Христофор, в этом деле. Власти нынче строги. Починок зорить хотели, землю колхозу оттяпать. Едва отбрыкался, медом только и откупился. А что как дохнет кто о моей тебе подмоге! Тебе-то, видать, все равно, где конец, а у меня Настя, девка...
   - Не помощник! - зло прищурил глаза Христофор. - Не ту песню поешь, Иван, я тебе говорю! - он, не мигая, смотрел на Ивана. Тот невозмутимо пил чай, глядя перед собой в блюдце, мочил в нем кусочек колотого сахара, экономно откусывал.
   - Вот оно, диаволово-то смущенье, вот! И тебя не обошло, Иванушко, да-а!.. Девка, хм... Девка - то христова непорочная невеста, как раз к богу и надо ее определять. Не-ет! Как тут не вспомнишь родителя твоего, Савву Иванова! Царство ему небесное. Истинный радетель у бога был, истинный! Слова его последнего ты не забыл?.. А «чтый отца своего очистит грехи своя»! То-то. Да и меня ты должен знать! Должен! От своего не отступлюсь, - певучий вкрадчивый голос Христофора посуровел, - так что решай!
   Он наклонился, положил свою руку на локоть Ситникова:
   - В накладе, Иван, не останешься. Верно тебе говорю. За божье дело отблагодарим. И все шито-крыто будет, ручаюсь!..
   Иван глянул на него, снял руку старца со своего локтя. Ничего не сказал.
   Шибко стрелял керосиновым чадом, волоча за собой серый хвост пыли, сновал по увалистому полю «Фордзон-путиловец». Матвей задыхался от пыли, весь, как снегом, запорошенный ею. Часто останавливал трактор, чтобы откашляться, отдышаться. На поле там и сям лежали валуны, камни, иные величиной с хорошего борова, приходилось объезжать их. Мелочь лязгала под железными колесами, чиркала по лемехам плуга. Третий день Матвей вместе с Мишей Сабанеевым маялись на этой дальней лесной кулиге, так и прозванной за множество каменьев Чертовым зубом. Ночевали обе ночи тут же, в шалашике на опушке, питались почти сухомесом, только чай и кипятили. Да, слава богу, сегодня добьют кулигу, пряник с полгектара всего-то и остался. Сходят в баньку, отпарят грязь.
   С утра Матвея одолевали нехорошие мысли. Отчего?.. Проходила по краю кулиги лесная тропа на починок Ситникова, вчера - видел Матвей с трактора - спешно прошли по ней три старухи в черных платках с котомками на горбах. Прошли, а назад не вернулись. Может, в Мишину смену назад пробежали. Нет, и Миша не видел. Утром сегодня той же палестинкой прошмыгнула еще одна баба. Признал в ней Матвей свою мать, Филиппею. Неладное начало твориться на деревне в последнее время. Старухи, как во взбудораженном улье, из избы в избу запромышляли, судачат взаперти. Матушку не узнать, о хозяйстве никакой заботы, дни и ночи шастает где-то. Где - неизвестно. И грозил ей, и бранил ее Матвей - как в стенку горох. Ровно белены объелась. О свадьбе и не заикается. Пошла, пошла Христофорова смута... Да старухи ладно, за молодых взялись. Не зря же Фаина, как пугливая коза, шарахаться от него стала, на беседки не ходит. На днях поймал на улице, завел разговор о свадьбе - ни слова, ни полслова, только платком закрывается, глаза прячет. Макрида это, старая жаба, обработала так племянницу.
   От шалашика на смену шел Миша Сабанеев, верный друг. Пора ему передавать трактор.
   Покурили на борозде. Миша ковырнул пласт земли сапогом.
   - Ишь, земля-то! Зола, пепел! Сушь же нынче. За Мурашами, за железкой, слышал, лес горит?
   - Слышал! - раздумчиво произнес Матвей, - зарево ночью видел.
   Видел ночью Матвей - над краем дикого леса колыхались медно-красные тяжелые всполохи. Будто огромное чудовище шевелилось там, за лесом. Брехали собаки, кричал далеко паровоз. И опять то ли от этих воспоминаний, то ли еще отчего, тревожно защемило сердце.
   - Ну, ладно! - сказал Миша, бросая окурок в борозду, - ты иди домой, один добью... Накажи матушке баньку накинуть, к вечерку, скажи, буду... Стой!.. Гляди-ка!..
   Сюда, к ним, через вспаханное поле шли, размахивая руками, несколько парней. Впереди вышагивал Гришка Овчинников. По боку его шлепала полевая сумка.
   - Куда это они? Случилось что?
   - Э-э-э! - еще издали прокричал Гришка, - вы тут колупаетесь и не знаете ничего.
   Лицо у Гришки горело, был он не в меру весел, как мальчишка на пожаре. Возбуждены были и парни. В руках у всех - крепкие палки.
   - Христофор появился! Айда с нами на починок искать. Матвей, а ты чего тут? Аль не знаешь? - Гришка недоуменно уставился на Матвея. - Ведь Фаинка твоя умерла!
   - Как умерла? Ты чего городишь?.. - Матвей ухватил Гришку за ворот.
   - Ты полегче, полегче на поворотах. Я тебе представитель власти... Официально говорю...
   Матвей отстранил Гришку, ринулся к парням.
   - Умерла?
   - Точно, Матвей!.. Макрида говорит - от разрыва сердца. В избу никого не пустила. Гроб еще дома заколотили, а сейчас вот хоронят. Беги, может, застанешь...
   Матвей, не дослушав, бросился вниз по склону поля, спотыкаясь о каменья, падая и пачкаясь в пыли.
   - Не успеет! - покачал головой Гришка, - айда, ребята, зорить Христофора...
   В сущности, был он, Гришка, неплохим, даже добрым человеком. Просто страсть любил, как и его отец, покрасоваться, штанами на народе потрясти. Бит бывал за это часто, но от своего не отступался. Как воробей востроносый, конопатый и суматошливый, наскакивал на каждого без разбора, хватался за любое дело, где можно было погорлопанить. И любое дело на половине бросал. Организовал вот отряд безбожников, ходил по деревне, старух пугал. Те, однако, его не боялись, кышкали на него, как на непутевую скотину. Другие посмеивались.
   - Айда, ребята, айда!
   Всем выводком высыпали на поляну перед домом Ситникова.
   - Стоп, ребята! - Гришка, играя роль командира, поднял руку, - тихо!..
   Он критически оглядел парней - готовы ли к делу, поозирался, с опаской покосился на окна, втянул голову в плечи и осторожным шагом двинулся к крыльцу. На ступеньках открыл полевую сумку, передвинул ее поближе вперед. Тронул дверь - не подалась. Толкнул сильнее, шагнул в темень сеней.
   - А-а-а! - сразу же вслед за тем услышали парни отчаянный Гришкин вопль. Сам он катышом летел по ступенькам. И мощно забрехал, захлебываясь, давясь в лае, пес. Парни, заслоняя собой Гришку, вскинули палки. Пес, однако, был на цепи. В испуге Гришка крутил головой сильнее обычного, шарил рукой в сумке.
   На крыльцо вышел Ситников.
   - По какому делу?
   Снова вперед из-за парней выступил Гришка.
   - Я как представитель власти требую...
   - Пройди в дом, - пригласил Ситников, - а вы, ребята, тут постойте!
   Гришка, оглянувшись на ребят, во второй раз поднялся по ступенькам. В сенях Ситников прикрикнул:
   - Терешка, на место!
   Огромный пес, рыча, улегся в углу на овчинную подстилку. Гришка, вцепившись в сумку, опасливо прошел мимо.
   Середину избы, застеленной пестрыми домоткаными половиками, занимала обширная русская печь. Она была аккуратно побелена и поблескивала начищенными медными душничками. В чистоте, в порядке содержал Ситников свое лесное жило. За печью - ситцевая занавеска. И как раз возле нее стояла Настя. Увидев Гришку, она покраснела, поспешно скрылась за занавеской. А Гришка оробел еще больше, растерялся не на шутку. Давно он положил глаз на Ситникову дочь. Случалось той бывать в деревне, вертелся возле нее, заговаривал. Иной раз провожал до леска - дальше Настя не разрешала.
   Робко присел Григорий на краешек скамьи. По привычке выложил было, на стол папиросы, а только глянул Иван, насупя бровь, и моментом убрал, спрятал пачку в сумку.
   - Так по какому делу, мил-человек, пожаловал?.. Вроде дел у нас никаких нет с тобой...
   К прочим чудесам своего характера, Гриша был вспыльчив, как спичка. Не надо было особенно трудиться, чтобы завести его.
   - Я, Иван Саввич! - поначалу ласково заговорил он, держа руку в сумке, - по такому делу к вам... Мы как общество безбожников... интересуемся... насчет Христофора... Да! - звонко воскликнул он и уставил непреклонный взгляд на Ситникова. Сердце у Гриши шибко забилось, в голове зашумело. «Полезет Христофор из голбца! - косил Гриша взгляд на голбечную западню, под которой несомненно должен был скрываться Христофор, - пальну в потолок, ребята набегут». Иван Ситников сидел на лавке напротив, спокойно поглаживал бороду.
   - Мы, староверы, - медленно заговорил он, - ваших порядков безбожницких, ваших законов не знаем. Испокон веков делов с вами не имели и иметь не желаем.
   - Делов не имели! - так и подпрыгнул с лавки Гришка, - не имели, говоришь! А в 32 году?.. По Христофорову делу кто шел, да кого пожалели?.. Не тебя ли, Иван Саввич, а? Мало вас и в тридцатом трясли, кулаков проклятых!.. Где Христофор?
   - Ищи! - Иван отвернулся.
   - Открывай голбец!..
   - Настюха, открой ему!
   Не тотчас вышла из-за занавески Настя. Тенью скользнула мимо Гришки, даже не взглянула на него. Открыла западню.
   - Зажигай лампу! - потребовал Гришка.
   - Вон лампа, на окошке, около тебя стоит, зажги уж сам, мил-человек, не поленись!..
   Григорий фыркнул, зажег лампу, сунул ее Ситникову: - Опускайся!
   Иван тяжело вздохнул, прошел к западне, полез с лампой в руках в подпол.
   Гришка свесил в голбец голову.
   - Там свети!.. - указывал он, - теперь там!.. Так!.. Тень от лампы металась по сырым стенам, забитым по пазам заячьими шапками плесени, обметанным паутиной. Кисло, уксусно несло из голбца квашеной капустой - в углу под гнетом стояли две кадушки. Куча картофеля, горка моркови, банки-склянки, завязанные тряпицами. И - никого.
   - Ладно, вылазь! - с облегчением проговорил Гришка, вставая с пола и застегивая наконец-то сумку.
   Иван вылез - паутина, сор на голове.
   - Башку-то очисти! - миролюбиво заметил ему Гришка.
   - А! - махнул рукой Ситников. Он сел на лавку, оперся на край ее руками. Неподвижным взглядом уставился в окно.
   - Ну, бывайте здоровы, Иван Саввич, Настасья Ивановна! - завыламывался Гришка и даже позволил себе напоследок закурить в избе старовера, - как-нибудь заглянем еще. Обязательно, Иван Саввич.
   Иван Саввич, не отвечая, отрешенно продолжал смотреть в окно.
   Гришка хлопнул дверью.
   Всю дорогу от починка он, не давая слова сказать другим, толковал о том, как производил обыск. В лесу парни решили попытать Гришку.
   - Гриш, а Гриш!..
   - Я слушаю...
   - А что у тебя в сумке-то? Не пряники? Все руку туда суешь?
   Гриша, не поняв насмешки, важно промолчал! Остановился, медленно снял сумку с плеча, степенно открыл ее. И вдруг:
   - Р-руки вверх! - крикнул он, выхватив из сумки наган. Наган был старый, с потертостями, барабан хлябал, бренчал, но наган настоящий. Даже патроны в барабане были.
   - Да он, поди, не стреляет, - продолжали поддразнивать парни.
   Гриша выцелил трухлявый пень обочь дороги и раз за разом нажал на курок. Наган звонко гавкнул на весь лес, от пенька брызгами полетела крошка.
   - Что? - весело рассмеялся Гришка, - а?.. Парни расхохотались не менее его...
   Иван еще долго сидел на лавке. Лампа все горела перед ним, рогатым бесовским огоньком отражаясь в окне.
   «Вот так! - думал он, - сопляк, мальчишка, а поди ты, такую волю взял!.. Да теперь и всяк волю возьмет, потому что замаран хвост-то... Провалился бы этот, Христофор!.. Он, Иван, сам по себе богу молится, сам перед ним и ответчик. А живет своим, славу богу, трудом, никого не грабит, не эксплуатирует. Разве не можно так жить?.. Живу, как хочу: тут они, Ситниковы, от века земельку возделывали - никто не мешал. Бросить все?.. Тогда куда? Куда, кто его ждет в ином месте?.. И все равно что-то надо делать, надо!.. О Насте он гребтит, понятно, не о себе...»
   Настя тихонько всхлипывала за занавеской - мало того что Гришка был до тошноты противен ей, она боялась его...

8.

   На шестах, на рогожах четыре женщины несли заколоченный гроб. С пяток одетых в черное старух, путаясь в одежах, спешили за гробом. Торопились. Подстегивала всех Макрида, толстая, с раплывшимся задом, по-рачьи выпученными глазами. Лицо в крупных порах, жирно, сально блестит, на щеке - бурая бородавка. Утирает пот Макрида, пыхтит как паровоз, а, озираясь пучеглазо, все ходу велит прибавить. Шибко продвигается процессия по полю - почти бегут женщины. Со стороны поглядеть - в магазин побежали, торопятся, как бы не закрыли. Приотстала Макрида, потянула за рукав Филиппею. Отстали обе.
   - Все ли ладно сделано? - спросила Макрида Филиппею.
   - Вроде все...
   - На деревне нет разговоров?..
   - Нету пока.
   - Ой, боюсь я, уж как боюсь!.. Судить ведь могут. Пойдешь на старости-то лет тюремную похлебку хлебать.
   - Господь с тобой, не одну ведь тебя поведут.
   - Самому-то сказывала ли, что сегодня хороним?
   - Говорила.
   - И что? Не придет?..
   - Нет. Нельзя, нельзя ему на люди показываться!..
   - Хоть бы понаущал он - чего говорить, когда суд-то наедет! Ой, головушка моя бедная! Изорвалась вся. Знать, давление, апертония...
   Гроб внесли в глухую еловую чащу. Тяжелые мощные лапы елей, усыпанные янтарными шишками, соря шелухой, с размаху били о крышку гроба. В глубине еловых крон сыто квохтали сойки, дрались клесты. Староверческое кладбище располагалось в лесу - от глаз людских подальше. На удобренной земле деревья росли закормленно, возвышаясь надо всем остальным лесом. Земля, густо затравеневшая, бугрилась от старых захоронений. Там и сям меж стволов - щелястые, обомшелые кресты. Тесанные из лесин, покривившиеся, а кое-где и упавшие, они маячили как призраки. Под ними вечным сном спали поколения старообрядцев, может, от самой Никоновой порухи. Густо всходили побеги рябины, орешника, густо темнела везде, притаенно светясь алыми шишаками, крапива, клонились долу прямые и тонкие стебли валерианы с веселыми зонтами. Гроб потащили в самую глушь, в самую темень.
   - Вот Фаинке-то како место припасли! - уже повеселев, сказала Макрида, - посмотрела бы, полюбовалась на свою-то могилку. Чистый рай ведь, уходить неохота.
   Узкой тропой несли гроб, уронили его с носилок, грохнулся он об землю - крышка отлетела. Все высыпалось из гроба - тряпки, поленья. Скоренько запихали все обратно, гроб понесли уже не на носилках, на руках. Старухи, изжалившись в крапиве, сучили ногами, чесались. Одолевал всех гнус, комар. Свалили гроб в неглубокую яму, стали прытко заваливать...
   - Грех, ох, грех! - крестясь без конца, шептала Макрида, ботой сбрасывая землю в могилу.
   - Ну, лежи, Фаинушка, эт-та! - бодро сказала она, когда вырос холмик. И холмик перекрестила.
   Старухи одна за одной пошли с кладбища.
   Макрида позадержалась. Подстеля зеленых веточек, уселась, как наседка, на холмик - отдышаться. Подолом и закрыла весь холмик - вот как!.. Поуспокоилась в мыслях:
   - Теперь все, теперь докажи, попробуй!.. Господь захотел так - заронил семя валерианово тут, в укромном углу. Хороша валериана - до глаз вымахала, тесно прошла по поляне. Надо бы побрать валериановых кореньев-то на зиму. От сердца, от расстройства всякого...
   Кто-то сломал сучок за спиной.
   - А-и-и! - завизжала Макрида, бухнувшись на могилу.
   За кустом тенью стоял Христофор.
   - Ой, батюшка, ты!
   - Зря напугалась, зря! - усмехнулся тот, выходя из-за куста, - вот уж воистинно - на воре и шапка горит. Ну, да особо не переживай, перед богом зачтется, все-о зачтется.
   - Боюсь я, батюшка!
   - Не бойся! - приказал Христофор, - на страшном суде, матушка Макрида, на страшном суде у ног господа-бога без страха за то будешь стоять. Так-то!.. Что племянница твоя, где она?..
   - Фаинушка-то?.. Дома, в подполе, взаперти сидит. Вроде уговорила я ее идти-то с нами.
    - Завтра! Завтра же веди в скит. Не помедли!
   - Не помедлю, батюшка.
   - В гроб-от чего напихали? - спросил, вновь усмехаясь, Христофор.
   - А барахла разного, дров, тряпья...
   - То-то, гляжу, ухнули гроб-от как бревно какое...
   - А ты, батюшка, или видал?
   - А нарочно и пришел. В кустьях стоял, все видел.
   - Как учил, батюшка, так и сделали.
   - Стой! - Христофор приподнялся, хищно повел носом, - идет кто-то...
   Он лисовином махнул в орешник - только веточки качнулись.
   - Святой, святой человек! - покивала головой Макрида и припасла платок возле глаз.
   На поляну выбежал Матвей. Он шумно дышал, рубаха на спине, седая от пыли, дымилась.
   - Где Фаина, тетка Макрида?
   - Тут, батюшка, тут! - запричитала Макрида, промокая глаза платком, - ой-ой, похоронили мы нашу пригожницу, о-ой, нашу ненаглядницу. Не увидят ее очи ясные свету вольно-ого...
   «Хитра, ловка, - думал Христофор, стоя в густой листвяной сутемени, - ну да для нашего дела как раз сгодится. Филиппеин отрок, хм!.. Рука антихриста толкнула сюда, не иначе...»
   Матвей отупело смотрел на могильный холмик. Неужели Фаинка, его родная Фаинка, вчера еще живая, теплая, ласковая, лежит под ним?.. Не может быть!..
   - Погли-ко, милая племянница, кто на могилку-то твою пришел!.. Погли-ко!..
   Место для скрытни выбрали такое - глухой овраг, липовую урему. Мощные витые стволы лип, подымаясь из овражной сыри, ввинчивались ввысь и где-то там клубились на солнце раскидистыми вершинами. Ближе ко дну оврага, по берегам потаенной речки, густо рос ольшаник. Мощная сырая листва его загораживала солнечные лучи. В тени теснились вдоль речки черемуха, крушина, сиропно перегорали бусинки волчьей ягоды, внизу, в холоде ключевой воды, мокли прутья смородины. Гирлянды черных блестящих ягод ее никли к воде, окунались в прохладные струи. Хрустально-чистая вода день-деньской пересевала по своему руслу россыпи песка, завивала на корягах бороды тины. Речка, тихо струясь в зеленой мгле, будто светилась ото дна. По вязким сырым берегам путаница трав - осока, толщиной с руку дягиль, колючки череды, пряно пахнущая таволга. Резные опахала папоротников вымахали почти до плеч.
   - Здеся! - сказал Христофор, как только Иван Ситников подвел его к оврагу, - здеся обоснуемся! Хорошо место!
   - А не сыро будет?
   - Сыро да зато от глаза людского подале. Попробуй, разыщи!..
   - Это верно, место глухо!..
   К строительству скрытни приступили немедля. Под вывороченной сосной - выскирем - было старое волчье логово, место сухое, скрытое, тут и начали рыть. Христофор с Ситниковым копали яму, старухи, порешившие принять венец, в подолах, в корзинах и лукошках носили в лесной бочаг землю. Перебирались по стволам специально поваленных деревьев - чтобы не наметилось к скиту тропки. Уже через неделю яма метров около пяти в длину и двух в ширину была готова. В высоту - приходилось нагибаться. Запустили сруб, который разделил землянку на две половины: в одной должны были жить женщины-скрытницы, в другой - сам Христофор. Лаз был один - через келью Христофора.
   Покрыли сруб слегами, на них настлали бересты, насыпали земли, мусора лесного. Лаз надежно загораживал выскирь.
   Совсем скрыта землянка - в двух шагах пройдешь - не заметишь.
   - Ах, хороша! - ликовал Христофор, - не тем баракам чета!..
   Нашлись и глины невдалеке - слепили в углу землянки хоть неприглядную, аляповатую, да зато прочную печку с железным листом вместо плиты. Будет в зимушку и тепло, чем не жизнь!..
   Когда землянка была готова, распорядился Христофор убрать, скрыть весь строительный мусор - щепу, обрубки, голую землю, привести поляну в прежний вид.
   - Хорошо, ах, хорошо! - не уставал повторять он оглядывая скрытню со всех сторон.
   Повел Ситникова наверх оврага, поговорить наедине. Усадил рядом с собой, положил ему руку на колено
   - Так-то, Иванушка!..
   Помолчал. Снова заговорил, похлопывая Ивана по колену.
   - Вот, Иванушка, зачнем теперь со всем усердьем божью службу творить, к приятию сладкого венца готовиться. А дело это такое... Тут, как ни поворотись, без тебя, без твоей помощи нельзя. Уговоримся, Иван, чином-ладом али нет?..
   - Говори!
   - Скитницы, Иванушка, ись попросят. Давай мучки, пшена, крупки, варевцо готовь. А из чего?.. Через кого добывать?.. Через тебя, боле не через кого... У тебя льну-то много ли?.. Будем в зиму прясть, холсты ткать, половики - вот тебе деньги.
   Опять же ягоду, грибы для базара будем брать, пока пора не отошла. Ну и рукоделия разные зачнем, опять же подаяния христовы да с собой скитницы кое-что принесли - так зиму-то и протянем... А, Иванушка?..
   Иван, прищурив глаз, смотрел перед собой.
   «А что? Дельце-то выгодное! - смекал он, - скоко-нибудь сот, а в карман себе положу. А зима - дело глухое, властям не до того, чтобы по лесу шастать!..»
   - Согласен!
   - И слава богу, Иванушка, слава богу! Уговорились, значит?..
   И уже на другой день, не дав скитницам обжиться в новом жилище, выгнал их Христофор в лес - по грибы, по ягоды. Присматривать за ними поставил особо надежных скрытниц Макриду и Филиппею. Грибы, ягоды потекли в земляной скит ручьем... Здесь их сушили, мочили, мариновали - целая фабрика завелась в землянке. Лесную продукцию переправляли на починок, к Ситникову.

10.

   
   На поляне, усыпанной пурпурными гроздьями брусники, брали ягоду шестидесятилетняя Таисия, тридцатишестилетняя Варвара и Фаина.
   Пышными, жаркими куртинами горел на другом конце поляны кипрей, по краю лесочка желтел зверобой, лиловел шалфей. Плешивые кочки в россыпях брусники - налились ягодки алой темной кровью. Шмыгают ящерки в пожухлой траве, пилками шаркают в ней на припеке поздние кузнечики, жучки будто спросонок копошатся. Закатное солнышко обливает поляну ровным светом, золотит медностволую стену бора. Шелестят рыжие заусеницы на стволах сосен, далеко вглубь видно в бору. Иди бесконечными лесными коридорами в какую хочешь сторону - и никто не остановит. Покойно, светло на поляне, солнце - к осени - мягкое, воздух свеж, легок.
   - Хорошо-то как, девчонушки! - вздохнула Таисия, отставляя лукошко, доверху наполненное спелой ягодой. Она присела на кочку, - хоть налюбоваться эдакой благодатью-то!.. Может, в последний разок светом вольным и дышим! Ох-хо-хо!.. - Фаина замерла. Перестала рвать ягоду и Варвара. Обняла Фаину, села рядом.
   Сидели, подставляя лица лучам угасающего солнышка, слушали, как протяжно тоскует в глубине леса птица желна. Желна так кричит - будто жалобится,
   - Душа чья-нито! - еще раз вздохнула Таисия, - ишь, как тоскует, горемычная, знать, пристроиться не может нигде.
   Фаина не выдержала, всхлипнула. Варвара крепче прижала ее.
   - Чего тебе плакать-то, Фаинушка!.. Не по ком. А у меня вот доченька осталась. Хоть бы одним глазыньком взглянуть на нее. Да разве Христофор отпустит теперь!.. Да и там, на деревне, похоронили уж меня давно... Там Анной звалась...
   Фаина плакала, не скрывая глаз, - Матвея вспомнила.
   - Будет, девки, будет вам! - бодро окликнула их Таисия, - погодите-ка, я бывальщин-то вам порассказываю... Все повеселее будет. - Устроилась поудобнее Таисия и начала: - Вот было мне по семнадцатому году, послал меня тятенька к маме рожь жать, полоска-то была за Ложковом. Рыжку запряг. Выехала я в поле, проехали версты две, а ось-то и сломайся, колесо-то и соскочи!.. Что делать?.. Сижу обочь дороги, реву, дура. Сколько так проревела, гляжу - жеребчик едет, а на телеге Павлик Сабанеев сидит. А он уж тогда приглядывать меня начал, нравилась я ему. И сама его отличала. Ну вот. Слезы-то утираю, а он остановил жеребчика, подошел. «Чего, говорит, ревешь, не маленькая, чай!» Я и перестала. Покрутился он круг колеса, веревкой как-то умотал ось-то, чтобы, значит, только до дому доехать, развернул Рыжку. Да, слышь-ко, девки, дале-то что было... «Садись, говорит, ко мне на телегу, на твоей-то, дескать, нельзя ехать-то». Я, дура, и села, - приумолкла Таисия, прикрыла глаза.
   - И чего дальше? - слезы у Фаины просохли, слушала с интересом.
   - А вот чего! Села да и он - прыг на одну грядку со мной. Мой Рыжко сзаду привязан.
   - Ну, и что?..
   - Ну вот, - качнуло телегу на бугре-то, а он обхватил меня, паразит, да и поцелуй! Я с телеги, да в рожь, да в рожь...
   - И все, тетка Таисия?.. Вся бывальщина?..
   - Вся, девки!
   - И так и помнишь этот поцелуй всю жизнь?..
   - Помню, помню! - закивала головой Таисия со вздохом, - да не судьба, видать, тыя же осенью угнали Павлика в армию, а я за Николая вышла. А Павлик-то, теперь уж скажу, грешная, мне больше Николая люб был. Вот. Такой ловкий да работящий, что твой, Фаинушка, Матвейка...
   Охнула Фаина, зажала рот платком и от ягодниц- в лес. Прислонилась к сосне, плачет. Ох, Матвейка, Матвейка, да где же ты?.. Плачет, тоскует в лесу желна. Не по ней ли плачет черная похоронная птица?.. Домой охота, в деревню, сил нет, а как выберешься?.. Христофор на месте убьет...
   -Эт-та што это ты тут делаешь! - голос Макриды. Вывалилась из-за сосен большая, тучная, тяжко дышит, пальцами гневно шевелит, глаза пучит, жаба.
   - Поди, поди, сбирай ягоды-то!..
   Солнышко все ниже западало за дальнюю гряду леса.

11.

   В октябре пошли дожди, лес опустел, поугрюмел. Всюду склизко, черно, голо. Рано начали заполнять лес сумерки. Христофор запретил отлучаться из скита. Наверх поднимались только по большой нужде да за дровами. Келья отсырела, наполнилась спертой вонью. Вдоль стен и по потолку проросли грибки. Коричневые, оранжевые, черные, они тряпично висели над головами. Скрытницы - а их было около десятка - спали на двух нарах, сидели больше при лучинах, экономили керосин. Лампу зажигали только тогда, когда садились за кросна, чудом уместившиеся в самом переду кельи. День-деньской пряли. Лен, куделю поставлял Иван - от прошлого года еще оставалось. Топили сбитую из глины печурку - на ней готовили кашу или постную похлебку. И ни косточки мясной, ни молочка, потому как «всеядие, чревопотворство - явный знак антихриста». Редко-редко заносил Иван Ситников рыбки на ушицу - налимишка или окуньков. Старец Христофор кормился отдельно.
   Дни шли тяжелые... Утром долго молились, потом садились за работу. В обед опять молитва, после чего являлся Христофор для беседы.
   Приглядел он у Ситникова окованный железом сундучок, оставшийся после старика, притащил в келью. Складывал в него, убирал под замок деньги, бумаги. Достал через Ивана древние страннические рукописи «О временах», «О рождении антихриста», «О Данииловых седьминах», «О печати антихристовой».
   Вынимал эти мистические стихи, шел к скрытницам, вел беседу. Поучал:

- Не сдружайтесь никогда с еретиками, ибо и блуд, и воровство, и убийство замолить можно и господь простит, ереси же никогда не простит. Не сдружайтесь, не будьте сопутниками их в дороге, не входите ни в дом, ни в собрание их, потому что у них нечисто все, как есть. Документы, флаги красные, звезда, тракторы - тебя, Филиппея, особо касается - знаки антихриста самые верные и явные. Наступает антихрист перед вторым пришествием, его торжество теперь, наша же суть сокрытие от мира - благо желание избежать лап диаволовых, не быть низринуту в огненный провал, наполненный горящею серою, на муки вечные...    - Лучше теперь, - продолжал Христофор, - искупить те муки постом да воздержанием, молитвами благословляя имя божие. Молитесь, молитесь пуще, авось господь снизошлет вам милость.    В затхлой сырой землянке измученные женщины падали ему в ноги, колотились лбами об земляной пол. Экстаз молитвы захватывал всех:

со стонами, с мольбой воздевали к потолку руки, горячо и страстно шептали: - Господи! Прими, господи! Освяти, господи! Спаси и сохрани!
   Христофор удалялся в свою келью. После молитвы обессилевшие скрытницы долгое время отлеживались на нарах, на полу. Скоро их узнать нельзя было - лица потемнели, глаза ввалились. Волос секся, вылезал. Мыться Христофор тоже запретил.

12.

   Филиппея - круглый задок, лукавая головка - богу богово отдавала, конечно, да и о себе не забывала. Дозволено ей одной было уходить из скита по делам, ночевать дома. Она это и делала. А там и баньку накинет, отпарит грехи тяжкие, и оскоромится когда. И была она гладенька, сыта, весела и деловита, как майская пчелка. Возвращается в скит, опускает ноги в лаз - вот оно, диаволово смущенье, - у Христофора кровь в голову ударяет, вопит плоть о вожделении, молитву за молитвой творит старец, чтобы отринуть антихриста, Плохо, однако, помогает - тяжки лапы диаволовы. Как-то в темной келье столкнулся с ней (не нарочно ли сделала?), почувствовал у себя на груди тугую грудь диаволицы - шарахнулся в угол, упал на кованый сундучок, долго сидел, переводя дух. Филиппея же нарочно не уходила, стояла, ждала, угадывала со злорадством:
   «Сладенько поись захотел!.. Нет уж, Филиппея ему не поддавальщица. Пусть любую тащит к себе. Она - нет... С ним?.. С грязным, воньким...»
   «Антихрист на меня ее засылает, - смутить хочет. Он, он, Вельзевул проклятый, сатана, враг человечества!»
   - Филиппея! - слабо позвал наконец Христофор, - что-то голову окружило. Ковшик воды... подай...
   Подала воду - что хорек, цапнул ковш - отдернула руку как от огня. Рука-то у старца и впрямь огонь - сухим жаром так и полыхает.
   - Поди, Филиппея, поди к себе! - притворно простонал старец, - немочь, немочь что-то... пристигла...
   Лежал Христофор день, лежал, не подымаясь, второй, - скрытницы переполошились, захлопотали было вокруг него, с гневом отогнал - бог дал живота, бог и возьмет, нечего и егозить. Филиппея усмехалась - притворство, притворство... Знала она Христофора как пять пальцев на руке. Еще по прошлому скиту все грешки его проведала, а оттого и вертела им, как вздумается, какую себе волю забрала!..
   Старец еще лежал, когда собралась опять на деревню. Христофор окликнул ее, поднялся с нар, страшный, всклокоченный, сел, обняв голову руками.
   - Погоди, Филиппея!
   Та спустилась с лесенки.
   Христофор долго молчал, сопел в бороду. Заговорил ласково, певуче:
   - По-божьему-то нашему делу ты, Филиппеюшка, хорошо радеешь - говорить нечего!.. Да только вот что я тебе присоветую - в миру ты часто бываешь, кабы не осквернила себя!.. Остерегись, Филиппея, часто бывать, антихрист искушать горазд, сама не заметишь- попадешь как раз. До тебя он особенно охоч, абы через тебя все наше дело погубить... А к приятию венца чистой надо остаться, слышишь!..
   - Сына, сына, Филиппея, остерегись! - продолжал поучать Христофор, - на машине он кажный день сидит, а то сам антихрист и есть...
   Покорно склонила голову Филиппея, пропела в тон Христофору:
   - И то шибко остерегаюсь, батюшка! Уж так шибко, так - боле некуда. А что часто бываю - так все по делам. То одно, то другое, нельзя без чего. Куделя кончилась, за куделей на починок пошла, оттоль в деревню... там и заночую...
   Христофор внимательно посмотрел на нее. Ничего, однако, не сказал:
   - Пошла я ино...
   - Иди, Филиппея, помолясь... С богом.
   - С богом оставайтесь! - Филиппея полезла к западне, негодуя в душе.
   - Эк, куда хватил старец, сына с антихристом свел. Сына-то, сына-то почто поминать! - возмущалась Филиппея, - да парень и сам голова, попробуй замани! Да что-то он и ко мне начал цепляться! Разве пронюхал что, старый пес! Что-нечто, а его воле не бывать...
   Она выбралась из темного оврага, исчезла в темноте.
   Не видела, как Христофор, поднявшись по лесенке вслед за ней, приоткрыл западню и долго держал ее так, хватая ртом свежий морозный воздух. Ноздри его, сразу потекшие слизью, хищно шевелились. Как старый матерый волк, вслушивался, вглядывался он в ночь, настораживаясь от каждого шороха.

13.

   В городе, на окраине, в аккуратненьком домишке с нарядными резными наличниками жила-поживала дальняя - девятая вода на киселе - родственница Ситникова. Рано овдовев, была Дарья Анисимовна смолоду лет свободна. Наезжая в город, Ситников завсегда останавливался у ней попить чаю. Отдыхал в мягкой постельке вместе с вдовушкой. Вдова - самый базарный человек, на рынке всех знает и польза от нее Ивану большая. Привозил он в город лесной товарец для продажи - холсты, сушеную малину, моченую бруснику, грузди, деготь, мед, оставлял все у Дарьи Анисимовны. Сам ставил ей цену за каждый товар, а она уж - как знает. В другой раз привозил новый товар, забирал прошлую выручку. Удобно, сказать нечего, и вдове барыш немалый, как догадывался Иван. А ну-ка сам постой на базаре, померзни - небо с овчинку и покажется.
   Прошлая выручка была немалой - около тысячи рублей. Забрал ее Иван, пошел по магазинам. Город большой, шумный: улицы, дома - с бугра на бугор. Машины рычат, чадом воняют, везде люди, свет.
   - Вот город, - думал Иван, - живут люди, веселятся и ни о каком боге, ни о каком антихристе ведать не ведают. А посмотрели бы на берложью житуху Христофорову, как тот заживо себя с бабами гноит - диву бы дались. Да уж есть ли и бог-то, коли терпит все это, позволяет. Сказано же: всякая власть от бога - стало быть и это все от бога, все, чего ни есть на свете, все от бога. Зачем же гнушаться этого, в землянках жить?.. Есть ли и бог-то? Как бы доточно знать да ведать, что нет его, - плюнул бы на все, переехал бы сюда. Смекалки да прилежания ему не занимать, а на первых порах и у вдовы бы пожил, рада будет. Настю бы выучил, на люди вывел, не все ей в лесу куропатицей сидеть...
   - Ай, Настя, Настя!..
   Зашел в магазин, выбрал ей хорошую кофту, полусапожки с подковками, подержал-подержал на руке янтарные бусы - как бы Настасья обрадовалась им - и вернул - ни к чему!..
   Дома он вырядил Настю в кофточку, в сапожки и сидел в наступающих сумерках на лавке, усталый, довольный. Любовался дочерью. Настя сидела перед ним на другой лавке. Опустила глаза, закраснелась - стесняется. Невеста выросла. Брови черные, будто углем наведенные, глаза немного с прикосом - в мать. У той отец от Яранска был, от черемис. Вот и вышла красавица - говорят, если кровь смешана, так особенна красота-то бывает. Вот и тут... Доволен Иван, доволен. А как все ж таки на мать похожа, как!.. Защемило сердце. Опять вспомнил Анну. Какую боль-занозу оставила ведьма! Какой грех содеяла, бросив дочь! Да уж, действительно, есть ли и господь-то на небесах.
   Он отослал Настю в горницу, вынул из-за пазухи сверток. Еще раз пересчитал бумажки, разложил их по стопкам. Завернул деньги в холст, вышел во двор. Просторный погреб был вырыт на некотором отдалении от дома - на случай пожара. Погреб кладен был из кирпича, крыт железом, на дверях ржавел тяжелый амбарный замок. Со скрипом повернул ключ, снял замок. Из стены - стоило сбить замазку, глину - легко вынимался кирпич. За ним глубокая - вся рука пролазит - ниша. В углу ее стояла оплетенная тенетами медная банка с туго завинчивающейся крышкой. Иван положил в нее деньги, прикинул общую сумму. Выходило солидно - без малого двадцать тысяч.
   Когда вернулся в дом, совсем уже завечерело. Солнце, еле-еле тлея, опускалось за черную гриву леса. Сумерки из углов заполняли избу.
   Должна подойти Филиппея. Он ждал ее не раздеваясь, сидя на лавке с плотно закрытыми глазами. Забывался в чуткой дреме, и тогда начинало ходить, вертеться перед глазами - чудные птицы, лампады... трубы в небе играют - рай, рай господень. И одно лицо не переставало видеться - Аннино лицо. Как-то она теперь?.. Известно как - мир тесен - пришлось разок свидеться. Однажды зашел в городе в большой продовольственный магазин и чуть не отпрянул назад, за дверь, - его ли это Анна?.. В том отделе, где конфетами, пряниками, чаем и другой мелочью торговали, стояла она за прилавком. В белом халате, колпаке, пышная, дородная. Волосы в рыже выкрашены, на губах краска, руки в кольцах золотых. Проворно швыряет на скалу горсти конфет, пряников, совочком бойко машет - песок-сахар отпускает. Раздобрела - всю точно тесто из квашонки прет, по всему видать - довольна жизнью, устроил ей лесничий масленицу. Постоял Иван, руки-ноги будто связало, нехорошо оробел и побоялся подойти. Что ж, живи, Анна, наслаждайся городской жизнью. Время придет помирать - может быть, и Ивана вспомнишь. А если вспомнишь, то и поймешь, кто истинно тебя любил, истинно о спасении души твоей, заблудшей, помышлял...
   Пес глухо брехнул в глубину ночи. Кто-то стукнул в сени. Видно, Филиппея. Тяжело вздохнув и отогнав навязчивую дремоту, пошел открывать дверь.
   Собрались с Филиппеей в баню, истопленную к его приезду дочерью.
   - Белье-то взял ли? - спросила его Филиппея.
   - Взял! - глухо ответил Иван.
   В жаркой сырой бане при свете лампы тер он спину Филиппее, упругую, гладкую, без единой складочки жира, дряблети. Черные волосы налипли по плечам, совсем девкой выглядит Филиппея по фигуре, хоть замуж выдавай. Вяло мочил Иван мочалку в темной шайке, смывал мыло. Молча плескал на кутник. Пар тугими клубами ходил под потолком. Филиппея, искоса следя за Иваном, недовольно фыркала. Будто не в себе Иван. Не за тем она шла, чтобы в бане помыться. Близко подошла к нему, прижалась распаренным телом, игриво бородку пощипала.
   - Что-то, Иванушка, не узнать тебя сегодня! Уж не завел ли кралю в городе?
   - Нет, не завел! - отвел Иван ее руку, отстранил. И это задело Филиппею. Легла на кутник.
   - Попарь ино, Иванушка, кости все изломало в лесу-то, в яме-то... Уж подумываю - не зря ли Христофорушка все это завел?.. И по домам бога-то почитать можно не слабже. А, Иван? - думала так на откровенный разговор вызвать Ивана.
   - Не знаю, - сказал, как отрезал, - мое дело - окраина, сторона.
   - А нам-то как, Иванушка! Весна придет, не погодит - к светлому венцу начнет Христофор представлять, запоем, запоем лазаря...
   - Знала, на что шла.
   - Да ты, Иванушка, крепче, крепче постегай поясницу-то, чешется, зудит, сил прямо нет.
   Иван переложил веник в другую руку. Плеснул на кутник. Тело Филиппеи медленно наливалось малиновым жаром.
   - А-ах, Иванушка, а-ах! - томно постанывала она.
   Слезла с кутника, окатила себя из шайки, присела на холодный пол отдохнуть. Полез париться Иван.
   Потом, отдохнув от пара, опять мылись. Иван по-прежнему насупленно молчал, Филиппея пыталась разговорить eго:
   - Иван, а Иван!
   - Что, Феля!
   - Ты послушай-ка, что Христофор мне приказал...
   - А что?..
   - А велел сказать, чтоб и ты свою девку в скит определял... к богу приставлял.
   Иван дернулся, будто укусил кто. Бросил мочалку в шайку, сурово ответил:
   - Она у меня к богу приставлена.
   - Не сердись, не мое слово - его.
   - Не отдам, пусть не просит.
   - Велит он.
   - Он мне не указчик.
   Филиппея помолчала. Через минуту:
   - Ты хоть так-то ему не скажи. Осердится - хуже нет.
   - Сучок ему рубить, с которого кормится, нужда малая.
   - И по мне - не отдавал бы ты девку. В замуж бы сопроводил. Не собираешься?
   - Женихов не вижу.
   - А сын мой, Матвей? - будто в шутку спросила Филиппея.
   - Табашник! - резко оборвал ее Иван, - от бога отошел. Опять же с машиной бесовской связан. Нет, нет.
   Теперь настало время взъяриться Филиппее.
   - Где уж, конечно!.. Да ни одна девка моего сына и ногтя не стоит. Нет уж, брать будем приезжую. Приглядела я одну в Мурашах, не твоей чета.
   Филиппея зло хлопнула дверью, стала одеваться в предбаннике.
   Вышли в темь, пошли по огороду к дому. Лампу задул тревожный порыв ветра. Шли на ощупь. Черная сырая ночь лежала вокруг. Суглинок налипал на сапоги. В глухой промозглой тьме лежали окрестные леса. Только окно в доме слабо, малиново светилось. И в ночи, где-то в стороне Христофорова скита, кричала, облетая пустынные чащобы, неясыть. Ее кликушеский крик то терялся в далеких логах, то раздавался поблизости. Всю ночь кричала птица, предвещая близкие заморозки.

14.

   К декабрю лес густо засыпало снегом. Как обвал пошла благодать господня - крупные белые хлопья валились на лес из серой пропасти неба день, ночь без перерыва. Прошла до этого череда заморозков - каленая холодом земля звенела, как железо. Хорошо, снег на мерзлую землю упал - значит, не растает. Высокий, пухлый, лежал он по лесам и оврагам, как постель. Деревья в белое обряжены, стоят, не шелохнутся. Будто реют над курящей белым дымом землей... Кажется еще - крутые столбы не на землю идут, а в тихом сиянии дня бесшумно восходят к небу, к бесконечной Моисеевой дороге, пролегшей через все небо, к пределам господним. Чудо, лепота! Да больше радовался Христофор тому, что разом скрыл божий пух все следы вблизи да около, которые, сколько ни хоронись, все равно обозначились в голом лесу. Следы эти, указывающие на его скрытню, немало тревожили Христофора, Теперь благодать - всю землю вместе с берлогой его одной постелью накрыло. Разок, другой в неделю сходит Филиппея к починку - это ли следы, на другой же день и завалит. Остальным - не по что и выходить: возненавидь плоть свою, умерщвляй ее денно и нощно - будешь угоден творцу-жизнедавцу. Так-то!..
   В декабре же и принесла Филиппея Христофору письмо - по тайной передаче получила от странницы в Мурашах, на базаре. Письмо было от отца преимущего Вятского предела истинно православных христиан странствующих. «Узнал, сокол ясный, - писал отец преимущий, - что ты, не успев вернуться, обжился опять, сказывают, неплохо. Воистину сердцем и душой возлюбил ты создателя, а потому и создатель взял судьбу твою в руки свои, уберегая тебя, аки мать любимое чадо... Не забыть бы только воздать благодарствие господу за это. Хотел бы тебя лицезреть, да немочья пристигла, теперь, наверно, не соберусь. Да накопилось делов великих и малых, самим трудно разделаться, помощь твоя требуется, брат, не только душеполезным словом, но и действием. Что за дела - передам устно, как только бог даст свидеться. Что же ты голубей, которые божье зерно клюют, когда думаешь к светлому венцу выпускать?.. Поторопись - истинных ревнителей божьей славы в других местах ждут. И немало жаждут правду божию услышать. Еще, брат: наши люди здесь бедствуют, приношений мало, где найдешь в наш-то век приближения антихриста благодетелей усердных, радетелей за наше дело великих. Боязнь пошла по народу. Молю тебя, брат, вышли, насколько возможно, денег тем же путем, как и получил письмо. О получении уведомлю тебя письменно. Господи Исусе Христосе сыне божий, помилуй нас. Аминь».
   Прочитав письмо, крепко задумался Христофор. С одной стороны, обозлился немало. Любит денежку отец преимущий, за ради нее не поступился в позу нищего встать, клянчить монету. Вопрос - на что деньги. Если на дело божье, новые обители открывать - тогда Христофор в лепешку разобьется, а достанет монету, если на другое что - нет и нет... Да, это так, в наше время без денежки и шагу не ступить, это только он, Христофор, умудрился с божьей помощью все наладить. Другие - нет, сидят, голубчики, горюют, помочи просят. Он, Христофор, он! По всем статьям ему место отца преимущего. Второе - старший брат торопит с принятием венца божьего. До весны пусть не ждет. Зимой здесь идти на разор, новый скит основывать - пустое дело. Умерщвления надо с весны начинать, он, Христофор, знает, волк, слава богу, битый. Не его кому-то учить, хоть бы и старшему брату. Весной и начнет умерщвления. В ямах-то после полой воды - самое милое дело...
   И странное дело - озлившись сразу после прочтения письма, после некоторого размышления подобрел Христофор. Не славолюбец он, но все же шибко польстило, что тут в крае Хлыновском, в местах вольных для странника, - без него никуда. Ободрился, перечитал письмо еще раз.
   «Деньги, деньги...»
   Перебрал в сундучке - семьсот рублей - на самое-самое черное время. И трогать нельзя. Деньги он возьмет у Ивана Ситникова, сколько тот на скитских груздях-ягодах выручил!.. Имеются у Ивана деньги, чего говорить... От того же Саввы Ивановича сколько осталось!.. А ведь старик все завещал на алтарь славы господней.
   - Филиппея!
   - Я, батюшка!
   - Ты усядься-ко, усядься-ко рядком, - ласково заговорил Христофор, - вот что скажи мне, Филиппеюшка! Коли ты у благодетеля была?
   - Вечор.
   - А сегодня дома он, во Граду? Никуда не сбирался?
   - Никуда.
   - Ты тогда, Филиппея, вот что - оставайся за меня, блюди скит, а я к благодетелю схожу. Чайку попью, потолкуем маленько, да и переночую там.
   - Беги, батюшка. А о чем толковать-то собираетесь? Не в письме что вышло?
   - Нет, милая, не в письме. Так! - Христофор начал собираться. Скорой рукой собрался, махнул в лаз, Филиппея и глазом моргнуть не успела.
   «В письме! Точно, в письме! - тревожно подумала она, - не наследили ли где? Не по нашим ли следам идут? Сиднем сидел тут и вот тебе на - как воробей вспорхнул. Не бросать ли нас хочет, вот что?.. А тогда куда, куда старух-то девать, Фаину? Схоронили их на деревне давно, и духу в помине нет!.. Беда!..» Но до беды было еще далеко...

15.

   С утра Иван работал - сушил лен. Колол сухие березовые кряжи, на широких санках возил их к овину. Работы было много - топились сразу три печки. Совал дрова в узкие печные ходы, кашлял, закрываясь от дыма. Дым затейливыми витыми струями выходил наверх. Печки, нагреваясь, сушили смерзшуюся льняную тресту, наваленную сверху. Любил Иван работать. За работой забывал он и об Анне, и о боге, помышлял только о деле. Думал, что вот посушит ленок, надо будет его трепать - Настя поможет, мять - мельницы поправить надо, чесать - привычный ход крестьянской работы. Хороший нынче ленок, волокнистый. Аккуратно повязанные - опять же Настиной рукой - снопики чуть не до метра в длину. Хорошо вылежался ленок и на стлище. Убрали, управились до снега. Все - хорошо. Но чем больше раздумывал Иван, тем сильнее накатывала тоска - хоть голову под колоду прячь. Не о себе, конечно, гребтелось, о Насте. Девке - восемнадцать, по нынешним временам не больно много, а и немало. Не век ей жить тут, в лесу, пора на люди выходить, обучаться какому-нибудь ремеслу. А как одну отпустишь, кругом соблазны, голова-то в городе, к примеру, у самого кружится, что говорить о девке!.. Хоть и жаль оставлять насиженное место, доходное притом, а ради дочери надо. Вопрос только в том - когда...
   Заметил вышедшего из леса Христофора и подивился - зачем вылез старец из своей берлоги. Может быть, помыться в баньке захотел - на его счастье как раз истоплена. Заметить заметил, но виду не подал, продолжал работать. Христофор не дошел до него, остановился в отдалении, выжидая - тоже норов... Иван отложил колун, вытирая руки о фартук, вышел навстречу старцу.
   Дома он достал с тябла из-за икон перевязанные тряпицей бумаги. Это был рукописный «Цветник», привезенный Иваном из города, В «Цветнике» - основные догмы странников, поучения, заповеди, собранные из разных мест, изложенные доходчиво до простого уха.
   - Привез-таки, батюшка! - пропел Христофор, хватая со стола листки, оглаживая и расправляя их. - Истинно цены тебе нет, Иванушка, истинно. Как раз то, что нужно. По «Цветнику» как раз и будем беседы вести, понятней оно...
   Говорил Христофор, а сам быстро, зорко взглядывал на Ивана, будто изучая, ощупывая его. Иван невозмутимо сидел на лавке, ждал.
   Из кухни, из-за занавески вышла Настя, поставила перед Христофором тарелку с варевом. Христофор жадно вдохнул парок, двинул кадыком. Долго хлебал, кряхтя и ерзая на лавке, урча от удовольствия. Наконец, облизал ложку, собрал со стола хлебные крошки, отправил их в рот. Перекрестился, возведя очи горе, поблагодарил господа за утоление.
   - Ох, Иванушка, Иванушка, а я ведь по делу к тебе. И по большому, Иван, делу, важному... - отодвинул блюдо от себя, вперил взгляд в Ивана.
   Тот посмотрел не мигая.
   - Говори...
   - Принесла Филиппея письмо... Отец преимущий Вятского предела желает доброго здравия тебе, благодетелю...
   Иван чуть склонил голову - ясен, ясен приход старца.
   - У тебя на руках-то сколько?
   - На руках? Ваших, скитских денег? Около тысячи... Точно не берусь сказать, но около того.
   - Ну, это к примеру, перво-наперво. А всего?..
   - Около тысячи! - не мигая, повторил Иван.
   - Хм... А за прошлые холсты выручка где?.. Опять же моченую бруснику возил в город... Деньги где?..
   - Эта тысяча и есть... Вот тетрадь! - Иван достал с полки тетрадь, протянул Христофору, - что чего почем - тут все записано.
   Долго сопел над тетрадкой Христофор. Больше не на цифирь смотрел, а, выгадывая время, прикидывал, как лучше к Ивану подойти. «Тверд, однако, благодетель аки кремень. Тысчонка у него не одна, как выманить?»
   - И-и-их! -- притворно вздохнул Христофор, - не найдешь уж теперь таких радельщиков по божьему делу, каким батюшка твой был, Савва Иванович, царство ему небесное. Силен по богу был, силен! А уходя к пределам господним, помнишь ли ты, что завещал-говорил он?
   - Денег на дядю у меня нет! - твердо проговорил Иван, - вот пятьсот дам да ваших тысяча. Полторы тысячи - все.
   - Д-а-а! Вправду, видать, пишет старший брат... как же, - Христофор намеренно долго шарил в кармане, наконец извлек - последний, самый сильный козырь - письмо. - Вот, вот, сущую правду про благодетелей-то прописал.
   -Дай-ко! - Иван взял письмо.
   «Да, хитро плетет, старый лисовин, умеет», - думал он, пробежав глазами листок. Вернул письмо, продолжал молчать.
   - Дак что, Иванушка? - приоткрыв рот, в вопросе застыл Христофор, - как в писании сказано?.. Да не оскудеет рука дающего, так, что ли?..
   - Мне давать нечего.
   - Побойся бога, Иван, сколько после Саввы-то осталось.
   - Сколько осталось - все перед тобой. Вон можешь в чулане тулуп овчинный забрать.
   Христофор от досады скрипнул зубами.
   - Побойся, говорю, бога.
   - Мне бояться нечего.
   - Смотри, смотри!..
   Иван молчал.
   «Бесово, бесово! - пылал душою Христофор, - вот оно - бесово смущенье. Вон он - сатана, демон - налицо. »Бояться нечего!« А красного петуха под весь дом, обложа соломой, не хочешь?.. Это ведь недолго».
   Не получилось мирной беседы, а ссориться сейчас - не было резона.
   - Грех, скажу тебе, Иванушка, и не таких, как мы с тобой, праведников, с ног валил, - вздохнул Христофор, - что уж делать! - сама покорность Христофор. - Неси, коли так, полторы хоть тысячи...
   Иван поднялся, качнув огонек в лампе. Из-за той же иконки, откуда доставал «Цветник», вытащил туго спеленутую пачку денег.
   - Вот!.. Полторы тысячи. Сосчитай!
   - Что ты, что ты, Иванушка, верю я тебе, верю! - быстро убрал Христофор деньги за пазуху. Посмотрел в окно, за занавеску.
   - На дворе-то! Хоть глаз выколи! Долгонько мы с тобой прокалякали.
   - Оставайся, ночуй!
   - Так и мыслю, так и мыслю.
   - Баня истоплена. Пойдешь?
   - Ай, Иванушка, не согрешить ли и впрямь? Пойду, пожалуй, иззуделся, сил нет.
   - Мочалка, веник - все там.
   - Хорошо, хорошо.
   «Денег на дядю, ишь! - злился Христофор, то и дело плеща на каменку, выжимая из нее остатки пара, - божье дело - дядя?.. Хм!.. Красного петуха на весь дом, если чего... Ну, да ближе к весне...»
   «Не отступится он, точно! - думал и Иван, сидя на лавке, - такие люди, как прознают про денежку, повадятся - колом не отшибешь... Надо, к весне надо искать покупателя. За дешевку все - да в город...»
   На другой день, помытый, с денежкой за пазухой, а потому и бодрый, возвращался Христофор к землянке «Тысчонку вышлю, пятьсот на залежь оставлю... - размышлял он, - туда же и эти пятьсот пойдут, да только, может, с большей пользой. Авось господь оценит, поймет лукавство. Аминь».
   Путаным следом, кругами подходил к скрытне, едва, однако, нашел и место-то в засыпанном снегом лесу. А подойдя к скрытне, едва не вскрикнул от удивления - к лазу шел свежий след женских сапожек. Кто-то, пользуясь его отсутствием, выбирался наверх. В бешенстве ворвался он в скит, с остервенением рванул дверь кельи. С минуту стоял на пороге, привыкая к темноте, сдерживая себя. Скрытницы стояли вокруг Варвары, которая не успела еще и Филиппееву жакетку сбросить, не успела отдышаться. Видно, бежала, торопилась...
   - Так! - певуче проговорил старец, - так! Скрытницы расступились перед ним.
   - Бойся! - взвизгнул он вдруг и поймал Варвару за волосы. Скрытницы попадали перед ним на пол. Варвара, воздев руки, пала тоже.
   - Бойся, бойся! - визжал Христофор, таская Варвару за волосы, - диавол это! Диавол это, Варварушка, тебя смутил, дух нечистый.
   Старец тяжело дышал. Варвара билась у его ног об пол, приговаривала:
   - Прости, праведный отец, ой, прости! По дочке соскучилась, по ней изболелось сердце, ее пошла поглядеть...
   - Бесово, бесово, Варварушка! Все, все бесово!..

16.

   И тут, в землянке, за обширными молитвами, за заботами о спасении души Фаина не могла забыть мирское. Все помнила о Матвее. Тогда, сказывали ей, очень уж сильно он горевал, печалился, узнав об ее похоронах. Летом, когда строили землянку, собирали ягоды, под смертным страхом пробралась она к лесной кулиге, где работал тогда Матвей. Подошла кустами поближе, долго смотрела. Матвей гоняет трактор взад-вперед, в клубищах пыли все скрывается, и лица-то хорошенько рассмотреть нельзя, а одну только рубаху, серую от пыли, видно. Да картуз. Будто занемела тогда Фаина, будто громом ее пришибло. Рос, кудрявился рядом молодой орешник, точно лампа зеленая, светился весь, заигрывал с ней усыпой глазастых орешков в охристой резной оторочке, весело качались орешки. Будто не своей рукой так крепко ухватила зеленую ветку Фаинка, так сжала орешки!.. И как хотелось ей выбежать из кустов да крикнуть:
   - Это я, Матвейка.
   Больше того, поблазнилось, что кричала уже: видела - Матвейка как раз и голову в ее сторону повернул в тот момент, и стая синичек с соседнего куста разом вспорхнула. Что это, почему?.. Кинулась бежать со всех ног Фаинка, до самой землянки, будто волки следом гнались. Может, сам господь так повелел...
   Варвара сумела домой сходить, на дочку наглядеться, - вот и ей бы так. Боязно. Христофор Варвару в наказание целый месяц на земляном полу спать заставил, исправляться... В одной рубашке ложится на землю Варвара и всю ночь лежит. И кашлять уже начала сильно, должно быть, чахотку подхватила. Как-то ночью Фаина слезла к ней, обняла. Варвара даже задрожала вся. Глаза ее в темноте мерцали как звездочки. Коснулась Фаина Варвариных щек - мокрые. Заплакала сама. Так и лежали, плакали, обнявши друг друга, содрогаясь от земляного холода. На днях Христофор рогожку разрешил постелить. Но и на ней холодно.
   - Расскажи, Варварушка, - просит Фаина, - как там в деревне-то, кого видела?..
   - Видела кого?.. Доченьку свою видела...
   - А как?
   - А нарядилась убогой странницей. Платок повязала до глаз, посгорбилась... Ну вот, иду я по улице, батог валялся - подобрала. Стучусь к им. Она, Танюшка-то, у тетки Пелагеи сейчас живет. Зашла - обе дома. Танюшка пишет за столом уроки. Прошу подаяньице-то, а саму так и душит, так и душит... Тетка Пелагея как глянула на меня, так и окаменела - ровно что сделалось с ней. Признала, наверно. Сунула мне ломоть ржаной, яичко, сама трясется. А я на Таньку гляжу, сил нет! Счас, думаю, откроюсь и никуда не пойду. Одну молитву творю, молитвой, думаю, и спаслась. Как вышла да оглянулась на окошко-то, а тетка Пелагея так и глядит на меня скрозь стекло...
   Варвара замолчала. Фаина крепче прижалась к ней, прошептала:
   - А можно, Варварушка, я спрошу тебя? Можно ли?
   - О чем?.. О Матвее?
   - О нем!
   - Нет, не видела. Врать не буду - не видела. Да и где, Фая? Пелагея-то ведь в Ложкове живет...
   - Ой, Варварушка, домой-то как хочется!.. Прямо не могу.
   - А ты не думай все-то... Не думай про мир-то, а больше молитву твори. Так и отойдет от сердца-то.
   - А у тебя-то... вот не отходит...
   - Нет, девка, нет! Тише! Чу!
   В Христофоровой келье заскрипели нары. Скрытницы затаили дыхание. Старец, бормоча во сне, поднялся, подошел к двери, прислушался. Потом прошел в угол, справил в ведро малую нужду...

17.

   Так в темени землянки за каждодневным постом, усердным радением встретили и проводили скитницы
   Спиридоновы повороты, когда ясно солнышко на лето, а зима на мороз поворотили, пережили рождество Христово, морозы крещенские. На сретение ночи шли крутые, холодные. Жесткий обмороженный снег под луной светился синевато, как крупнопомолотая соль. На прочных, будто спаянных, сугробах крестами лежали глубокие тени деревьев. Будто вздыхая под многопудовыми шапками снега, вел свою вековую песню бор-великан. Пушечным раскатом ударяло на весь лес иное дерево. Иная сосна-горемыка жалобно, по-старушечьи скрипела. В глубине леса каждую ночь маялись, сновали смутные призраки, слышалось осторожное сопенье, треск, похрустыванье. Что это?.. Зверь?.. Не похоже. Два раза прибегали волки. Они шастали над скрытней, разгребали снег возле трубы. Христофор припасал на всякий случай топор. Он каждую ночь перед сном открывал лаз, долго стоял на лесенке, дыша свежестью, морозом. Тихо в лесу, пусто. Темное небо - будто ковер тканый из звезд. Без шапки, в одной рубахе, по грудь среди бескрайних сугробов стоял человек. Со стороны посмотреть - дико... Скоро прихватывало морозом уши, индевели волосы, текло из носу. Нет, тихо все, слава богу, тихо. Где-то далеко воет волк, голодно, тоскливо зверю. Пусть воет, у него, Христофора, слава богу, есть угол, есть что покусать. А что как не будет? Что как станет он таким же волком, без куска, без пристанища! Пристанище же это суть непрочно, временно, не заметишь, как о новом придется гребреться-заботиться. С холодом змеей заползал под рубаху страх. Быстрее захлопывал ставню, закрывал ее на крюк, спускался вниз по лесенке, отогревался. Безмолвно, в полной темноте сидел на нарах, думал. Что будет, что будет?.. Не один ведь он. Если бы один был - котомку бы на плечо и поминай как звали. Ан, нет, как оставишь такое хозяйство?.. Иной раз жалко становилось скрытниц - сердце содрогнется от мысли, что всех их до единой как слепых щенят, как тараканов или клопов изничтожить надо, содрогнется и - струсит Христофор, засомневается. «По себе ли ношу взвалил, Христофорушко, Не пойти ли на попятную?.. Свое тело истязать, стравить его гнусу, волкам, стервятине, чужие не трогать! Пусть сами, как знают, спасаются!.. Аз же буду жить в царствии вечном. Нет, не то говоришь, брат, не то, батюшка!..» Творил старец молитвы всевышнему, молитвами укреплял сердце. Вставали перед глазами великие мученики, крест за веру несшие. И все они, в кого ни укажи, не по траве-мураве ступали, но по терниям шли. Аввакум сожжен в Пустозерске, а сколько за ним?.. Тьмы и тьмы их, сгноивших плоть свою по острогам, ямам и подполам, венец принявших в огне и воде... Как не вспомнить тут Виссариона Лукича, Филиппеева мужа. Правой рукой ему, Христофору, был. В 32-м, когда в бараках на Лузе жили, первым принял венец божий, взошел на костер. Какая любота была - воздел руки в огне и - «прими, господи, прими в царствие твое...» Многих увлек собою... Так сомневаться ли?.. Нет, праведен путь избран, праведен...
   Ночи холодны и бесснежны - это плохо. Следы к скрытне в глубоком снегу так и зияют. Запретил Филиппее уходить на починок, да все равно видно старые следы. Не ровен час - нагрянут, пропадет в первую голову он. Да что - пропадет все дело, все станет напрасно... Сторожиться надо!.. Сказывала Филиппея, тот же горлопан Гришка с наганом опять заявлялся на починок. Ищут!.. Никого- ни Филиппею, никого - не отпускать из скрытни. Снегом глубоким пусть завалит - умрут, захоронятся до самой весны.
   А весной...
   Первое умерщвление - в вешней водице - Христофор надумал провести в апреле. Первыми венец примут Варвара, совсем угасавшая от чахотки, и Фаина, непорочная Христова невеста.

18.

   Начал отсыревать потолок землянки; потом сверху потекло ручьями. Так в скиту узнали, что пришла весна.
   Пол залило. Скрытницы бродом бродили по воде.
   Решено было выносить воду наверх ведрами. Скрытницы наконец-то выбрались на волю. Стояли, смотрели на яркое солнышко, слабо шевелили руками, заслоняясь от него, плакали. Тепло доедает снег, старой овчиной лежит он на дне оврага, в ложках, а тут, на склоне, уже голо. Из-под копен прошлогодней листвяной прели, бурой уже, скрюченной, полуистлевшей, ласкают глаз молодые листочки копытеня. Эта божья травка все время зелена - и весной, и осенью, и даже зимой, под снегом. Листики-копытца влажны, поблескивают, точно маслицем помазаны. А там, у речки, - ровно выводки цыплят - пухом цыплячьим, желтым окинуло берега - верба цветет. Цветет и орешина, сыплет на студеную воду свою серую пыльцу. А разлившаяся речка бурлит, воркует, точно голубок. Весь лес как бы тлеет - колеблясь, восходят дымки воспарений и дрожат за ними рыже-бурые стволы деревьев, ржавые кочки с прошлогодней брусникой. Синее небушко так и ласкает глаз, птицы заливаются, воздух теплый, ясный - хорошо! Как не хочется спускаться обратно, в темь и сырь. Надышаться, налюбоваться вольным светом последние минуты! Целый век прожили и не знали, что это за благодать такая - стоять и дышать в весеннем лесу. Вернуть бы времечко - все бы дни, кажется, изводить на это стали... Да разве вернешь?.. Скрытницы - даже и Христофор не смог запретить, вот как! - разбрелись по овражку, расселись, где посуше. Пошла было и Варвара, да закружилась голова. Опустилась на кочку, закашлялась. Хлынула горлом кровь на осклизлый, точно обмыленный снег.
   - Соли! - закричал Христофор, - скорее соли! Филиппея шмыгнула в лаз, вернулась с солью в кружке.
   Христофор зачерпнул талой воды, размешал соль.
   Поднес Варваре.
   - Выпей-ка, Варварушка, выпей поскорей. Соль-то останавливает.
   Варвара отворачивалась от кружки.
   - Пей, пей! - внушал Христофор. Пересиливая себя, Варвара выпила. Начало тошнить, с кровью пошла и рвота. Глаза у Варвары закатились, бисером выступил на лбу пот.
   - Вот, вот, Варварушка! - тыкал перстом старец,- так, так тебя господь за грех-то наказывает, так!..
   Скрытницы столпились вокруг - ни слова.
   Кровь понемногу остановилась. Видать, полегче стало Варваре, тихо лежала на земле, на боку, содрогаясь не то от подступивших рыданий, не то от озноба. Дыхание тяжко, лицо темно. Совсем обессилевшую ее спустили в землянку.
   Христофор отозвал Филиппею. Они пошли в глубь оврага, к низинке, где желто цвели вербы. Вода из речки уже начала заполнять ямы в логу.
   - С сего дня Варваре и Фаине пост... Десять ден... Когда, значит, к венцу представлять?..
   - В субботу выходит...
   - Значит - в субботу. Ах, светлый день - суббота... Полотенец надо, - старец, шагая впереди, загибал пальцы, - рогожи, нитки - зашивать. Благодетель должен прийти с утра, передай - могилу рыть.
   Остановился возле глубокого полоя с обрывчиком.
   - Вот! - сказал он, - здеся!.. Здесь!.. Лучше и искать не надо, и ходить никуда не пойдем.
   - А здесь, - Христофор отсчитал несколько шагов от воды, - хоронить.
   Сломал и воткнул ветку - могила для Варвары. Еще одну ветку воткнул - для Фаины.
   Он сел на брусничную кочку, снял шапку. Курчавые волосы его слиплись от пота. Христофор искоса глянул на Филиппею, начал ласково:
   - Вот, Филиппеюшка!.. Да ты присядь, присядь - в ногах-то правды нет...
   Филиппея уселась рядом, С минуту смотрели на воду, все прибывающую, льющуюся через стволы упавших деревьев, бурунами завивающуюся на ямах. Впереди, за деревьями, осторожно булькал тетерев.
   - А что, Филиппеюшка! - вкрадчиво заговорил Христофор, - у Варвары-то нашей, слышал я, дочка есть. Так ли?..
   - В Ложкове живет. У Пелагеи Коняхиной.
   - И велика?
   - В школу ходит.
   - В антихристово заведенье! Науки разные достигает!
   - Да.
   - И как же мы, божьи люди, потерпим это?.. Нельзя, Филиппеюшка, перед господом это нам зачтется.
   - Девчонка взрослая, - уклончиво ответила Филиппея, - не заманишь ведь...
   Христофор кашлянул. Подумал.
   - Через мать надо испробовать, пока жива. Скажем, письмецо ей написать. Грамоте-то она разумеет?..
   - Разумеет.
   - Вот так и сделаем. Берешься ли?
   Филиппея вздохнула.
   - Боюсь я, батюшка, грех на душу брать!.. Христофор так и подпрыгнул на месте.
   - Грех на душу, - взвизгнул он, - вот оно, антихристово смущенье. И тебя, Филиппея, коснулось! Грех! Во коем, разе грех? Во коем? - наступал он на Филиппею, грозно топча лаптем землю.
   Та по-прежнему сидела на кочке, дерзко глядя старцу в глаза.
   - Так! - сказал он, переводя дух и оглядываясь, - так, -- значит, Филиппея! Сорокадневного поста захотела. Я сделаю это...
   - Воля твоя, - вздохнула Филиппея, поднимаясь, - решаюсь, коли письмо-то будет.
   - Вот то-то же...

19.

   Просохли в лесу поляны - нынче быстрее, чем в прошлые годы, сошел снег. И сразу проросла, заполыхала густым лиловым огнем медуница, запестрели лесные гривки дубравной ветреницей и пролеской. Березняк вдоль речки зеленым - дымом пошел - золотым слитком ныряла в молодой листве иволга, флейтово пела для скитниц. А ночами?.. Речка же рядом - глухо стонали там водяные быки - выпи, сыто и нравно вскрякивали утки, взблеивал в крутой синей темени небесный барашек - чего только не было?..
   Поляна, стоявшая осенью в ягодах, теперь в зеленой траве, в ранних цветах. В один из солнечных дней пробрались на нее Фаина и Варвара. Завтра - десятый день поста; они примут венец и предстанут перед богом.
   Ползали по жесткой сыроватой постели из прошлогодних листьев, травы, осыпавшейся хвои отупевшие, онемевшие, равнодушные ко всему. Слабо шарили в траве, хламе лесном - искали песты. Находили их - острые, со свечной огарочек - рвали и жадно ели. От сладостной пищи кружилась голова. Тогда останавливались, сидели, отдыхая. Пестов, однако, было мало.
   - Варварушка! - спрашивала Фаина, - тебе не страшно?
   Варвара не отвечала, глаза ее невидяще смотрели в глубь леса, стекленели; мутно-белесая, что березовый сок, слезинка скатывалась по щеке.
   - Не страшно, милая. Все одно. Одна мне дорога - в сыру землю. На дочку бы только насмотреться.

- А мне страшно! - жалась к ней Фаина,    - Дурочка. Одна минутка всего, и ты там, у господа... Прости, прости, господи. Там хорошо-о-о... Ни болестей, ничего нет... Одне яблоки...    - А ягодок-то спелых тоже захочется... - Фаина дрожащей рукой гладила, гладила пурпурный, сгибающийся под ладонью и оттого будто ласкающийся цветок, и слезы капали, капали на него...    - Может, и ягодки есть, - вздохнула Варвара, - никто ведь не был там, никому неведомо, что там, в раю-то... Прости, господи, за слова такие.    Прислонясь к стволу толстой, поросшей понизу лишайником ели, молча слушали ее шум. Кора ели, что короста, шершава, соринки сыплются за ворот. Да все равно сладко сидеть! Уходить не хочется. Убежать бы домой - нагонит ведь Христофор. Пусть и не нагонит, а от бога куда денешься? Умрешь от тоски. Видны в просветы между деревьями прохладные, от страха, осиянные солнцем облака.

Мягкие, пышные, ласкают, успокаивают взгляд. Куда же они плывут? Не в той ли стороне, куда медленно уходят они, рай господен?..
   - Чу! - Варвара подняла палец. Застыли, прижавшись друг к другу.
   - Чу! Ровно звонят за облачками-то! Слышишь?..
   - Нет!
   - А я слышу. То меня ангелы зовут... Пойдем скорей, Фаинушка, давай торопиться!..
   - Тише! Теперь и я слышу! Лебеди!.. Все время в эту пору над деревней пролетали.
   - Ангелы, ангелы...
   - Видишь!
   Снежно-белые, будто тающие в лучах солнца, птицы одна за другой летели над лесом, трепетали в воздухе, как белые косынки.
   - Нам, нам машут! В последнее, видать...
   И будто тонкий стеклянный звон все время доносился, доносился с высоты, пока не стих совсем...

20.

   И вот он пришел светлый денек - суббота. Всю ночь в скиту не спали, наряжали Варвару и Фаину к венцу. Помыли их в тазу с теплой водой, одели в белые - до пят - смертные рубахи. Фаина дрожала как осиновый листок. Христофор был сегодня ласковый, празднично хлопотливый. Призвал к себе Варвару, мягко заговорил:
   - К светлому венцу, Варварушка, приходишь!.. Вот кака благодать!.. Мы же, яко черви презренные, по длани земной еще ползать будем. Грехи наши присные замаливать. А ты пострадала довольно, тебе пора!.. У врат господних предстанешь, готовься!..
   Варвара безучастно смотрела перед собой.
   - Дитя только твое единородное... на услужении у антихриста. Матерь райские яблоки будет отведывать, а дитя ее в лапах у диавола сидеть! Ой, грех!
   Варвара закрыла лицо руками.
   Христофор, вкрадчиво разговаривая, выдвинул из-под кровати окованный железом сундучок, достал ключи из-за пояса, вытянул из сундучка крестик.
   - Благословляю, дочь моя! - ловко набросил его Варваре на шею.
   - Танюшка-то моя, - разрыдалась Варвара, - уж вы не оставляйте ее, не забывайте милостью своей...
   - И о дочери твоей Христофор не забыл. Нет, не забыл, - пропел старец, нагибаясь во второй раз и доставая из сундучка лист бумаги, чернильницу с завинчивающейся крышкой, ручку. Подвинул к Варваре свечу:
   - Пиши, Варварушка! - кивнул головой, - теперь уж господь твоей рукой будет водить, пиши!..
   Варвара боязливо взяла ручку. Христофор отвинтил крышку у чернильницы.
   - Так и пиши: прописывает тебе твоя родная мать... Как тебя в миру-то звали?..
   - Анной...
   - Пиши: Анна...
   Варвара, роняя на бумагу слезы, жирными каракулями выводила строчки. Христофор отнял у нее листок. Поднес к свече. Просушил расплывшиеся от слез кляксы. Щелкнул ногтем по бумаге.
   - Другу бы бумажку-то надо!.. Да ладно.
   Убрал бумагу в сундучок. Запер его. Поднялся по лесенке, приподнял тяжелую западню. Мутный свет утра просочился в келью.
   - Ох-хо-хо! - зевнул Христофор. - Стало быть, пора...
   Варвара без чувств упала на пол...
   Фаина тряслась всем телом, слушая, как уводят Варвару. Оставили ее в полной темноте, а караулить Фаину Христофор приказал Макриде. Тетка сидела на нарах, крепко держала Фаину за руку.
   - Тетушка, зажги свечку!
   - Не велено, лежи! - оборвала ее Макрида. - К богу готовишься, бесстыдница!
   Еще жестче сжали руку Фаины старушечьи пальцы. Хотела Фаина укусить их, вырваться - побоялась. От бессилия и страха заплакала.
   - Тетушка, ты зачем меня привела сюда?..
   - Молчи, божья невеста, молчи! Пред богом предстанешь так-то!.. Зареванная!
   - Тетушка! А можно отложить?..
   - Грех, грех, бесстыдница! Чу - отец идет!.. Фаина сжалась в комок.
   В лаз действительно спускался Христофор. Он был чем-то недоволен, гневно откашливался, плевался.
   - Что? - спросила его Макрида. - Все ли ладно?.. Выводить ли?..
   - Благодетель не пришел. Могилу рыть некому. За лопатой явился.
   - А что Варвара?
   - Сразу утопла. Слаба шибко, видать, была. Фаина всхлипнула. Макрида больно сжала ей рот.
   От старушечьей руки дурно пахло чесноком, псиной...

21.

   Фаину вывели на утопление, когда солнце поднялось высоко. Подталкиваемая Макридой, едва переставляла ноги Фаина. Жарко пекло солнце, сушило во рту, хотелось напиться. Вот, слава богу, бочаг. У самой воды сердитая Филиппея копала яму для Фаины. Рядом - рогожа, в нее зашьют труп. Свежая земля в другом месте - тут закопали Варвару...
   Глянула Фаина, зажмурилась - солнышко так играет!.. Ветерок ласково гладит щеки, птицы поют... Цветы головками кивают - веселись с нами!.. Ранняя пчелка ткнулась в волосы, миролюбиво прожужжала, уснула в волосах, пригретая солнышком. Жить-то, жить как хочется!..
    Христофор торопился - не ровен час нагрянет кто-нибудь в лес. Он торопливо перекрестил Фаину, как петлю, накинул ей крестик на шею. Отошел к дереву, оперся о него. Дальнейшее дело Макриды. Подтолкнула Фаину к логу. Но та, уже падая в воду, закричала:
   - Нет, ой, нет!..
   Она всплыла на середине ямы, отплевываясь, отбрасывая с лица траву. Колотя ногами, звонко, на весь лес, закричала:
   - Помогите! Поплыла к берегу.
   - Багор! Где багор? - вне себя закричал Христофор, мечась по берегу. Багор не взяли, не предусмотрели.
   Христофор вырвал лопату у Филиппеи, подбежал к воде. Затанцевал по берегу, пытаясь достать Фаину лопатой, ударить ею по голове. Фаина плескалась посреди ямы, молила:
   - Не надо, праведный отец, ой, не надо!
   - Ладно! - Христофор отбросил лопату. Оттолкнул Макриду с воздетыми в гневе кулаками, протянул руку:
   - Выберись, дочь моя! Господь не захотел принять тебя сегодня, воля его. Пойди, отдохни, потом совершишь подвиг.
   Фаину вытащили на берег. Она, пошатываясь, пошла к скиту,
   Макрида повела ее под руку, тыча под ребра кулаком.

22.

   В большую перемену дети бегали на угор смотреть реку. Река недавно протащила рваный сизый лед и теперь с шумом, пеной затопляла берега. Ребятишки глазели на реку; мальчики играли в «зубари», девочки собирали по угору желтые «вшивики». Тут, на угоре, много их было, неярких скромных цветочков по прозванью мать-мачеха. Таня Пестрикова набрала их полный кулачок и, уединившись от подруг под черемуху, потихоньку перебирала букетик. Таня всегда сторонилась шумных школьных подруг, росла тихая, неприметная, а после того, как пропала мать, и вовсе угасла. Она увидела женщину в черном платке, в черной жакетке, узнала в ней тетку Филиппею и выронила цветы. Сильнее забилось сердце. Бежать бы - и ноги не бегут... А тетка Феля машет рукой, ее зовет. Может, о маменьке что-нибудь скажет?.. Бабушке Пелагее все время снилось, что жива она… Таня тихонько поднялась и пошла к Филиппее. От школы прозвенел звонок - ребятишки шумной стаей кинулись туда...
   Когда Таня подошла, Филиппея, оглянувшись, взяла ее за рукав, зашептала:
   - Пойдем-ка, что, сиротинушка, о мамке-то расскажу, о мамке-то о твоей... - свела Танюшку в овраг.
   - Грамоте-то разумеешь, Танюша?..
   - Да, тетя Феля!
   - Так вот почитай тут, - Филиппея вытащила из потайного карманчика жакетки бумажку, развернула ее,- тут вот почитай!..
   - От мамки, - листок затрепетал в Танюшкиных руках.
   - Да, жива она, дочка, жива. Просит тебя навестить. Счас же иди, немедленно.
   - Я только у учительницы отпрошусь.
   - Ой, не ходи-ко, мать-то больна, живо велела прийти.
   Филиппея потащила Танюшку вниз по оврагу. Танюшка, слабо упираясь, шла за Филиппеей. А другой рукой держала листочек и все читала, читала его...

23.

   Матвей в тот вечер привез тетке Пелагее узел зерна с колхозных складов - по трудодням причиталось. Заслышав шум трактора, Пелагея без платка выбежала на улицу. Кинулась к кабине.
   - Матвеюшка! - провыла тоскливо, - ты Танюшку не видел там?
    - Нет, тетка Пелагея, а что?
   - Ой, ой, - закачалась, как от зубной боли, Пелагея.
   - На узел-то, да расскажи, что случилось.
   - Увели ее, Матвеюшка, Христофоровы увели. Креста на них нет! И матку-то сгубили и теперича за нее взялись.
   - Да что, расскажи?
   - Прости за ради господа, Матвеюшка, на матушку твою грешат. Она увела, сказывают. Ой-ох, Матвеюшка!..
   Матвей страшно выругался. Плюнул в пыль, на дорогу. Завел трактор.
   - Бери, что ли, узел-то, Пелагея! - он спихнул узел на дорогу, нажал на педаль.
   Трактор, стреляя сизыми кольцами дыма, покатил по деревне. Матвей развернулся, не доезжая до дома, - увидел темные окошки и батог в воротах - значит, матери нет. Погнал трактор к лесу.
   - Стерва, стерва! - ругал он мать, - мало им старух, за детей принялись с Христофором.
   Трактор подбрасывало на ухабах лесной дороги. Вода, расплескиваясь, обливала капот, шипела... Матвей продолжал ругаться.
   В пылу он забыл про мостик через речку. Мостик этот обветшал и едва годился для пешехода. Трактор же сразу провалился передними колесами и стал медленно крениться набок. Матвей не успел сообразить, спрыгнуть с трактора - трактор, как бочонок, кувырнулся в реку. Матвей вместе с ним полетел вниз. Чем-то тяжелым ударило его по ногам. И он потерял сознание...

24.

   Филиппея, хитрая как лисица, сразу в скит девочку не повела. Решила запутать след, уйти сначала на починок... Иван сидел за столом, сумерничал. Встретил молча, без одобрения. Филиппея насторожилась. Спросила, прижмуривая глаза:
   - Все ли ладно?..
   Ситников невозмутимо сидел на лавке, допивал чай. Осушил наконец блюдце, перевернул чашку. Кусочек сахара, оставшийся после питья, положил опять в сахарницу. Филиппея, гневно раздувая ноздри, ждала. Про себя гадала - что бы такое могло случиться, на чью голову удар?..
   - Не томи, Иван, говори!
   - Томить нечего - шабаш вашей конторе выходит.
   - Что так?
   - А то... Скрытница, которую утопляли того дни, сбежала.
   - Фаина?.. Ты в скиту был? - быстро спросила Филиппея.
   - Не был и не собираюсь. И тебе заказываю туда дорогу.
   - Что так?
   - А вот только ты вышла от меня даве... Пошел я печки на овинах осмотреть, гляжу, бежит через кулигу девка. В рубахе до пят. Из ваших, значит, голбешница. Ну, перебежала кулигу, скрылась в лес. Возвращаюсь, гляжу: сам Христофор с топором к избе моей бежит. Борода трясется, вся в слюнях. Я - за амбар. Мало-мало поноровя, вижу - давай пса моего Терешку с цепи снимать. Тот сперва хвостом вилял, а потом что-то озлился. Христофор и попотчевал его топором. Под крыльцом лежит пес-то. Жалко, хороший был. Ладно. Подошел я к Христофору - на нем лица нет. Все, говорит, шабаш, ежели не догоню.
   - Не догнал? - у Филиппеи замерло сердце - маленькая-маленькая надежда затеплилась в нем.
   - Нет! - как выдохнул Ситников.
   - Ох, за что, господи! - Филиппея упала перед иконами на колени. - Господи, за что?.. Пропа-ла моя голо-вушка! - завыла она.
   Иван подошел к ней, поднял ее, встряхнул. Приблизил к себе:
   - Молчи, дура, молчи! Старец один под суд уйдет, если в живых себя удержит.
   - А девка? - Филиппея слабо махнула рукой на горницу, в которой оставила Танюшку Пестрикову.
   - Что девка! Руки-ноги целы. Отпустим.
   - Может, счас и вести назад, Иванушко?
   - Счас - нет. Пусть с Настей посидит. А ты!.. Не ровен час Христофор вернется - беги на овин, прячься в куделю.
   - А ты, Иванушко?
   - Я дом караулить буду. Кабы не запалил старец...
   - Ох, беда!..

25.

   Гришка бегал по деревне, поднимал народ. Из города прибыл милиционер - с наганом, на хорошей белой лошади. Сейчас лошадь стояла привязанная у сельсовета, а сам милиционер отдыхал в сельсоветской избе. Ребятишки стаей толклись тут же, кто посмелее, подходили к белой лошади, трогали ее, гладили; те, кто побойчее, кричали в раскрытые настежь окна:
   - Дяденька милиционер! Я знаю, где Танюшка! - и бежали за угол прятаться.
   Гришка ловил сорванцов за уши, поднимал их, как зайцев, для острастки и, дав пинка, отпускал. Народ уже собирался - приходили ребята-комсомольцы из общества безбожников. Гришка пошел будить милиционера.
   Через полчаса человек десять, при двух наганах, сопровождаемые стайкой ребятишек и собак, отправились прочесывать лес. Путь решили держать сначала к починку Град.
   - Я его выведу на чистую воду! Выведу, старого лиса! - шумел Гришка, размахивая наганом. Он имел в виду Ситникова.

26.

   Христофор вне себя вернулся в землянку. Не знал, что делать. Руки, ноги тряслись, Макрида выглянула из кельи - гневно махнул на нее рукой, та в страхе захлопнула дверь. Но продолжалось это недолго. Вскоре зашел старец: глаза маслены, слова медоточивы:
   - Что, что приуныли?.. Движется светлое воскресение. Яичек добыть надо. Для разговления. Так-то.
   Скрытницы молчали. Христофор обошел келью, заметил - печь свеженатопленна. Быстро вышел. Он знал теперь, что делать.
   Выбрался наверх, обрубком дерева на куделе заложил дымовую трубу. Вернулся в келью. Молоток, гвозди - все давно запасено было. Как чувствовал старец этот час - когда диаволовы силы придут разрушать божью обитель и придется кончать одним махом. Угаром - лучше всего. Ни слуху ни духу. Христофор вбил первый гвоздь в дверь. Из-за нее раздался голос Макриды.
   - Выпусти, Христофорушко.
   - Служите! Господу богу служите, - ответил на это Христофор, - к нему идете, грешницы!

В дверь застучали. Раздались мольбы, стоны. Христофор метнулся к нарам. Выдвинул сундучок, тяжелый, кованый. Нет, не унести! В сундучке святые бумаги, деньги на черный день, вещички дорогие... Открыл сундук, начал торопливо выпрастывать его, кидать все в мешок. Наконец был готов. Оделся. За дверью продолжали барабанить, просить.    - Ничего, ничего, - шептал старец, - сейчас, сейчас...    И вдруг осенило его - Филиппея. С ней бы надо бежать! Вдвоем с нею новый скит основывать! Подождать! Немного хотя бы. Вот-вот должна девочку подвести... Вот-вот. Чутким ухом уловил шум наверху. Филиппея!.. Она, она приподнимает западню! Старец метнулся к лестнице...    Гришка, отстранив Филиппею, смело ринулся вниз. Схватил старца за бороду, прижал его к стене, наганом стукнул по лбу - не пикай!.. И сразу начал ломать дверь в келью, где задыхались в угаре скрытницы. Когда туда вошли, некоторые из них были уже без сознания.

27.

   «Чудо это или нет - плывут над землей облака, полные света-солнышка, пышные, чистые... Важные!.. Плывут - и ни звука, ни шороха. Что это такое, зачем, почему?»
   Будто в первый раз дивился Матвей белому свету, очнувшись от тяжелого сна. Волосы перебирал ветерок, громко журчала где-то рядом речка, перебираясь по течению. Шевелилась зеленая хвоя, звонко свистели птицы. Матвей поднял голову - где он? Склоняется над ним лицо Фаины, давно похороненной. Вытирает она глаза, плачет... Что это? Да правда ли? Слезы капают ему на лицо, жгут...
   - Фая, ты?
   - Я, Матвейка! К тебе пришла. Бежала, сил нет, сказали, что ты тут... умер...
   - А мне сказали, что ты.
   Свистят, звонко свистят в лесу птицы. Весна, пора любви пришла все-таки, стараются. Хорошо-то как, хорошо!.. Неужели теперь так будет? Всегда..

ВВЕРХ

© 2003-2004 Дизайн-студия "Sofronoff"