СТУДЁНОЕ ВОДОПОЛЬЕ

   Павла проснулась от сильного толчка сердца, чуть не задохнулась и долго лежала в темноте с открытыми глазами, слушала, как поют на дворах петухи.
   Стоял март, по ночам еще сильно морозило, и вечером Павла приносила своих кур и сивого с обмороженным гребнем петуха домой. Теперь петух проснулся. Он хлопал крыльями, негромко и жалобно тосковал, не решаясь запеть в избе.
   Павла слушала, как петух долбит половицы и тормошит сонных подруг. Потом сердце торкнулось снова, настойчиво и жестоко, так, что она откинула фуфайку, брошенную для тепла поверх одеяла, и встала. Шлепая голыми ступнями по холодному крашеному полу, подошла к выключателю. Старый кот на печи недовольно мурлыкнул и открыл желтые глаза. Павла отпихнула его, сняла с печи сухие валенки. Позевывая, поддернула часовую гирю с подвешенными для груза овечьими ножницами, прошла за переборку, где, разметавшись во сне, на толстом домотканом тюфяке спал Витенька, сестры Нюрки сын. Раньше Павла всегда спала с племянником вместе на одной постели, а теперь, приехав на весенние каникулы, Витенька ни за что не лег с теткой, и Павла постелила ему на полу.
   - Большой уж стал, в третий ходит, - вздохнула она, укрывая племянника сползшим на пол тулупом. Витенька выкатился из-под тулупа на край тюфяка и со слипшимися глазами, не замечая Павлы, засеменил к ведру.
   Легкая струйка зазвенела о край ведра.
   
   Умелая рука растапливает деревенскую печь сразу. Это когда хорошо обсохли принесенные с вечера дрова, когда сложены они на поду так, чтобы и огонь не глох, и поленья сгорали не сразу, чтобы от единой спички занялось в печи пламя и закрытая заслоном печь до обеда сохраняла каленый жар.
   Павла всегда делала свое дело у печки со сноровкой, но без спешки. Когда пузатые чугуны с пойлом для скотины начинали закипать, ставила на огонь чугунки поменьше - с серыми щами и картошкой в шинелях.
   Яичницу для Витеньки готовила на плитке.
   Сегодня, вертясь у печки, все утро думала, какую обувку дать Витеньке - дедовы сапоги велики, в валенках до обеда не проходит - промокнет. Сходила в чулан, принесла калоши, бросила их у сундука. Задумалась.
   Калоши-то еще в девчонках носила, с Нюркой напеременки. Нюрка тогда с ней же бегала, а как двадцать-то годов стукнуло, будто шлея под хвост попала, - дунула из деревни в лес, на химподсечку.
   - Иди, шалява, - проводил ее дед, - воротишься...
   Да нет, не воротилась Нюрка. Сошлась в лесу с заключенным, тот отсидел срок да и увез Нюрку в город. Теперь барыня барыней. В чистом заведении работает, на машинке строчит. А ведь звала Нюрка тогда: «Поедем, Панька, со мной, засидишься...» Так и вышло. Осталась в красных девках навеки. Да и за кого выходить-то было? На всю-распровсю деревню только четыре мужика с фронта явились...
   Разобраться, так и неплохо Павле жить - иные с мужьями век маются, а ей колхоз, как передовой работнице, пятистенок срубил, да только есть у Нюрки родной сынок Витенька, а к Павле он лишь на каникулы приезжает, и никого у ней нет.
   Павла достала из-под скатерти последнее письмо от Нюрки, перечитала, разбирая еле-еле химический карандаш: «...купили диван-кровать за 120 рублей, ковер. Павла, береги Витеньку, не давай по речкам бродить. Я скоро приеду за Витенькой, в субботу, смотри. Твоя сестра Анна».
   В письме была записка от Нюркиного мужа Евгения Михайловича, который называл Павлу «Павлиной Ниловной», желал ей «долгих лет жизни и личного счастья» и настойчиво спрашивал о здоровье «вашего племянника Виктора».
   Павла со вздохом свернула письмо и сунула его опять под скатерть. Выгребла углей из печи, засыпала в ледяной с ночи самовар, раздула его снятым с ноги валенком. Самовар запел и затренькал празднично веселым голосом.
   Часов в семь пошла в телятник. Телятник - приземистая хоромина - одним боком, как гриб, завалился в молодой еловый лесок. Павла вспомнила, как раньше, по зимам, когда в коровнике не было еще электрического света, в потемки выбегали из леска голодные волки. Они с вечера начинали выть, пугать скот, а утром весь снег вокруг двора был покрыт огромными следищами. Клочья соломы и пакля, которыми Павла протыкала пазы в стенах, валялись раскрошенные на снегу.
   Волки досаждали скоту до тех пор, пока Серега Бесштанный не выстрелил прямо с крыльца из своей берданки, на месте уложив дымчатого оскалившегося зверя.
   Волки больше не приходили, но однажды из-за елового мыска налетел метельный ветер. Он забросал двор хвоей и снегом, раскачал подопревшие стропила, и крыша рухнула. Телят не задело - стропила расхлестнуло, и они уперлись с одной стороны в непочатый яровой омет, а с другой - сам молодой ельник подставил свои плечи. С той поры телятник еще больше стал походить на гриб боровик.
   Бригадир дал наряд - чинить крышу - Сереге Бесштанному, так его прозвали за то, что до парней бегал Серега без порток.
   Весь март по утреннему морозцу тюкал он топором. Иногда заходил в кормоварку к Павле - погреть отмороженные в финскую ступни. Пряча их за печку, закуривал и издалека затевал:
   - Дрова-то у тебя нынче привезены?.. Зиму-то не зябнешь?
   - Зябну! - с досадой отвечала Павла и отходила к чану.
   Она знала, к чему клонит свою беседу вдовец, и, наливая воды в чан, настороженно молчала.
   Серега крякал-крякал, неторопливо вытаскивая из-за печи отошедшие в тепле култышки и опять ковылял тюкать топором.
   У Павлы и мысли не было выйти за Серегу. Терпеть не могла она тяжкого табачного запаха от мужицких желтых зубов, видеть она спокойно не могла болезные Серегины култышки.
   ...Серега встретил Павлу на дворе. Он сидел на бревне и выбирал папироску в пачке.
   - Что, заспалась или сон не такой видела? - сожмурился плотник. - Гляди, заливает твоих-то ненагляд... - И топором указал на застывшую подле двора лужу. Только надутый метелями сугроб перед воротами сдерживал наводнение, угрожающее хлеву, но и сугроб уже сворачивался и быстро таял.
   - Растопит к обеду, - предупредил Серега. Павла и на этот раз отмолчалась, прошла в кормоварку.
   В кормоварке было чадно и темно. Першило в горле и зябли мокрые руки.
   «А может, и выйти за Серегу-то... Что он, инвалид, мается один, что я... Инвалид-инвалид, а все ж работный», - горько собиралась она с мыслями, размешивая овсяную болтушку.
   В открытую дверь кормоварки заскакивали воробьи, прыгали по земляному полу, радуясь и удивляясь голой земле, снова вылетали на солнце.
   - Рады, что зимушку пережили, - глядела на них Павла.
   Пока варилась болтушка, сугроб на дворе раскиселился, посинел и пропустил скопившуюся воду в телятник.
   Животные нюхали снеговую студеную водицу, шумно отфыркивались и бродом бродили по стойлам.
   - Куда я их к ночи-то дену? - в ужасе перекрестилась Павла. - Ведь всех, как есть, повалит...
   - А давай ко мне, - предложил Серега, - двор-то у меня сухой, сама, поди, знаешь...
   Павла подумала - Серегин двор ближе всех к телятнику, махнула рукой, отворила ворота. Веселой волной вынеслись телята на солнышко, стали хватать снег и брыкаться.
   Один теленок, мосластый, с белой звездочкой на лбу, ошалев от света и тепла, стоял на месте и только восторженно мычал. Павла подошла к нему и привычно погладила его по шерсти - на ладонь сразу накатался мягкий волосяной комок.
   «Линька началась... Рано что-то нынче», - думала Павла, со слезами глядя на исхудавших за зиму животных.
   Теленок с белой звездочкой, не переставая мычать, ловил мордой ее руки, она нарочно подставляла ладони, и шершавый язык приятно обметывал пальцы, а слюна тягучей блестящей соломинкой скользила в снег.
   В промокших валенках прибежал Витенька. Он уже шмыгал носом, а, увидев телят, стал швырять в них снежками.
   - Поди домой, - с сердцем прикрикнула на него Павла.
   Телята, нахватавшись снега, сбились в кучу. Павла и Серега погнали их березовыми ветками в деревню.
   - Убродно же, ой, убродно, - беспокоилась Павла, наблюдая, как вязнут в снегу обессилевшие животные, - а на Вертушке что будет?
   Вертушка - полевая тихая речка. Тихая только летом. Теперь ее не узнать - ровно с узды сорвалась.
   Телята сгрудились у яростного течения, трусливо завертели мордами.
   Серега прутом вытянул переднего по крестцу. Тот, давешний, с белой звездочкой на лбу телок болезненно изогнул спину и прыгнул в ледяную воду. Стадо бросилось за ним и в мгновение ока перенеслось на другой берег.
   И только он, с белой звездочкой, прыгнувший первым, не попал на твердую дорогу, провалился в напитанный водой сугроб,
   Павла заплакала и бросилась за ним, но тут же увязла по юбку в снегу.
   - Куда, матрена-ядрена, - закричал Серега, вытаскивая ее на тропку, - не видишь, каково крутит.
   Речка, и правда, была не похожа сама на себя: вздуревшая вода со снегом и брызгами неслась вниз, пробивая себе через сугробы твердый путь.
   Пока теленок был в затишке, в стороне от течения, он еще барахтался в снежной кашице, и Серега побежал было к ближней изгороди за жердью, но вот течение, видимо, прорвавшись где-то выше, нанесло целую лаву снега и ледяной корки, теленка подмыло, опрокинуло, и ледяные струи, как клубком, заиграли им.
   Приковылявший Серега бросил поперек речки жердь и прыгнул на нее, но промазал култышками, полетел вниз, в ту же снежную кашу. Шапку с лысины живо слизнуло струей и поволокло по ледяному дну вслед за теленком, а сам он беспомощно забарахтался в снегу.
   Витенька, с ревом погоняя телят, бросился к деревне.
   Павла ухватилась за жердь, но Серега, еле дыша, уже сам выползал на твердую дорогу. Вода ручьями лилась из-за посиневших ушей, с желтой бороды.
   Теленка нигде не было видно...
   Теленок погиб. Деревенские мужики вытащили его баграми, уже закоченевшего, с горлом, плотно набитым жёстким снегом.
   Серега перемогся, не заболел. Не зря же закалялся, без порток бегал. На одном из поворотов Вертушки отыскал он свою, полную льда и сора шапку, высушил ее на печи и опять покрыл лысую голову.
   Даром не прошли ледяные ванны для Витеньки. К вечеру того же дня он затемпературил. Павла с ложечки поила его водкой, настоянной на добром листе столетника, закрывала наглухо шубой над чугунком с парящей картошкой, прикладывала к горлу мешочек с горячей солью и пеплом. И жар понемногу сходил,
   В субботу приехала Нюрка. Павла как раз набирала дрова и в сгустившихся сумерках едва узнала сестру - пополневшую, накрашенную, с модной сумочкой в руке.
   Ловко кинув эту сумочку на локоть, Нюрка поцеловала оробевшую Павлу в щеку.
   - Панюшка, милая, как ты постарела, - начала вздыхать она, - а где Витенька?
   Еще больше робея, Павла повела сестру в избу.
   Витенька лежал на постели и чертил пальцем по стене, протыкая шпалеру над щелями. Услышав шаги матери, со всех ног кинулся к двери.
   - Топ-топ, сынушка, холодная я, - Нюрка поспешно сбросила с гвоздя на сундук обрызганную молоком и пойлом фуфайку и повесила свое пальто.
   - Теперь можно, - она три раза чмокнула Витеньку, - здоровый, чай, - кивнула Павле.
   - Перемогался немного до тебя, - выдавила Павла и несмело попыталась оправдаться, - мозгляв уж больно он у вас, шкилет шкилетом.
   Прижавшийся к матери Витенька показал тетке язык, а Нюрка недовольно нахмурилась.
   - Хочешь, Витюнька, домой?
   - Хочу!
   - Тогда собери его, Паня! Автобус ведь вечером?
   - Вечером, - слипшимися губами произнесла Павла, - так хоть бы чайку попила, а то так и заночуйте.
   - Ну, заночуйте, - состроила гримасу Нюрка и, словно спохватившись, радостно понизила голос:
   - Евгений Михайлович ждет... А живем мы хорошо, ты не расстраивайся о нас. Купили диван-кровать, шторы... А ты как? Все, поди, за телятами ходишь?.. Оберегай здоровье-то, - говорила Нюрка, глядя куда-то в сторону.
   Закутанного в два шарфа Витеньку подвели к двери.
   - Поцелуй тетю Павлу и скажи ей «спасибо». Ты уж не обижайся, Паня, что надоедаем. Евгеша советует его на свежий воздух возить.
   Нюрка, не глядя, совала в карман Павлиной фуфайки хрустящую десятку.
   Павла машинально взяла бумажку и осторожно положила на уголок стола. Скрестив на груди руки, села на сундук, послушала, как спускаются в темных сенях ее гости, и просидела до темноты.
   Синие сумерки заполнили избу, оставили сиреневые неясные пятна на окнах. Неподвижная женщина вспомнила в темноте мать, которая жалела и Нюрку, и ее, и милых братиков Васю и Леленьку одинаково. Братики ушли в солдаты да и сгинули на войне, а мать похоронена на сыром деревенском погосте. Павле вдруг неудержимо захотелось туда, во мглу, где живут все ушедшие.
   Она, как слепая, прошла в упечь, пощупала бечевку, на которую были нанизаны сухие янтарные гроздья луковиц, и, устыдившись своей мысли, вдруг стала истово, спешно креститься на темный угол. Потом громыхнула ухватами, вынула из печи чугун с теплой водой и стала мыться.
   Постучав на пороге култышками, пришел Серега. Он, не спросясь, зажег свет и сел на лавку. Нахмурил брови, выложил на стол пачку «Прибоя». Закурил.
   Павла обрадованно вышла к нему. Торопливо вытерла руки о передник, сладко вдохнула горький дым папиросы.
   - Жива ли, Ниловна? - торжественно произнес Серега.
   - Жива, - тихо ответила Павла.
   Серега прислонился волосатым скрюченным ухом к оконной раме и прислушался.
   - Журчит ведь, поет, - пробормотал он, - бегут ручьи-то...
   Пососал-пососал папиросу. И вдруг выпалил:
   - Так что?.. Жить-то придешь?.. Ко мне...
   Павла почувствовала, как начинают дрожать плечи, «В избе, что ли, холодно, подтопить бы надо», - про себя подумала она, а Сереге ответила:
   - Да вот посмотрю... как сразу-то говорить?..
   И словно очнулась от забытья:
   - Ты посиди, я скоро, самовар сейчас поставлю...
   Прошла в темные сени, долго шарила в чулане - искала ведро с углями, не нашла, растерянная вышла на крыльцо.
   Густой, как мед, синий воздух пах топленными банями и талой травой. Над крыльцом в столетних тополевых кронах шумел влажный мартовский ветер, ломал и бросал в застывающий снег крупные пахучие сучья.
   Дребезжали ржавые жестяные петушки у наличников, лужа перед крыльцом зябла и покрывалась чешуйчатою рябью.
   Павла почувствовала, как все тело знобит на ветру, но не осмеливалась идти, в избу и себе назло все стояла на темном крыльце, мерзла и чутко, будто выжидая чего-то, прислушивалась, как за огородами в снеговых полях бурлит и ликует студеная мартовская водополица.

ВВЕРХ

© 2003-2004 Дизайн-студия "Sofronoff"