КУСОК ПЛАСТИЛИНА
   
   В редакцию пришло неприятное письмо. Редактор расписал его мне и предложил срочно заняться. Редкий случай: восьмиклассники со станции Сухановская жаловались на свою классную руководительницу - учительницу русского языка и литературы Уткину К. И. Она, эта Уткина К.И., дала им задание написать сочинение про своих отцов. Изложить как на духу: кто что делает, какой родитель чем грешит. Учительница пообещала, что сочинения останутся в тайне, сама же через денек-другой собрала этих отцов и начала их песочить, зачитывать, что про каждого написано. Дома отцы принялись за своих чад. Чада не остались в долгу перед Уткиной, устроили ей бойкот, как в нашумевшем фильме, сорвали урок литературы. Всех по очереди начали вызывать к директору, выявлять зачинщиков.
   Такой получился круговой скандал.
   - Но разве мы не правы? Разве учительница может обманывать своих учеников?! - вопрошали восьмиклассники.
   Какой разговор? Конечно, не может! Конечно, учительница не права, и надо срочно ехать в Сухановскую, защищать ребят.
   Я не раз бывал на этой большой железнодорожной станции, растянувшейся вдоль полотна на несколько километров и буквально утопающей в штабелях деловой древесины, завалах дров, кучах опилок и сосновой коры. Писал о леспромхозе, о рабочих станции и локомотивного депо. Но в школе еще не бывал.
   И прежде чем направить свои стопы в новое бело-кирпичное здание на краю поселка, заглянул - благо, это по пути - к давнему знакомому, секретарю парткома депо.
   Всеволод Васильевич был у себя, в кабинете.
   - В школу, говоришь, приехал? Не по письму?
   - По нему. Откуда такие сведения?
   - Да у меня Санька в этом самом восьмом «Б» учится, ввел в курс.
   - Значит, ты все знаешь, Всеволод Васильевич? И что же твой Александр?.. Тоже донос на отца настрочил?
   - Да нет, - рассмеялся Всеволод Васильевич,- уважает он отца. Написал, что я, как депутат, улицу Новую помог заасфальтировать.
   - А другие что?
   - Ну что другие... Ну написали, пьет отец, домой поздно приходит, получку не всю приносит, мамку обижает.
   - А Уткина К. И.? Как же она смогла додуматься до такого?
   - Кто ее знает?.. Может, такая методика. Может, сама додумалась. Так она учительница вроде ничего, много лет преподает. У меня с ней конфликтов как будто не было и быть, наверно, не может.
   - Почему?
   - Ну как тебе объяснить?.. Все-таки какое-никакое, а начальство. А перед начальством они... Ну не то чтобы лебезят, а знаешь, все же лавируют...
   Я всегда приезжал на станцию Сухановская с особым чувством. Ведь вот сейчас выйду из депо, обойду заросший крапивой поворотный круг, на котором когда-то разворачивались паровозы, миную водокачку и увижу оплывшую, всю в зарослях дикой рябинки насыпь, прямо под углом девяносто градусов уходящую от станции в лес. В пятидесятые годы по ней были проложены рельсы. Ус железной дороги уходил глубоко, километров на шестьдесят в леса, и на конце этой ветки стоял поселок лесозаготовителей со звучным названием - Волгодон. Я рос там, учился в начальной школе...

* * *

   И, конечно, сразу же узнал Капитолину Ивановну Уткину. Кто бы мог подумать, что Уткина К. И. это и есть моя первая учительница. В том самом Волгодоне.
   Вот так сюрприз!
   Ну конечно она, внешность ее трудно спутать. Выпуклые, раздутые щеки, навыкате, как бы застекленевшие глаза, обрамленные совершенно белыми, свиными, ресницами и бровями.
   Она!..
   Очень постарела Капитолина Ивановна: хомячковые щечки одрябли, отвисли, в склеротических прожилках. Но глаза все те же: все такие же стеклянные, навыкате, смотрят вроде бы на тебя, а как раз и мимо.
   - Здравствуйте, Капитолина Ивановна!
   - Здра-авствуйте! - добродушно-протяжно ответствовала она. - Из редакции?.. Так?
   - Так.
   - Так-так.
   Капитолина Ивановна была одна в учительской, собиралась пить чай, вернее, кофейный напиток, цикориевый суррогат. Чайник клокотал сбоку, а Капитолина Ивановна невозмутимо раскладывала на столе чашечки, вазочки, конфеты, домашние пирожки. Все верно: и там, в Волгодоне, любила подкрепляться между уроками. Бывало, пока они с Лидией Федоровной, другой учительницей, в своем учительском закуточке не сварят на примусе кастрюльку картошечки, да не умнут ее с селедочкой либо с квашеной капусткой, да не напьются чаю с карамельками, урока не начнут. Так это живо представилось: губки нашей Капы сложены аккуратным бантиком и дуют в чайное блюдце, а по бокам нависли эти розовеющие щечки...
   - Ну, садитесь, будем кофэ пить. - Капитолина Ивановна по-хозяйски оглядела застолье.
   Я присел.
   - В курсе, в курсе, - закивала между тем Капитолина Ивановна, наливая себе чашку, - наябедничали ученич-чки. Вот они, нынешние-то! Тоже писать наладились. Все пишут, все стали грамотные. Пенсионеры пишут, шофера пишут, теперь вот, милые, еще и пионеры строчат кляузы. Нич-чего не понимаю, нич-чего!..
   «Нич-чего!» Такое знакомое слово! Его Капитолина Ивановна еще и в Волгодоне произносила. Только тогда у нее сочнее получалось. «Нич-ч-чего!» - вот так.
   - Капитолина Ивановна, вы не узнаете меня?
   - Вас? - избоченила головку. - А что такое?.. Что?.. Нет, не узнаю.
   - Я учился у вас в Волгодоне.
   - В Волгодоне? - встрепенулась Капитолина Ивановна. - Это когда же?.. Постой, постой. Как ваша фамилия? Да, да, встречала в газете. Но в Волгодоне?.. Нет, что-то не припомню. Разрази гром, не припомню. Ведь вас, таких гренадеров, - она засмеялась, - знаете, сколько у меня было? Если рядком поставить, то целый полк, а может, и дивизия выстроится. Вы, наверное, не озорничали, сереньким шли?.. Озорники-то лучше запоминаются.
   - Да, я не очень озорничал.
   - Кофэ, ко-фэ. Все равно, хоть и не узнала, будем пить кофэ. Пирожки. Ну-ка быстро за пирожок. Сама, кстати, пекла.
   Пирожок с малиной оказался очень вкусным, но жевал я его рассеянно. Невероятно - моя первая учительница. Сидит передо мной и пьет из чашечки, а щечки так знакомо нависли над чашечкой, губки опять бантиком и слегка подрагивают, прикасаясь к горячему напитку...
   Ах ты, газетная наша юдоль, как же мне писать-то теперь про нее, свою первую учительницу! Вот еще незадача!

* * *

   Старуха старая-престарая
   Ходила в Волгодон,
   Увидала лейтенанта
   И забегала бегом.
   
   Такая пришла из детства, застряла в памяти озорноватая частушка, осталась как вещественное доказательство существования в костромских лесах поселка Волгодон, в котором, как я теперь понимаю, располагалась контора по заготовке леса для строительства Волго-Донского канала. Кроме вольнонаемных, лес для канала рубили и солдаты, отсюда и лейтенант в частушке.
   Вся жизнь в поселке крутилась вокруг этого загадочного Волго-Дона, вроде бы и жители со всем скарбом, скотиной, детьми принадлежали ему. Начальствовал над конторой Волгодона, а значит и над всем поселком, брюхастый отец Вовки Кузякова Тит Николаевич. Вовку мы звали Титком. Вообще на поселке у каждого отца был свой ранг, чин, пост. Отец Андрюшки Жовнева был, например, майором, командовал солдатами. Так мы и Андрюшку звали - Майор. Колька Птица, кроме птичьего, законного прозвища, носил еще кличку Чис, потому что его отец был Чисом, то есть начальником части интендантского снабжения, фигурой на поселке значительной, от которой зависело отоваривание населения продуктами и всем прочим. Остальные отцы были сошками помельче. Наши с Витькой Тарасенко отцы, работавшие лесорубами, вообще по этой шкале рядовые...
   По утрам нашей улицей, «шанхаем», застроенным осевшими бараками, засыпушками с высокими завалинками, ползли в лес, на делянки, самоварно чадя, «котики» - трелевочные тракторы КТ. Зимой за ними обычно тащились сани, на которых как попало рассаживались мужики, каждый со своим топором на плече. Тут ехали наши с Витькой отцы. На других санях - чинно, в ряд, как костяшки на счетах или ласточки на проводах, солдаты в бушлатах и рукавицах.
   Жилось в поселке, как, верно, и всему народу после лютой войны, бедно и туговато. Очереди были за всем - мукой, крупами, материей, даже гвоздями. Военнослужащим было полегче: раз в месяц по железнодорожному усу прибывал товарный вагон, а то и два, и на продбазе им выдавался месячный паек. Жены военнослужащих, на зависть моей и Витькиной матерям, спокойно выстаивали законную - без галдежа и перебранок - очередь и уходили с базы нагруженные кульками и котомками. Кроме макарон, круп, муки завозилось на базу кое-что и повкуснее, послаще, потому что на другой день Чис, Титок и еще кое-кто выходили гулять то с яблоком, то с копченой золотистой рыбиной, вкусно пахнущей банным дымком. Но вкуснее, пожалуй, пахла сочащаяся жиром, с твердой вишневой корочкой колбаса. Да нет, даже не колбаса. Больше всех лакомств из тех, что выносились на улицу, мне запомнилась груша. Рыхлая, желтая, рассыпчато-сахаристая, она пахла так, что от аромата ее кружилась голова.
   Так вот, если Чис или Титок выходили на улицу с грушей или колбасой, надо было скорее крикнуть:
   - Сорок восемь, половину просим!
   Успеешь первым крикнуть, и тогда уж волей-неволей Чис или Титок должны дать откусить. Нельзя не дать, святое ребячье правило. Но если они прямо с крыльца успевали выкрикнуть: «Сорок один, ем один!», тут уж ничего не поделаешь. Тут уж «ем один».
   Моя и Витькина матери, как и весь вольнонаемный люд, пользовались магазином. Тем, что дойдет до прилавка. Тут очередь занимали еще с вечера, химическим карандашом писали фамилии на магазинной двери.
   Магазин - беленная известью избушка - единственный в поселке, поэтому продавщица тетя Феня для всех царь и бог. Прижатый к прилавку кисло и душно пахнущей бабьей очередью, я с восхищением следил за ней. Лицо у тети Фени мягкое и чистое, глаза ясные, как хорошая погода. Улыбчивая ко всем, кто бы к прилавку ни подошел, она была особенно ласкова с детьми. Ее пятилетний Ванюшка утонул весной в старом карьере на кирпичном заводе - наверное, поэтому, в память о нем...
   Мне кажется, я был влюблен в тетю Феню. Ожидая, когда подойдет наша очередь, грыз и слюнявил прилавок, наблюдал, как тетя Феня бойко машет совочком и как бы играет с гирьками, разглядывал всякие товары на полках. С особенным вожделением взирал я на большой эмалированный таз, стоящий на прилавке перед самым моим носом. Какое в нем лакомство!.. Конфеты-подушечки. Вот только протяни, протяни руку! Обсахаренные, с повидловой начинкой, за долгую дорогу в поселок они растаяли, слиплись в единый ком, в липкое сладкое месиво. Подойдет наша очередь, и запустит тетя Феня свою чисто вымытую ручку в таз, наморщивая маленький носик, с трудом вытянет из таза божественно-сладкий шматок, шлепнет его, отдирая от пальцев, на весы, на бумажку, и с улыбочкой пропоет:
   - Два шестьдесят.
   - Ой, много, Феня!
   - Бери, бери! Или жаль для ребенка?
   И каким же богатством был этот тягучий как смола кусок с прилипшей к нему бумажкой-оберткой! Бегай с ним хоть весь день, кусай с любой стороны, лижи языком, соси, жуй вязкую массу - не скоро убудет. Это не то что штучные конфеты - проглотил и нет их...

* * *

   А вот и подмешалась к этой подслащенной речушке воспоминаний струйка горечи, подмешалась-таки... Только продавщица тут уже ни при чем. Привезли в поселок четыре швейные машинки - большую редкость по тем временам. В магазине, на дверях, стали писать очередь и - такая удача! - мать записалась четвертой. Кто-то видел все четыре машинки на базе. Все четыре! Значит, матери достанется. Уж и радовалась-то она, и плановала, что перешьет, перестрочит в первую очередь.
   - Любую тряпочку к месту определю, ни одна не пропадет с машинкой-то, - говорила она.
   Чтобы - упаси бог! - машинку не прозевать, надо подежурить у магазина. Кто знает, когда их с базы привезут? Мать вместе с другими бабами с утра и до закрытия магазина и дежурила. Тут, возле магазинных дверей, и скамеечки из дощечек да кирпичей соорудили и, даже когда магазин на обед закрывался, сидели. Я еще поесть матери носил.
   Машинки ей не досталось: привезли их всего три. Четвертую прямо с базы отвезли на квартиру Чису. Ему самому швейная машинка не требовалась: на покупке настояла теща.
   Мать от расстройства слегла.
   Очень переживал отец. Помню, он упорно - руки за спину - ходил взад-вперед по избе, и наша засыпушка содрогалась от его тяжелых шагов. Волосы отца гневно колыхались, ноздри шевелились, а на кровати, закусив уголок платка и зажав левую грудь, одетая, вверх лицом, лежала мать...
   Потом отец взял отгулы, меня взял, и на почтовой машине тряской лесной дорогой поехали мы в райцентр. Ехали долго, в дороге останавливались в какой-то чайной, где отец и шофер пили из толстых кружек мутное пиво, а я впервые попробовал столовскую еду: котлету с макаронами и подливой.
   Трехэтажный кирпичный универмаг в райцентре с фигурными карнизиками, выступами - ну как пряник. Еще не видывал таких домов, только на картинках. Вот расскажу ребятишкам!..
   Мы обошли все этажи универмага, но того, что нам нужно, не нашли. Продавщицы, в основном толстые тетки, важничали, с расспросами не подступи. Никому не улыбались. Так не похожи на нашу привлекательную тетю Феню!
   - В орсовский сходите! - проскрипев как ржавая петля, все же посоветовала одна из теток.
   Но и в орсовском магазине на прилавках было чисто.
   Отец купил мне бутылку морса, и пока я ее тянул в каком-то садике, елозя губами по горлышку, сидел рядом на скамейке, облокотясь на правое колено, мрачно курил, уставясь в землю.
   - Э, дядя! - окликнул его проходивший мужик.
   Вместо приветствия отец от удивления крепко выругался. Они поколошматили друг друга по плечам и сели беседовать. У мужика не было трех пальцев на левой руке. Это я заметил, когда отцов приятель, дав бате совет «сходи в швейпром, там списанные есть», указывал рукой дорогу.
   - Сапером воевал, - коротко объяснил отец насчет трех пальцев.
   Мы вышли на окраину районного центра, к кладбищу, похожему на дремучий лес. Кладбище было обнесено кирпичной оградой с железными решетками. Задом к ограде притулился покосившийся деревянный дом в полтора этажа, над крыльцом облупившаяся вывеска. Шагнули в боковую дверь, спустились по двум-трем каменным ступенькам и оказались в полуподвальном помещении, тесно заставленном ножными швейными машинками. Машинки отчаянно стрекотали - женщины шили голицы, брезентовые рукавицы для рабочих. Кучи этих голиц лежали везде, даже на подоконниках.
   Откуда-то вынырнул карликового роста человечек в черном халатике и с клеенчатым метром на шее. Он выслушал отца, взъерошил детской ладошкой светлую шевелюру и повел нас через цех в какую-то дверь...
   Нет, я не придумал этого, все так и было: вот она, эта машина, до сих пор пылится в чулане нашего деревенского дома, среди разной утвари...
   Несокрушимая станина, могучее литье. Колесо с шатуном и шнуровой передачей, рифленая педаль. Надо изо всей силы надавить на эту педаль, и тогда машина точно чихнет, отряхиваясь от пыли, и застрочит, застрекочет часто, как пулемет. Посредине станины отлиты четыре торжественные буквы: «П.Г.М.З.». Напрасно я старался разгадать их в детстве, только теперь уже догадался, что несокрушимый этот монстр был отлит и изготовлен в незапамятные времена в Подольске, на государственном машиностроительном заводе. Хорошая машина хорошего завода!
   А тогда...
   Мать ахнула, всплеснула руками, когда отец вдвоем с шофером втащили в нашу избушку такую громадину. Мать, помнится, бросилась отцу на шею и поцеловала его в морщинистую щеку, чего я раньше никогда не наблюдал.
   - Мастер целую неделю у нас выжил, пока машинку не отремонтировал, и стала я шить. И шила, и шила... - всякий раз расцветает мать от своего рассказа, и, кажется, хочется ей лишний раз напомнить, как скупой на ласку, всегда нелюдимый отец все-таки любил ее...

* * *

   Ой как вовремя мы купили швейную машинку! Ведь приближался Новый год, а там...
   Там однажды Капитолина Ивановна объявила, что в клубе будет бал-маскарад.
   - И каждый ученик, - торжественно предупредила она, - должен явиться на бал в костюме. Кто попробует явиться без костюма, в клуб не попадет. За костюмы будем выдавать премии.
   - Какие премии, что за премии? - зашумели Чис, Титок и другие.
   - Ишь, быстрые! - застучала карандашом по столу Капитолина Ивановна. - Вам бы только с горки кататься. А саночки возить дядя?..
   - Мам, а мам, - сообщил я первым делом, как только явился домой, - нам в школе велели костюмы шить...
   - Какие еще костюмы? - испугалась мать.
   - Да к Новому году, на бал-маскарад. Капитолинушка сказала, что премии за костюм будут давать.
   - Премии, значит?.. А не сказала Капитолинушка, из чего костюмы-то шить?..
   - Не сказала.
   - Вот то-то и есть, что не сказала. Шить-то не из чего. Хорошую материю переводить не буду.
   - Ну ма-ам... ну давай. Дава-ай шить. Давай клоуна сошьем.
   - Клоуна? У которого штанины разные?
   - Да-а...
   - Ну вот этого еще можно сшить. В чулане матрац старый, разве его распороть?
   - Распори, мам. Я распорю.
   - Да и ваты найдем. У шубы старой подкладка-то ватная.
   - Ватная, мам...
   Вечером мать ввернула под абажур лампочку поярче. Надела очки с перевязанной дужкой, отчего глаза ее округлились, и сделалась мать похожей на сову или какую-то другую навсегда удивленную птицу. Взяла ножницы, сняла футляр со швейной машинки. Пристроившись рядом, я наблюдал, как из-под бойко снующей иглы сноровисто выползают сказочного раскроя штанины: голубая в белый горошек - из старой наволочки и красная со стручками - матрацная. Вот соединены эти штанины в одно, я сам булавкой вдел резинки и вырядился.
   - Ничего, ничего... - причмокнула мать. - Как влито.
   А вот и кофточку сшили, тоже с разными рукавами. Надо теперь подумать о воротнике и манжетах. И тут мы не растерялись - отхватили кусок марли от старого полога, накрахмалили, ваты натеребили. Забрали воротник и манжеты гармошкой - совсем как у старинных королей получилось.
   Ну а какой клоун без колпака? Это уже проще: разыскали кусок ломкой клеенки, кульком свернули его, сшили, подравняли. Я звездочки из чайной фольги наклеил на колпак: спереди - крупную, по бокам - помельче. К верхушке колпака прицепили кисточку от старого абажура, приделали к колпаку резинку - чтобы лучше держался. Ну, конечно, очки из черной бумаги вырезали, а на ноги что?..
   Были у меня калоши-самоделки, клеенные из тонкой красной резины, мать обшила их новенькой голубенькой саржей из сундучных запасов, не пожалела. Скороходы с загнутыми по-турецки носами получились хоть куда.
   Знатный костюм!
   Мать только цокала языком от удовольствия, разглядывая меня со всех сторон, всплескивала руками и покачивала головой.
   - Ма-а... - тянул я, - а какие премии будут выдавать? Чего там в них?
   - Ты погоди, - упреждала мать, - у других тоже, чай, не хуже костюмы будут.
   - Не-е... Все масок накупили. Ох, уж поскорее бы ты, елка!

* * *

   И вот она, елка-красавица, воткнутая в дыру, прорубленную посередине зала. В этой дыре, под полом, что-то поскрипывает, и елка, подрагивая и точно поеживаясь, покачивая приподнятыми ветвями, степенно поворачивается, и поворачиваются вместе с нею десятки разноцветных огоньков, шаров, белки и зайцы, беличьи домики, стручки, яблоки, и все переливается, блестит.
   В темном закуточке зала, за скамейками, наставленными одна на одну, я разделся. Скорее кинул на руки матери пальто и шапку, скорее колпак с кисточкой на голову надел, черные очки на глаза. Скорее на середину зала. Ну-ка, кто, кто в клоунском костюме, догадайтесь-ка?..
   Что тут сделалось!.. Родители, рассевшиеся по скамейкам вдоль стен, всплескивают изумленно руками, качают головами, спрашивают друг друга, чей это... Ребятишки как воронье налетели, теребят вату из воротника, за кисточку от абажура дергают. Еще бы - завидно, на них только маски магазинные и есть. Я бегом от ребятишек вокруг елки, и они, точно ошалели, за мной следом несутся, а со сцены в зал ленты серпантина мечут, мы запутываемся в них, конфетти сыплются, хлопушки трещат, елка кружится в этой кутерьме, и, кажется, пол под ногами начинает кружиться, крениться набок - вот-вот упадешь. Так здорово, такой это распрекрасный праздник - Новый год! И даже не верится, что выйдешь за двери, а там опять все то же, надоевшее: дворы и поленницы, утонувшие в сугробах бараки, снег вокруг которых источен желтыми пятнами помоек. На помойках серые вороны дерутся, и надо всем поселком серое, тоскливое небо. Скучища зимой - ни в лес, ни на речку не выйдешь, горок нет, одна каждодневная опостылевшая дорога в школу вдоль высокого забора лесобиржи. До слюдяного блеска закатана эта дорога санями, тракторами, машинами, обледеневшие конские катыши на ней. Одна забава - попинать их.
   А тут - такое диво! Продолжалась бы елка до лета, и до лета бы мы, кажись, носились как угорелые вокруг нее да хороводы водили. Интересно все же: какие премии будут выдавать?..
   Мать маячит мне руками: перед учительницами, перед ними больше вертись. Ага, понимаю сигнал: вот они, Капитолина Ивановна и Лидия Федоровна, парой ходят по залу, форсят в летних платьях да туфлях, кудри завили, губы накрасили. Что ты! Красавицы - и не узнать сегодня наших учительш! Ну-ка заложу поворот покруче да мимо них. Все бы ничего, да кто-то подтолкнул сбоку, и врезался я с разбегу в надушенный, чуть выпирающий живот Капитолины Ивановны. Конечно, ойкнул, извинился, а она жестко так пальчиками меня за плечи оттолкнула, да еще голосом, полным своих забот, высказала:
   - Носятся как угорелые!
   И давай перья поправлять - осматривать, отряхивать свой живот. Точно дверь с улицы приоткрыли и холодка напустили, точно тучка на солнышко нашла. Да только на минуту, дела нет мне до нее.
   А уже пора... Ласточкой пролетело по залу - премии дают. И точно - выносят два солдата на сцену ящик, а в нем «стогом» разноцветные коробки, книжки, общие тетрадки. Все к сцене. Сердце мое воробьиный скок сделало и - тоже к сцене.
   А у бордюрчика сцены уже толпа, все работают локтями, меня толкают, и я толкаю, а сердце скок, скок...
   И вот пробился к сцене, весь на виду у Капитолины Ивановны - егожусь, ем ее глазами - увидь, ну увидь же... Но Капитолина Ивановна точно ослепла, никак не хочет меня замечать. Достанет из ящика «премию», покачает ее на согнутой в локте ручке, точно взвешивает, а выпуклые пуговички-глаза в это время шустро по залу бегают, кого-то выискивают в толпе, за моей спиной. Хлоп - довольно ухмыляется Андрюшка Жовнев, Майор, слюни текут по толстым, точно намазанным жиром губам - заполучил Майор деревянный пенал с резными рисунками на крышке. А Капитолинушка уже тянет из чудесного ящика другую соблазнительную вещицу. Ну-ка, что?.. Ага, толстенная коробка, набор цветных карандашей «Москва» с красочной башней Кремля на этикетке. Сорок восемь штук! Такие карандаши - моя мечта. Опять заскакала, заволновалась в груди птаха - мне, ну конечно, мне такой роскошный подарок. Но учительница опять кого-то выбрала из толпы. Я только и успел заметить воровато мелькнувшую спину Кольки Птицы, Чиса.
   Что же ты, учительница-голубушка, милая Капитолина Ивановна, неужели ты не видишь меня, вспотевшего, у самых твоих ног, у бордюрчика?.. Я ведь и очки черные снял, лишь бы ты заметила. Заметь же, милая... Мы ведь такой хороший костюм сшили... С ма-амкой...
   Нет, не замечает меня Капитолина Ивановна. Упорно не видит. Уже по второму разу пошла оделять. Вон Титок опять пробился к сцене, и опять раскрашенная коробка мимо меня, как вода в воронку, как бы сама собой втекает в его руку...
   Все, премии кончились, чудесный ларчик пуст.
   Густо залитый краской, - все лицо горит, будто долго и несправедливо стыдили, - обжимаю бордюрчик дрожащими ладошками, не смея поднять глаз, смотрю на ноги учительницы, на ее красные туфли с толстыми длинными шнурками, кое-где по краям облупленные. К одной туфле пристала липкая бумажка от карамельки, никак не отлипается.
   - А мне?.. - пытаюсь все же попросить, но из слипшегося горла выносится лишь униженный сип.
   Учительница наконец замечает меня.
   - Ах, это ты?.. тебе... да-да-да!.. - Капитолина Ивановна, похоже, озадачивается, щечки ее надуваются, совсем висят надо ртом, как две перезрелые, набухшие соком ягоды. Раскраснелись от дележа.
   Морщит носик Капитолина Ивановна, озабоченно подносит пальчик к нижней губе, вертит головкой, выискивая кого-то в зале. Ага, нашла. Поманила Андрюху Жовнева. Облизывая губы, тот что-то прожевывает. Из кармана торчит оголовок пенала, пачка пластилина ухарски заткнута за школьный ремень.
   - Дай, - попросила учительница пачку.
   Майор сразу надулся, оттянул нижнюю брылу, но пачку дал. Учительница достала из пачки темно-зеленый липкий брусочек и вложила мне в руки.
   С этим куском пластилина я и побежал к матери.
   - Ма! - радостно прощебетал, - и мне премию дали!
   Странно блеснули в темноте глаза матери. Она ничего не ответила. Что же ты молчишь, мама?.. Почему остановила взгляд и смотришь куда-то далеко-далеко, и почему столько горечи в нем?.. Еще ты, помню, слабо покачала головой, и губы твои мелко-мелко задрожали. И я совсем не помню, как ты ушла с елки домой...    Директор школы был молодой. В ладном кремовом костюме, кремовом же галстуке, с франтоватым онегинским коком. Он придвинул ко мне стул и свойски - точно мы с ним с детства не разлить водой - похлопал ладошкой по моему запястью. Смело поглядел мне в глаза.
   - Вы должны быть на нашей стороне, - без обиняков высказался он. - Вы газетчик, тоже в какой-то мере педагог, воспитатель, у нас с вами одна задача. Ну вот, соберем класс и в присутствии меня, вас и Капитолины Ивановны все разрешим. Конечно, старушка не совсем права, но... - опять дружеское похлопывание по запястью, - но мы, взрослые, должны придерживаться одной линии. Терять лицо перед учениками ни в коем разе нельзя. Надеюсь, вы меня правильно понимаете? И потом - не будете же вы фельетон, - хотя факт для него безусловно заманчивый, - да, да, писать фельетон о старейшем нашем педагоге, к тому же первой вашей учительнице. Мягко говоря, это было бы очень и очень странно... - Выговорив тираду, молодой директор еще раз, поглубже, заглянул в мои глаза, как бы пытаясь уяснить степень своего внушения.
   Молодой директор, да ранний.
   - Все будет зависеть от позиции ребят.
   - Ну, с ребятами работу мы, положим, уже провели. Допустим, что они признали, что ошиблись, написав вам...
   Работа с ребятами действительно была проведена, и немалая. Сидели они тихие, глаза в парты, щечки у девочек задумчиво подперты кулачками. Только на последних партах, на «Камчатке», подростки оживленно шептались и переглядывались, заинтересованно посматривая в сторону нас троих, рядком сидевших за учительским столом. Вот директор сидит, кого-то высматривает в классе, как в толпе на вокзале. Вот сама «виновница торжества», независимо поглядывает по сторонам. Щечки Капитолины Ивановны девически порозовели - как будто ветром обдуло. А третий я - рогатых чертиков рисую в блокноте...
   Явно опережая события, с передней парты поднялась аккуратненькая девочка, с гладко зачесанных волос которой еще не сдуло бантики.
   - Мы не хотим, чтобы о Капитолине Ивановне писали в газете, - пролепетала она, и я увидел, что щечка Капитолины Ивановны зарозовела еще гуще.
   - Мы были не правы, написав вам... Мы хотели бы взять свое письмо обратно, - хлопнув партой, девочка села, истукански заученно выложив перед собой руки с прилежно вытянутыми ладошками.
   - Это мнение всего класса? - спросил я.
   - Да, всего, - ответил директор. - Лена Кочешкова староста и выражает мнение всего класса.
   Класс молчал.
   - У вас еще есть вопросы? - наклонился ко мне директор.
   Я оглядел класс. Молчание.
   Но вот какое-то движение на «Камчатке» и выкрик:
   - А пусть она больше так не делает!
   Директор постучал карандашом по столу.
   - Без анархии прошу, без анархии. Ты встань, встань, Овчинников (Да это же Санька, сын Всеволода Васильевича! Молодец, Санька!), покажись миру. Встань и скажи все, что думаешь по этому поводу.
   - Я ничего не думаю! - выкрикнул Санька и прикусил язык. Вставать ему не хотелось.
   Тем и кончилось разбирательство.
   Ну что ж, все классически правильно. Конфликт исчерпан, письмо «закрыто», мне никакой мороки. В самом деле, все-таки щекотливо было бы писать критический материал о своей первой учительнице. Теперь гора с плеч. Молодец Санька Овчинников, что не полез дальше в бутылку. Молодец директор, молодой, да ранний. Молодец, наконец, я - не стал мутить воду. Все молодцы.
   Молодцы-то молодцы, но все-таки... Ведь вот она, выйди из школы да перейди улицу Новую, которую помог заасфальтировать Всеволод Васильевич, и сразу наткнешься на эту насыпь, оплывшим шрамом пролегшую через весь поселок. Если идти по ней очень долго, то увидишь однажды за поворотом дымок лесобиржи, высыплют к линии десятка три бараков и засыпушек, среди которых выделяются побеленные магазин и начальная школа. В огородах зеленеет картошка и вьется по палкам горох, шляются возле линии козы, кричат ребятишки. Наверное, можно будет увидеть и мальчугана, худущего и с большими глазами, наряженного клоуном. Вот он ухватился вспотевшими ручонками за бордюрчик сцены... Прыгает сердчишко у пацана, готовое обмереть и пасть к ногам, но готовое и воспарить над миром. Большущие глаза мальчугана широко распахнуты и еще не способны заметить ползущую к нему обиду.
   Нет, ничего этого не увидишь и не услышишь, и лучше совсем никуда не ходить. Потому что Волго-Донский канал уже давно построен и давно нет на свете поселка Волгодон, нет конторы по заготовке леса. Там, на месте поселка, говорят, одни сорные осинники с красноватыми, точно обожженными, листьями на вершинках.
   Незачем, совсем незачем торить след туда, куда все равно не придешь. Нет дороги, куда нет дороги.
   Только что же это я?..
   Все возвращаю и возвращаю неспокойную память свою на старые круги и пытаюсь вращать эти круги, эти тяжелые жернова. Будто есть в том смысл, будто собираюсь дождаться какого-то неведомого помола.

ВВЕРХ

© 2003-2004 Дизайн-студия "Sofronoff"