ОТПУСК В ДЕРЕВНЕ
   
   Отпуска Иван Савельевич всегда проводил на родине жены - в Гусь-Хрустальном. Ему нравился этот уютный городок, застроенный наполовину островерхими аккуратными коттеджиками из красного кирпича - наследство старых хозяев, наполовину из блочных и белокирпичных пятиэтажек. Гусевцы запрудили речку Гусь, и в центре города возник обширный пруд с плакучими ивами, с пляжем. Плотину одели в бетон и превратили в аллею для гуляния с фонарями и скамейками. В самом Гусе много зелени и мало машин, хрустальный завод не дымит, не портит воздуха. Городок хорошо продувают свежие боровые ветра, налетающие из знаменитой Мещеры, и поэтому дышится здесь на редкость легко. На тенистых улочках люди живут приветливые, добрые нравом. Потомственные стеклодувы, гусевцы любят трудиться, гордятся своим старинным промыслом, хрустальным заводом, и уважают всякого другого рабочего человека. Многочисленная родня почитает Ивана Савельевича, так что - гости, отдыхай здесь сколько захочешь. И тороватых застолий, и грибов, ягод будет вволю, и рыбалку организуют отменную. Чего еще, никаких Швейцарий не надо...
   Иван Савельевич с легким сердцем и гостил здесь все лета. Правда, один отпуск все же пропустил. Мобилизовали его по профсоюзной турпутевке на поездку в Италию в составе солидной делегации. Ничего страна, один раз можно и съездить, один отпуск и потратить. Запомнился ему в Италии, кроме столицы Рим, конечно, маленький, вроде Гуся, портовый городок Чивитавеккья. А запомнился вот чем: в клубе профсоюзов делегация встречалась с портовиками. Рабочие порта, народ шумный, много жестикулирующий, приняли их горячо. Тут же в зале углем нарисовали на громадном кумаче звезду, серп и молот и все время держали это полотнище на вытянутых руках. Так вот, когда портовики задали вопрос, есть ли в советской делегации рабочий, и Ивану Рудакову пришлось подняться, в зале такая буря разразилась! Кумач со звездой заколыхался, как в сильный ветер. Что и говорить, рабочий человек всегда своего как надо приветит. И вопросы портовики задавали толковые, по-рабочему цепкие. Вот только тут подкачал немного Иван Савельевич. Когда рассказывал о квартплате, медицинском и пенсионном обеспечении, других завоеваниях, тут ему краснеть не пришлось, отвечал как на духу. Тут, ясное дело, наша взяла. А вот когда посыпались вопросы о работе, а в зале, видать, и монтажники были, тут ему потяжелее пришлось. С одной стороны, всей правды не скажешь - престиж все-таки, страна за спиной, с другой стороны, и приукрашивать не годится. Крутился, крутился Иван Савельевич, как язь на сковороде, даже взмок. Спасибо, Кудрянов, начальник монтажного управления, вовремя выручил, взял на себя обузу о работе говорить...
   Нет уж, о своей работе, о своей боли он лучше дома выскажет. И высказывал. Например, на областной партконференции. Такой соли подсыпал, что кое-кто в президиуме носами начал водить. Не нравится. Одна из местных газет через три дня в отчете о конференции даже пропесочила его за это выступление: чего ж, мол, ты, Рудаков, все на дядю, смежников да проектировщиков, валишь? Самим, мол, надо добросовестно робить, «каждому на своем месте», тогда и полный порядок будет. Нет, дорогие товарищи из газеты, не будет полного порядка, всегда в упряжке худой да ленивый конь найдется, по которому плеть только плачет. Пока не настегаешь, как вот с той же трибуны, не жди, не повезет. Ведь что получается. Допустим, пашут в его бригаде ребята как звери, хотят трубопровод побыстрее по рабочей эстафете другим передать. За неделю (и выходные, конечно, прихватили) три с половиной километра труб уложили в траншеи, а другим объект передавать все равно нельзя. Из 500 единиц запорной арматуры заказчик ни одной единицы не поставил. Ни одной! Проспал. Возвожно ли такое у товарищей из Чивитавеккьи?.. Иван Савельевич, например, сомневается, что возможно: там ценят рабочую минуту.
   А тут все. Бригада расхоложена, в бытовке «козла» забивает. Сколько она теперь там будет забивать?.. День, два, неделю?.. Иван Савельевич не исключает, что кое-кто от безделья и в магазин побежит, благо никаких проходных нет.
   Вот тут и надо по кривым мозгам давать, да так, чтобы все сразу на место становилось. Иначе эти уговоры, монашеские причеты «каждому на каждом рабочем месте...» - пустая трата времени.
   Иван Савельевич в монтаже не первый год. Куда ни погляди вокруг их химического города, всюду его работа. Производство большого аммиака, окись этилена, жидкий хлор... Вон парят, как самовары, градирни возле ТЭЦ, стоят в ряд, будто банки для засола, многокубовые емкости под химпродукт, дальше колонны, газгольдеры, скрубберы... Все с мудреной оснасткой, все в переплетении толстых и тонких, сине-желтых трубопроводов. И это он, Рудаков с товарищами, скумекал, свинтил, сварил, поднял на головокружительную высоту с помощью гаечного ключа, сварочного аппарата да крана. Да все той же кувалдочки. И по сей день она у монтажников в чести...
   Может быть, от этой самой кувалдочки и сердчишко-то начало прихватывать. Да так прихватывать, что даже в праздники стал обходиться Иван Савельевич лишь минеральной... Хотя, наверное, не только от нее, родимой, сердце болит...
   Недавно собирали в пойме стаканы-отстойники для очистных сооружений, и видел там Рудаков то, чего не всякому бы пожелал увидеть...
   В каком-то полукилометре шустро валили в небо желтыми, ядовито-зелеными, кирпично-красными дымами, жадно сосали и перерабатывали воздух гиганты химии, а здесь, слева и справа от дамбы, по которой монтажники случайно переезжали, шли пруды биологической очистки. Вода в этих прудах была зловеще стального цвета, точно туча зависла над ними, хотя никакой тучи не было. В глубине воды что-то бугрилось, пучилось, как тряпье в бельевом баке, гуляли по прудам снежно-белые шапки какого-то мыльного раствора, похоже каустика, везде пятна зеленой накипи - будто от самоварной меди. Рогатинами крестьянского войска торчали из воды голые, точно обглоданные, деревья, упавшие стволы с чудом уцелевшими ошметками бересты плавали лохнесскими чудищами.
   Пруды источали запах сероводорода, разлагающейся плоти.
   Иван Савельевич даже и не подозревал о существовании этого жуткого заводского нужника, куда, видать, годами сливали разные химические коктейли. Что как, подумал он тогда с содроганием, однажды с половодьем вся эта гадость перехлестнет обваловку и хлынет в реку?.. Что тогда?..
   А ведь тут была пойма, хорошие, наверно, сенокосы, как у них, на Молохте, на его, а не на жениной родине...
   С того дня и заволновался Иван Савельевич. Все чаще и чаще стал вспоминать Молохту. Вспоминалось, как далекий сон, озерко в глубине поймы, которое не забыть и за всю жизнь. Торфяные берега его вместе с зеленым ковром травы, кустарниками, ольхой и березой держались на плаву, отчего и озерко называлось Наплавным. Скрытое непролазными зарослями, оно было для Ванюшки всегдашней тайной. Никто не знал глубины Наплавного, старики говорили, что оно бездонно. Взрослые вообще обходили его, редко кто и из ребятишек, подобно Ванюшке, отваживался ползком, на брюхе, доползти до черной пропасти воды, заглянуть в ее жуткую глубь. Эта гибельная глубь магнитом тянула к себе. Торфяная подушка опасно колыхалась, и по невозмутимой воде шли отливающие хищным блеском ряды волн.
   Озеро было невелико, можно камушком перебросить. Ивану казалось тогда, что водится в нем неведомая рыба. Не может быть, чтобы не водилась.
   Дрожащими от нетерпения руками он доставал а распутывал леску, наживлял малинового червя. Грузило, булькнув, утягивало за собой порядочный запас. И вот леса намотана на руку, а он лежит на торфяной подушке, как на матраце, с напряжением следит за недвижным поплавком, сделанным из кусочка сосновой коры.
   Не клевало. Менял насадку, но упрямо не уходил с озера.
   И однажды клюнуло, да еще как! Лесу натянуло, берег заколебался, по воде пошли круги, но и через смазанное зеркало воды увидел он возникший на глубине - будто там самовар утопили - смутный блеск. Рыба упорствовала, леска врезалась в руку. Сладкие минуты борьбы, бунтующий блеск все ближе, все больнее врезается леска в побелевшую от перехлеста руку. Выхваченное из воды золото падает в торфяную лунку с водой, и - надо же - рыбина, как младенец, сразу же засыпает. Линь!.. Он тычется неуклюжим усатым ртом в ладони, слабенько пошевеливает толстым, окинутым тинной зеленью хвостом.

* * *

   Нет, решено. В этот отпуск не в Гусь он поедет отдыхать, а на Молохту. Пятнадцать лет, со смерти матери, не бывал в родных местах. Поедет. Нагляделся на эти биологические пруды, до сих пор липкая тошнота у горла стоит.
   А там, у заветного озерка, может быть, и порадуется, как в прежние годы, похорохорится.
   Эта мыслишка птахой вспорхнула в душу, угнездилась там, да так, что вечером того же дня кинулся Иван Савельевич по магазинам: закупать леску, крючки, всякие принадлежности. Взял в прокате палатку: хорошо бы заночевать у костерка. Так-то ночевать ему есть где - полдеревни двоюродных да троюродных.
   Дела, несмотря на противодействия жены, шли как нельзя лучше. А у Ивана Савельевича, хвалил он себя, век ничего из рук не отбивалось...
   Последние дни до отпуска уже сам летал, как та птаха, и вот уже ехал, ехал на электричке, потом пересел на автобус, потом еще на один, а дальше - пешечком до самой деревни.
   И славно переночевал и на другой день, выпросив у соседа лодку, поплыл за реку.
   Говорят, первое впечатление самое верное.
   А Иван Савельевич, как только ступил на заречный луг, так и почувствовал беспокойство. Сначала еще не мог понять: откуда это душевное неудобство, отчего не по себе ему, но скоро догадался.
   Догадался Иван Савельевич: луг-то некошеный стоит. Середина августа, а в пойме - куда ни глянь - ни стожка. Давно созревшие травы порыжели и почернели, луг точно паршой побит, точно во многих местах принимались подпаливать покос. Поникла трава, одни винного цвета метелки конского щавеля бодро приподнимаются над лугом. И молчат покосы: ни птахи, овод и тот не прожужжит над ухом. Одни кузнечики надоедно стрекочут, да оглушительно лопаются перезрелые, похожие на детские погремушки коробочки касатика.
   Что это?.. Ведь не война, не мор.
   Иван Савельевич почувствовал: поднимается давление в голове. Сейчас молоточки затюкают в висках, заломит в затылочной части...
   Кажется, и в прошлом году не косили: нынешняя трава с трудом пробивается сквозь слой прошлогодней, выбеленной дождями и морозами, похожей на льняную тресту. И нога непривычно мягко утопает в лугу - как на моховом болоте. Да, видимо, и в позапрошлом не бывали с косой: остожья успело заглушить молодым шиповником, береста на стожарах почернела и завернулась. На одном из остожий жгли костер.
   Иван Савельевич стал искать тропу, испокон века пробиваемую в пойме покосниками, грибниками. С трудом нашел запущенную стежку, на которой выросли жилистые, проволочной крепости прутики того же шиповника. Не без робости ступил на нее и, мрачнея сердцем, тронулся в путь.
   Цепкий шиповник больно покусывал через трико, обдирал кожу. Надо же, как расплодился, захламил луг. Теперь с косой не выйдешь - сразу полотно порвешь. Прежде надо будет топором поработать либо мотыгой.
   Коробочки ириса хлопали под ногами, семена тимофеевки, пырея вместе с колючками череды густо обметали намокшее трико, налипли на кеды, а он, немея от тишины, тугого ее звона, вспоминал.
   ...В начале пятидесятых, до того как уехать ему в город с фанерным чемоданчиком, много молодежи было в деревнях. В сенокос ходили в луга как на ярмарку. Далеко в пойме виднелись платки и белые рубахи, отовсюду летел смех, над станом у дубовой гривы вился дымок, пахло артельным кулешом. Он, Ванюшка Рудаков, четырнадцати лет, до смольной черноты прокаленный солнцем, восседал с кнутом на металлическом, до блеска отполированном многими задами сиденье конных грабель, колесил по кошеному, сгребая пахучие валы. В обед лошадей выпрягали и гнали к воде. Шоколадные крупы коней, забредших по брюхо в воду, темнели, лоснились на солнце. Мускулы-валуны зябко передергивало от прикосновения ладоней. Досыта напившись, лошади сдержанно ржали, покусывали друг друга за холки.

* * *

   Пожалуй, Иван Савельевич даже опешил от неожиданности, когда увидел на выкошенной поляне небольшую, с лошадиный воз, церковку стога. Между кустами прихотливо вился дымок.
   Он подошел к костру. Костерок дотлевал, чадил головнями, возле него сидела крепко сбитая большегрудая баба. Иван Савельевич без труда узнал в ней тетю Дуню Мокрецову из соседней деревни. Она сидела, вытянув перед собой плотные, будто выточенные из очень твердого дерева, желтые от загара ноги, намазывала ножом на толстущий кусок черного хлеба сливочное масло. Желтая обертка пачки лаково блестела. На белой тряпице перед тетей Дуней малосольные огурчики, угольки печеной картошки, пяток мелких, чуть покрупнее голубиных, яиц с фиолетовыми штампиками на каждом.
   - Садись, Ваня, поешь со мной! - сказала она так, как будто и не уезжал никуда Ваня тридцать с лишним лет назад из деревни, как будто только вчера она с ним виделась...
   Иван Савельевич с удовольствием присел на корточки, разломил горячий еще уголек картошки, обжигаясь, попробовал белую пропревшую мякоть.
   - Вкусно. Давно не ел печеной картошки.
   - Ешь с огурчиками, не стесняйся, ешь, я все равно скоро домой налажусь. Стожок вот дометывала.
   - И сама метала?
   - Никто не помогал, Иван Савельевич. Еще такой заколоколю, мужику нечего, будет делать.
   - Да уж вижу. А ты скажи, тетя Дуня, что это луга не кошены? Идешь все равно как по кладбищу.
   - А кому косить-то, Иван Савельевич?.. Некому стало.
   - Как некому?
   - Да так. Все разъехались. Вы вон с моим Василком еще когда уехали?.. Вот и за вами так уезжали. Уж что за нужда вам в этих городах!.. А косить кому, если сам агроном, сам главный зоотехник, сам ветеринар сейчас на току стоят с лопатами, зерно сортируют.
   - Очень уж луг запаршивел. Вызвали бы из города шефов, что ли!.. Мы вон в свой подшефный...
   Тетя Дуня махнула платочком, наклонилась к уху Рудакова.
   - Отказа-ался, отказа-ался колхоз от этой земельки.
   - Как?.. От поймы отказался?.. Здесь же такие сенокосы!
   - А вот запустил покосы и отдал их, не жалко.
   - Кому отдал?
   - Да леспромхозу.
   - Зачем ему земля?..
   - А подсобное хозяйство завел. Такой свинарник отгрохал, я те дам. Ну на свиней и выделили землю.
   Рудаков засмеялся.
   - Так что? Сеном кормить свиней?..
   - Да луг думали пахать да картошку садить.
   - Луг пахать? - изумился Иван Савельевич. - Да они что?.. Того?..
   - Вот и я думаю, что - того, - искренне опечалилась тетя Дуня. - Что хотят, то и воротят. Уж что над бедной земелькой не вытворяют, как не изгаляются!.. Тьфу!..
   - И чего же ждет леспромхоз?.. Почему не пашет?..
   - Спасибо, плугов еще не купил. Топорами да пилами не напашешь. Да и что леспромхозу, у него своя забота, до земли ли ему! Чай, лес надо валить, шпалу пилить, тес, дрючок гнать. Они вон о прошлую зиму у того же колхоза закупили пятнадцать тонн картошки да всю и прогноили.
   - И что?.. В тюрьму посадили?
   - Беги, в тюрьму. Весной бульдозером все пятнадцать тонн в овраг спихнули да землей завалили. Найдет леспромхоз чем свиней кормить без этих грив. Возьмут баржу с лесом на низ сплавят, а оттуда зерно. Им больно просто.
   - А с лугом как быть?
   - А так все и будет. Коси, не заказано. Шофера леспромхозовские потяпают да еще такие дурочки, как я. Больше и некому. Кто есть, так у тех лень-матушка поперед их самих родилась... Вот уж и кур своих не держим...
   - Вася все в Москве?.. - спросил Иван Савельевич о своем прежнем товарище.
   - Все в Москве, в университете. Доцент он, что за доцент такой, живу, дура, и не знаю.
   - Ну преподает значит, по ученой части. Есть чем и гордиться, а, тетя Дунь?
   - Да, - с достоинством погордилась тетя Дуня, - с профессором на пару такую толстую книгу написали!... Казал мне, видела - его фамилия стоит.
   - Читала книгу-то?
   - Ну где читать?.. Одни цифры да таблицы. И читать нечего.
   - А все равно, поди, приятно.
   - Да ты сам-то, слышно, тоже не лыком шит. Сейчас-то куда направляешься? Не в Наплавное?
   - Туда.
   - Мелиораторы там все лето работали. Не знаю, чего там и наделали-то...

* * *

   Громадный, старинного золота иконостас бора возник над мелколесьем поймы неожиданно. Стройные, одна к одной стволы сосен, подсвеченные солнцем, были невозмутимо спокойны. У Ивана Савельевича сильнее заколотилось сердце. Наплавный рядом...
   Перед озером должен быть Медвежий лог - широкая, слегка подзаболоченная низина, в которой всегда мощно и густо вымахивала осока. В сырые лета к ней, правда, не подобраться, лог оставался некошеным, зато в лета посуше стога и копны стояли здесь плотно, как фигуры на шахматной доске. Сено из лога вывозили на лошадях всю зиму.
   Всего ожидал Иван Савельевич от работы мелиораторов, но только не этого...
   Вместо привольного зеленого лога перед ним лежала испахтанная - точно танковое сражение прошло - поляна в черно-белых коростах бугров. В разных направлениях прорыты глубокие траншеи, на дне которых пузырится, сбраживается зеленоватая жижа, похожая на лягушечью икру. Космами ведьм там и тут торчат реденькие кустики почерневшей осоки. Деревья, срезанные бульдозером, растащены по краям поляны, громадными кострами навалены на живой лес.
   Кому это понадобилось?..
   У Ивана Савельевича заныло в груди.
   Ага, вот зачем траншеи! Возле одного из завалов он заметил рассыпанную поленницу каких-то кирпичного цвета коротеньких, короче полуметра, трубок. Подошел поближе. Дренажные трубы!.. Их, как валенок в валенок, всунут одна в одну, проложат по дну траншеи и засыплют землей. По идее, по трубам должна отсасываться почвенная вода. Но это - по идее. На самом же деле по этим трубам вода вряд ли будет отсасываться. Брошены они, видать, давно - поленница уже успела угрузнуть, войти в землю.
   Новую находку сделал Иван Савельевич: болотный плуг. Крупный разлапый лемех его был по самую, что называется, маковку всажен в болото. Одни верхушки лемеха, как свиные уши, торчали из болотной жижи. Выкрашенное в желтый цвет тулово плуга на отбитых местах засеяно гречкой ржавчины.
   «Да что плуг?.. Один ли плуг? - пробираясь через завалы, пылал душой Иван Савельевич. - Почему мы никак не научимся уважать себя?.. Себя и свою землю? Много ее, что ли?.. Сибирь за плечами. Одной лопатой роем, другой закапываем. В людном городе у всех на глазах кладут горячий асфальт прямо в лужи, и никто за руку не схватит. Да что толку хватать: тут кладут, а рядом этот свежий асфальт вибраторами крошат, канаву надо рыть. Коммуникацию забыли проложить. И опять же - никто не спросит - почему забыли, сукины дети, отвечайте, выворачивайте собственные карманы!.. Будто так и надо. Какой-нибудь немец или швед банки консервной без нужды не выкинет, а у нас пустить тысячи рублей государственных денег на ветер вроде особого шика почитается. Не мальчик Иван Савельевич, на своей шкуре монтажника испытал».
   Чертыхаясь и ожесточая себя, он наконец-то перебрался через раскуроченную луговину к озеру.
   Но озера не было. У ног его лежала взбаламученная, цвета кофе с молоком, лужа. Торфяные подушки-берега, державшиеся в заполненном водоеме на плаву, осели вместе с водой, легли на ил и поблекли. Траншея в полтора человеческих роста высотой, с черно-пестрой насыпью сбоку выходила из озера, как шрам рассекала пойму. Стенки траншеи в хищных отметинах зубьев экскаватора и похожи на слоеный пирог: поверху обвисла разодранными корневищами дерновина, ниже чернущий пласт торфа, а еще ниже липкий, цветной, как пластилин, ил.
   Иван Савельевич опустился на насыпь.
   Негодовать уже не было сил, кричать на весь белый свет тоже.
   Он тупо смотрел, как течет по илистому дну траншеи, вытягивая волоконца мути из остатков озерца, маленькая речка. Ощущение было такое, будто набили душу гвоздями, пудами гвоздей: и колет, и тяжело. Будто чьи-то жесткие пальцы изломали всего как спичку, размочалили да щелчком, вот сейчас, и выбросили. И сколько ни вслушивайся, ни вглядывайся в себя - ничто не шелохнется, не откликнется. Стена бора призрачно золотилась в лучах дотлевающего заката, и косая тень от нее ложилась на землю.

ВВЕРХ

© 2003-2004 Дизайн-студия "Sofronoff"