III. ТРЯПИЧКИНЫ-ОЧЕВИДЦЫ

От дунайского корреспондента Подхалимова 1-го
в редакцию газеты «Краса Демидрона» ¹.

1

   Станция Бологое. Ровно неделю тому назад вы призвали меня, г. редактор, и, выложив перед моими обрадованными глазами пачку ассигнаций, сказали: «ты - малый проворный! вот деньги - иди и воспевай!» Фраза - в устах редактора газеты «Краса Демидрона» - глубоко знаменательная. Перенеситесь мыслью за двадцать лет тому назад и ответьте: возможно ли было что-нибудь подобное в то время?! Прежде цари, призывая полководцев, говорили: иди и побеждай! теперь - с большею лишь осторожностью в выборе выражений - то же самое делают редакторы газет...
   Да, надо сознаться, что в наши дни пресса приобрела такое значение, которому равное представляет, лишь главное управление по делам книгопечатания. Это две новые великие державы, которые народились в наших глазах и которые в равной степени украсили знаменитую меттерниховскую пентархию. Возникли они одновременно, чего, впрочем, и следовало ожидать. Еще покойный Ансильон (а у нас Иван Петрович Шульгин) заметил, что вся политическая история новейших времен объясняется тем, что одна великая держава непременно стремится нарушить политическое равновесие, а одновременно с нею другая великая держава непременно же стремится восстановить его. Так точно и тут. Как только пресса обнаруживает намерение нарушить равновесие, так тотчас же главное управление открывает по ней огонь из всех батарей. Как это ни грустно, но мы должны покоряться безропотно: во-первых, потому, что таков уж сам по себе неумолимый закон истории (по Ансильону), а во-вторых, и потому, что в противном случае нас ожидают предостережения, воспрещения розничной продажи, аресты, приостановки и проч.
   Как бы то ни было, но я - на пути к Дунаю. Не знаю, что будет дальше, но первые впечатления, вынесенные на пути между Петербургом и Болотовым, удивительно отрадны. Я не буду занимать вас описанием нашего переезда через Валдайский хребет, хотя, по словам специалистов, эти горы представляют в стратегическом отношении отличнейшие удобства. Описание это было бы небезынтересно, в таком лишь случае, если бы возможно было предположить, что театр военных действий перенесется сюда; но так как турки, наверное, никогда не дерзнут проникнуть так далеко, то я полагаю, что говорить об этом предмете преждевременно. Пускай Европа думает, что в здешних местах ничего нет, кроме валдайских колокольчиков и валдайских баранок; для нас, с стратегической точки зрения, такое самоуверенное невежество даже выгодно...
   Купив в Гостином дворе чемодан и уложив свой несложный багаж, я отправился из Петербурга с утренним 9-тичасовым поездом и, конечно, взял себе место в вагоне третьего класса. Я сделал это намеренно, хотя полученные мною от вас средства позволяли мне претендовать и на второй, а с некоторою натяжкою даже и на первый класс. Но я прежде всего хотел познакомиться с чувствами, одушевляющими простой русский народ в настоящую славную минуту, а для наблюдения подобного рода вагон III класса - сущий клад. И, как вы увидите дальше, я был с избыткам вознагражден за те маленькие неудобства, которые сопряжены с продолжительным пребыванием в обстановке, отнюдь не напоминающей благоуханной атмосферы петербургских салонов (я невольно вспомнил при этом, как хорошо в ваших гостиных, г. редактор, и каким отличным, душистым мбкка вы меня угощали, давая инструкции, как мне вести себя на Дунае!).
   Как и следовало ожидать, настроение нашего вагона было отличное. Пассажиры были точно на подбор, молодец к молодцу! Все имели вид уверенный, бодрый, и как только прошли первые минуты обычной суматохи усаживания, так тотчас же, разумеется, выступил на сцену животрепещущий восточный вопрос. Насчет участи, ожидающей турок, судили разно, но замечательно, что ни в ком не было ни тени колебания или, сомнения; напротив того, всех воодушевляла твердая решимость не полагать оружия до тех пор, пока самое имя Турции существует на карте Европы. Никому из нас лично не приходилось участвовать в военных действиях, но тем не менее большинство выказывало такую отвагу, что я без труда понял, чего можно бы было ожидать от этих людей, если бы не стесняли пределы вагона, подобно тому, как меня стесняют пределы газетной статьи. Многие буквально рвались на поле битвы. Например, один почтенный мещанин (он содержит в Углицком уезде питейный дом и мелочную лавку) сказал мне:
   - Кажется, пусти меня теперича в стражение, так я один десяти туркам-чуркам головы поснесу!
   А сидевший тут же поблизости духовный пастырь, движимый похвальным соревнованием, присовокупил:
   - Духовно мы, сударь, давно уж за Дунаем, а некоторые даже и далее.
   Разумеется, я охотно воспользовался этим случаем, чтоб вступить в собеседование.
   - Так за чем же дело стало? - спросил я.
   - А за тем и стало, что дома своих делов много, - ответил мещанин. Священник же, соревнуя ему, пояснил:
   - Духом мы высоко парим, но немощная плоть паренью нашему не мало препон представляет - от сего и унываем. Питейный-то дом, например, ихний, по настоящим обстоятельствам, прикрыть бы можно, дабы с легким сердцем устремиться туда, куда глас чести всех верных призывает, а мы, на место того, немощствуем.
   Объяснение это заставило меня задуматься. Священник прав, думалось мне, но не вполне. Спору нет, что было бы и патриотичнее, и согласнее с чувствами истинного русского прикрыть на время кабак, чтоб удовлетворить святой потребности сразиться с исконным врагом цивилизации и христианства, но, с другой стороны, если все пойдут сражаться, кто же тогда будет производить торговлю распивочно и на вынос, вносить гильдейские сборы и проч.? Провидение не без расчета, конечно, устроивает, предоставляя одним специальность охранять и защищать границы государства, а другим - специальность возделывать землю, производить торговые обороты и уплачивать соответствующие окладные и неокладные сборы. Известно, что в странах цивилизованных силы материально-производительные составляют такой же зиждущий государственный нерв, как и духовно-производительные; так что ежели последние и нагляднее двигают государство на пути преуспеяния, то первые хотя и не столь наглядно, но столь же несомненно споспешествуют этому, снабжая (в виде жалованья, столовых, квартирных и проч.) необходимыми материальными средствами воинов, администраторов, ученых, литераторов и даже нас, грешных корреспондентов. Ваша уважаемая газета давно уже сознала эту важную истину и неоднократно развивала ее в передовых статьях своих. Помнится, вы однажды сказали: отнимите у войны ее нерв - деньги, и она немедленно утратит свою целесообразность! Пушки, лишенные пороха, не будут палить (да еще вопрос, осуществимы ли самые пушки без денег?); люди и лошади, лишенные провианта и фуража, в непродолжительном времени впадут в изнеможение². Англичане отлично это поняли, и мне кажется, что нашим господам-шовинистам, проповедующим, сидя дома на печи, поголовное ополчение, тоже не мешало бы зарубить эту истину у себя на носу.
   Вот почему я думаю, что почтенный батюшка был не совсем прав, обвиняя кабатчиков и прочих негоциантов в немощи плотской (впрочем, он и сам впоследствии сознался мне, что высказался в этом смысле более для того, чтобы выдержать свойственную его званию учительную роль). Если и действительно плотская немощь не дозволяет им прикрывать, по чувству патриотизма, кабаки, то это немощь естественная, обусловливаемая недостатком не патриотизма, но самым распределением божиих даров между людьми. Всякому свое: одни употребляют для прославления отечества холодное и огнестрельное оружие, другие, в тех же видах, изощряют свои коммерческие способности, а третьи упражняют свои мышцы, возделывая землю. Даже мы, корреспонденты, едва ли правильно поступили бы, если бы в порыве отваги бросились в самый пыл битвы, вместо того, чтоб, находясь в безопасном месте, быть лишь достоверными очевидцами ее. Подумайте: если бы мы были перебиты, разве газеты были бы в состоянии разнообразить столбцы и удовлетворять справедливому любопытству публики? Как подействовало бы это на годовую подписку? Что сталось бы с розничной продажей?
   Покуда я таким образом размышлял, кто-то в углу вагона крикнул:
   - Что долго разговаривать! идем все против турка - и сказ весь!
   Что произошло в эту минуту, - я не берусь описать. Представьте себе поезд, несущийся на всех парах, представьте грохот колес, тяжелое дыхание паровоза - и что ж? даже всего этого оказалось недостаточным, чтоб заглушить гул наших голосов, слившихся в одном общем чувстве!.. Да, нужно иметь перо Немировича-Данченко, чтоб передать эту картину! Все поздравляли друг друга, обнимались, целовались, а одна старушка, сидя в углу, тихо плакала. Откуда взялся этот внезапный наплыв чувств? Почему теперь; а не прежде или после? На это я могу ответить только следующее: спросите у своего сердца, г. редактор!
   Ежели человек имеет сердце чувствительное, то он ответит на эти вопросы очень легко; а ежели при этом он еще выпивши, то ответ и без слов, сам собою окажется начертанным на его лице...
   Часов в одиннадцать началось в вагоне другого рода движение: пассажиры принялись разгружать свои дорожные мешки и вынимать из них всевозможную провизию. Опять прекрасная бытовая картина, но на этот раз уже совершенно мирного свойства.
   Не видно ни пармезанов, ни анчоусов, ни гомаров, ничего такого, что напоминало бы утонченности иноземной гастрономии. Русский человек поднимает, что теперь не такая минута, когда следовало бы поощрять ввозную торговлю³. Но зато на всех коленях вы заметите рыжеватую паюсную икру, нашу родную углицкую колбасу и в особенном изобилии печеные яйца. Во всех углах слышится деятельная работа зубов, на всех лицах написано неподдельное удовольствие, которое в настоящем случае тем более законно, что все эти припасы суть результат усидчивого труда.
   Простые русские люди и насыщаются просто: раскладывают на коленях листы бумаги, в которой завернута провизия, отрезывают дорожным ножом, что им нужно, и затем предоставляют дальнейшую работу пальцам и зубам.
   Я невольно залюбовался этой картиной, хотя, сознаюсь откровенно, лично мне было не совсем ловко, потому что повсеместная еда обострила и мой аппетит, а я был настолько непредусмотрителен, что никакого запаса с собой не взял. К счастью, я как-то проговорился, что я корреспондент, отправляющийся на Дунай, и этого одного достаточно было, чтоб вывести меня из затруднительного положения. Как только слово «корреспондент» облетело все скамьи вагона, так мне в одну минуту накидали целую массу печеных яиц... Скажите по совести: возможно ли что-нибудь подобное за границей или где бы то ни было, кроме нашей хлебосольной и изобильной России?
   Этого мало: меня обступила целая толпа с вопросами, в чем заключается должность корреспондента и платят ли за нее жалованье? Разумеется, я, как мог, удовлетворил законному любопытству этих добрых людей и, к удивлению моему, могу, сказать, что объяснения мои были везде встречены сочувственно. Одни, совершенно в стиле Немировича-Данченко, восклицали:
   - Господи! хоть бы глазком на стражения-то посмотреть!
   Другие наивно замечали:
   - Ишь ты! за что нонче деньги платят!
   Затем, по русскому обычаю, раздалось: выпьем! - и пошла круговая.
   Все подходили ко мне и пили за мое здоровье, а также и за ваше, г. редактор, потому что я объявил, что лишь благодаря вашему иждивению я мог осуществить давнишнее желание моего сердца увидеть Дунай и Балканы.
    Покуда все это происходило, подошел ко мне один почтенный рыбинский купец (называется он, как я после узнал, Иван Иваныч Тр.) и стал уговаривать меня, чтобы я ехал с ним в Рыбинск.
   - Ты малый проворный, на войну завсегда поспеешь! а лясы точить и у нас в Рыбинске можно!
   К этой же просьбе присоединил свой голос и отец Николай имя священника, говорившего о плотской немощи), который тоже оказался обитателем рыбинских палестин. Напрасно я отговаривался, во-первых, тем, что для корреспондента время - те же деньги, и, во-вторых, тем, что я уже заплатил за свое место до самой Москвы, - гостеприимный Иван Иваныч ни об чем слышать не хотел.
   - Пустое ты городишь! - говорил он: - времени тебе девать некуда, а деньги, которые за место тобой плачены, все до копеечки возвратим! Полюбился ты мне! парень-то очень уж ты проворный! На Дунай собрался - легко ли дело!
   Я попробовал еще сопротивляться, но когда отец Николай рассчитал мне по пальцам, что если я несколько дней и опоздаю на поля битв, то потери от этого не будет никакой, а между тем я могу упустить единственный в своем роде случай для наблюдений за проявлениями русского духа, так как именно теперь в Рыбинске проходят караваны с хлебом, то я вынужден был согласиться. Не знаю, похвалите ли вы меня за уклонение от первоначально утвержденного вами маршрута, но уверяю вас, что газета от этого ничего не проиграет. ⁴ Съезжу в Рыбинск, наблюду за проявлениями русского духа, и затем - марш на Дунай!
   Что происходило потом, я не помню, потому что очень крепко уснул. Не видел ни Любани, ни Малой Вишеры, ни Окуловки и только в Березайке был разбужен моими будущими спутниками. Проснулся и не без изумления увидел, что кто-то взял на себя труд собрать мои печеные яйца и уложить их в плетушку, которая и стояла возле меня. Вот еще замечательная черта русского характера! Кто в другой стране проявил бы такую трогательную заботливость о спящем корреспонденте!
   Таким образом я очутился в Бологове, откуда и беседую с вами!
   Содержатель буфета, узнав, что я отправляюсь через Рыбинск на Дунай, от всей души предложил мне графин очищенной, причем наотрез отказался от уплаты денег по таксе. Вот вам и еще факт. Ужели после всего этого можно усомниться в силе русского чувства! Что я содержателю бологовского буфета? что он мне? И вот, однакож, оказывается, что между нами существует невидимая духовная связь, которая его заставляет пожертвовать графином водки, а меня - принять эту жертву.
   Итак, не знаю, что будет дальше, но до сих пор требования моего желудка (а может быть, и издержки по передвижению, если почтенный Иван Иваныч сдержит свое слово) были удовлетворяемы безвозмездно. Вы, конечно, поймете сами, какого рода чувства должны волновать мое сердце в виду этого факта! Я же, с своей стороны, могу присовокупить: да, добрые люди, поступок ваш навсегда останется запечатленным в моем благодарном сердце, и да будет забвенна десница моя, ежели я не заявлю об нем в «Красе Демидрона»!
   Но в заключение позвольте напомнить и вам, г. редактор, сколько многим я обязан вашей изысканной добродетели. Я был простым половым в трактире «Старый Пекин», ⁵ когда вы, заметив мою расторопность, сначала сделали меня отметчиком, а потом отправили и корреспондентом на места битв. Где, в какой стране возможен такой факт!

Подхалимов 1-й.

2

   Рыбинск. Дорога от Болотова до Рыбинска тоже весьма замечательна в стратегическом отношении. Она окружена сплошными болотами, посреди которых там и сям, в разбросанном виде, живут остатки тверских либералов, укрывшиеся после известного разгрома 1862 года. Рассказывают, что это люди смирные, пострадавшие «за напрасно», или, собственно говоря, за любовь к отечеству. Странная вещь эта любовь к отечеству! Вот люди, которые, несомненно, любили отечество и которых тем не менее разгромили другие люди, тоже, несомненно, любившие отечество! Кто тут прав, кто виноват, - решить не берусь, но теперь эти люди живут среди своих болот и занимаются молочными скопами. От души желаю им успеха в их полезных занятиях, и так как вся эта история уже канула в вечность, и с тех пор страсти значительно улеглись, то не думаю, чтоб даже цензурное ведомство нашло в моих сочувственных пожеланиях что-либо предосудительное.
   По рассказам туземцев, болота здешние таковы, что в них без труда возможно было бы потопить пехоту целого мира, не говоря уже о кавалерии, артиллерии и войсках прочих родов оружия. Следовательно, насчет безопасности здешних культурных центров, как то: Бежецка, Красного Холма, Весьегонска и даже самого Вышнего-Волочка, мы можем быть спокойны. А сверх того я убежден, что и тверские либералы в случае проникновения в их Палестины врага, забыв прежние счеты, дадут им солидный урок.
   Была уже ночь, когда мы выехали из Болотова. Спутники мои оказались отличнейшими людьми. Иван Иваныч Тр. - веселый малый, высокий, плотный, румяный, кудрявый, с голубыми, но необыкновенно странными глазами, которые делались совершенно круглыми по мере того, как опоражнивалась висевшая у него через плечо фляга. Подобно всем русским, не отказывающим себе в удовольствии выпить лишнюю рюмку водки, он говорил разбросанно, не только не вникая строго в смысл выражений, но даже не имея, повидимому, достаточно разнообразного запаса их. Однако я не скажу, чтоб он был глуп, в строгом смысле этого слова, а только вследствие удачно сложившихся жизненных обстоятельств не чувствовал настоятельной надобности в размышлении. Такие люди в общежитии чрезвычайно приятны. Они никого собой не обременяют, никому не навязывают своих мнений, но взамен того являются отличнейшими собутыльниками и хотя не поражают своим красноречием, но охотно смеются, поют, стучат ногами и вообще выказывают веселое расположение духа. Тем не менее, так как людям вообще свойственно заблуждаться, то и личности, подобные Тр., конечно, не изъяты от недостатков. Во-первых, они любят прибегать к шуткам чересчур истязательного характера, а во-вторых, не довольно смирны во хмелю. Против первого из этих недостатков никаких средств еще не придумано; что же касается до второго, то необходимо только зорко следить, чтоб эти люди не шли дальше того числа бутылок, которое человек вообще может вместить, и как только этот предел достигнут, то нужно как можно скорее укладывать их спать... Затем относительно отца Николая могу сказать, что отличнейшие качества его ума и сердца были в настоящем случае для меня тем более драгоценны, что он являлся прекрасным комментатором в тех случаях, когда смысл речей Ивана Иваныча делался слишком загадочным. Судя же по тому, как он выражался о препонах представляемых плотскою немощью парению духа, я едва ли ошибусь, сказав, что из него, мог бы выйти очень даровитый духовный вития, если бы арена его деятельности была несколько обширнее.
   Несмотря на ночное время, никому из нас снять не хотелось, и потому я, в качестве корреспондента, счел Долгом вступить в разговор с моими спутниками.
   - Иван Иваныч! - обратился я к моему амфитриону: - как вы думаете об нынешних военных обстоятельствах?
   Но он не без изумления взглянул на меня и вместо ответа, откупорив фляжку, сказал:
   - Выпьем, корррреспондент!
   Я не отказался сделать ему удовольствие, но восклицание его все-таки мало удовлетворило меня. Отец Николай, видя мое недоумение, поспешил ко мне на помощь.
   - Вместе с прочими, значит,- сказал он: - как прочие, так и мы.
   - Верррно! - подтвердил и Иван Иваныч.
   - Но лично что же вы думаете? личное ваше мнение в чем заключается? - настаивал я, ничего не понимая в этой странной воздержности.
   - А в кутузку не желаешь... коррреспондент?- ответил он после минутного молчания.
   - Не только не желаю, но даже не понимаю, при чем тут кутузка.
   - Ну, а мы даже очень отлично понимаем.
   - Позвольте, однакож! Если в ваших мнениях нет ничего предосудительного, то почему не высказать их? Если энтузиазм сам просится из вашей груди, то почему не выразить его публично, всенародно? Неужели вам неизвестно, что нынче никому выражать свой энтузиазм не воспрещается?
   - И не воспрещается, и известно, а все-таки... выпьем, коррреспондент!
   Я опять не отказал ему в удовольствии вместе выпить, но всеттаки стоял на своем:
   - Но почему же? почему?
   - А потому что потому - вот тебе и сказ!
   - Боязно-с,- пояснил отец Николай: - думается, слово-то не трудно молвить, ан оно, пожалуй, не то, какое надобно. Ну, и кутузка притом же. Хоша нынче она и утратила прежнее всенародное значение, а все-таки в совершенстве забвению не предана.
   - Верррно! - опять подтвердил Иван Иваныч.
   - Но ведь вы сами были давеча очевидцем, как люди совершенно простые выражали свой энтузиазм! И выражали так открыто, что, наверное, никто из них не опасался подвергнуться за это административному воздействию!
   - То - мужики, им все можно, потому что им и под замком посидеть ничего, а мы - люди обстоятельные. Для нас не токма что день или неделя, а всякий час дорог! Будет... выпьем!
   Я убедился, что продолжать этот разговор было бы бесполезно, но, признаюсь, сдержанность почтеннейшего Ивана Иваныча произвела на меня горькое впечатление. Я никак не мог вообразить себе, чтоб представление о кутузке было до сих пор так живо среди народа. Пришлось опять припомнить вашу газету, или, лучше сказать, бесчисленные передовые статьи ее, в которых выражалась мысль, что физиономия народа надолго, если не навсегда, определяется его воспитанием. Святая, бесспорная истина! Подумайте, как давно уже пали стены кутузки; но так как в продолжение веков она составляла главную основу нашего народного воспитания, то и теперь стоит перед нами, как живая! Кутузок уже нет, самый характер нашей культуры настолько изменился, что не только исправники и становые пристава, но даже сотские служат образцом предупредительности и вежливости, а мы все еще жмемся к сторонке, скрываемся, боимся проронить лишнее слово, как, будто вот-вот нас сейчас возьмут за шиворот! Спрашивается, сколько прекраснейших излияний чувств остается вследствие этого под спудом! Скольких драгоценных и поистине умилительных картин мы лишаемся случая быть свидетелями!
   Начните хоть бы с нас, корреспондентов: какую массу совершенно неожиданных бытовых сцен мы могли бы воспроизвести, если бы не существовало этого фаталистического самозапрета относительно излияний чувств! Конечно, и теперь мы достаточно сильны по части подражания мужицкому жаргону, но все-таки нам нужно насиловать свое воображение или прибегать к перу Немировича-Данченко, чтобы достигнуть каких-нибудь солидных результатов в смысле увеличения розничной продажи газет. Тогда как не будь этого... Но этого мало: самое начальство - смею опросить - разве оно не теряет от этого в смысле самоутешения и самопоощрения? Увы! взирая на ровную поверхность нашего общества, изредка возмущаемую восторгами мужиков, оно само не знает, что скрывается в этих глубинах: доброе ли чешуйчатое, которое можно выпотрошить и употребить в снедь, или злой крокодил, который сам может поглотить, ежели приблизиться к нему без достаточной осторожности?!
   Нет, прочь кутузки! прочь самое воспоминание об них! По крайней мере, на время войны... Пусть всякий полагает, что он обо всем может откровенно высказать свою мысль! И пусть не только полагает, но и в самом деле высказывается! Результатов от такой внутренней политики можно ожидать только вполне удовлетворительных. Во-первых, всякий друг перед другом, наверное, будет стараться, чтоб мысль его была, по возможности, восторженная и патриотическая; во-вторых, если бы в общем строе голосов и оказались некоторые диссонансы, то можно бы таковые отметить в особых списках, и по окончании войны с выразителями их поступать на основании существующих постановлений. Тогда как теперь, при общем молчании, невозможно даже определить, где кончается благонамеренность и где начинается область превратных толкований...
   - Скажи ты мне, сделай милость, что это за должность такая: корреспондент? - прервал мои размышления Иван Иваныч.
   Я объяснил, что в недавнее время возникла шестая великая держава, называемая прессою, которая, стремясь к украшению столбцов и страниц, повсюду завела корреспондентов. Эти последние обязываются замечать все, что происходит на их глазах, и описывать в легкой и забавной форме, способной заинтересовать и увеселить читателя. Писания свои корреспонденты отправляют в газеты для напечатания, но бабушка еще надвое сказала, увидят ли они свет, потому что существует еще седьмая великая держава, которая вообще смотрит на корреспондентов, как на лиц неблагонадежных, и допускает или прекращает их деятельность по усмотрению. Все искусство корреспондента в том заключается, чтоб попасть в мысль этой седьмой державе и угадать, какие восторги своевременны и какие преждевременны. Например: во время сербской войны некоторые восторги были сочтены преждевременными, и потому множество корреспондентов погибло напрасною смертью; теперь же, невидимому, эти самые восторги вполне своевременны. Но и то только повидимому, ибо ежели будущее неисповедимо вообще, то в отношении к корреспонденту оно неисповедимо сугубо. «Лови момент!» - вот единственное правило, которое умный корреспондент обязан вполне себе усвоить, - и тогда он получит за свой труд достаточное вознаграждение, чтоб...
   Иван Иваныч не дал мне докончить и с изумлением спросил:
   - Так и корреспондентам деньги платят?
   - Конечно, и даже совершенно достаточные, чтоб не...
   - Ах, прах-те побери! Отец Николай, слышь?
   - Слышу и ничего в том предосудительного не нахожу, ибо знаю по собственному опыту, что такое духовный труд, особливо ежели оный совершается в благоприличных формах и в благопотребное время...
   - Нет, да ты шутишь! настоящими ли деньгами-то платят вам? не гуслицкими ли?
   - Настоящими, - сказал я: - и вот вам доказательство...
   Я вынул из бумажника десятирублевую и подал ему. Он поднес ее к фонарю, посмотрел на огонь и вдруг с быстротою молнии опустил ее в свой карман.
   - Я ее дома ужо в рамку вставлю и на стенке в гостиной у себя повешу! - сказал он.
   Положение мое было критическое. С одной стороны, я понимал, что это шутка (испытательного характера), но с другой - мне вдруг сделалось так жалко, так жалко этой десятирублевой бумажки, что даже сердце в груди невольно стеснилось. Не желая, однакож, выказать свои опасения, я решился пойти на компромисс (опять вспомнил ваши передовые статьи, где это слово так часто употребляется).
   - Прекрасно, - сказал я: - в таком случае вы мою бумажку вывесите, а мне отдадите свою равносильной ценности.
   К несчастию, голос мой при этом дрогнул, и это дало ему повод продолжать свою шутку.
   - Жирно будет! - воскликнул он.
   - Но почему же?
   - А потому что потому... Выпьем, корреспондент!
   Он откупорил фляжку, налил чарочку и поднес ее к моему лицу; но в то время, как я уже почти касался чарки губами, он ловким маневром отдернул ее от меня и выпил вино сам.
   - За твое здоровье... корреспондент!
   Это была новая шутка, и опять испытательного характера, но на сей раз я решился не высказывать своих чувств.
   - Итак, - сказал я, возвращаясь к прерванному разговору о позаимствованной у меня бумажке: - за вами десять рублей.
   - Шалишь, любезный! Хочешь, грех пополам?
   - Но зачем же я получу только пять рублей, коль скоро вы у меня взяли целых десять?
   - Ну, слушай! Пойдем на аккорд: пять рублей я тебе отдам сейчас, а пять - через год. Хочешь? А твою бумажку в рамку вставить велю и подпишу: корреспондентова бумажка... По рукам, что ли?
   - Не могу и на это согласиться, потому что и это не будет справедливо. А впрочем, я понимаю, что это с вашей стороны шутка, и охотно буду ожидать, покуда вы сами найдете возможным положить ей конец.
   - Рассердился... корреспондент!
   - Нимало... И в доказательство, что уважение мое к вам нисколько не поколеблено, я, если угодно, хоть сейчас же выпью вместе с вами за ваше здоровье.
   - Вот это - дело! ай да корреспондент! Выпьем!
   Опять появляется фляжка, и увы! вновь повторяется тот же маневр, вследствие которого чарка, проскользнувши у меня мимо губ, опрокидывается в горло моего амфитриона.
   Я прислонился головой к стенке вагона и сделал вид, что желаю заснуть. Замечательно, что батюшка в продолжение этих шуток ни разу не вступился за меня. Он, видимо, уклонялся от вмешательства и даже в то время, когда шутки Ивана Иваныча приобретали, несомненно, острый характер, старался смотреть в окно, хотя там, по ночному времени, ничего не было видно. Ясно, что если бы Ивану Иванычу вздумалось в самом деле присвоить себе мои десять рублей, то я не имел бы даже свидетеля столь вопиющего факта! Повторяю, впрочем: серьезных опасений насчет преднамеренного присвоения я не имел; но все-таки думалось: а что если он позабудет?
   Не прошло, однакож, четверти часа, как Иван Иваныч хлопнул меня по коленке и предложил выпить на мировую. Я, разумеется, поспешил согласиться, и на этот раз уж не было употреблено никаких фальшивых маневров.
   - Слушай, корреспондент! - сказал он при этом: - ты парень проворный! постой, я тебе загадку загану! Отчего наш рубль теперича шесть гривен на бирже стоит?
   Я призадумался, потому что мне и самому, правду сказать, как-то не приходило в голову, отчего это так? Однако, припомнив кое-что из ваших передовых статей, ответил, что всему причиной коварство англичан.
   - Так неужто англичанин такую власть над нами взял, что наш рубль в полтинник обратить может?
   - Это - не власть, а естественное следствие слабости нашего денежного рынка.
   - Да рынок-то наш отчего слаб?
   - А это опять-таки оттого, что англичане...
   Я остановился в недоумения и стал соображать. Не оттого ли это, мелькнуло вдруг у меня в голове, что у нас взамен книгопечатания в усиленной степени развито билетопечатание? Но он уже не слушал меня.
   - Сам-то ты, вижу я, слаб... корреспондент! Батя! по маленькой!
   - С удовольствием, - ответил отец Николай, который уже перестал смотреть в окно.
   - Так ты за Дунай и далее? - вновь обратился ко мне Иван Иваныч.
   - Да, за Дунай.
   - «Ехал казак за Дунай»... а попал в Рыбинск!
   - Да, и в Рыбинск. Во-первых, вы сами меня пригласили, а во-вторых, так как военные действия еще не начались, то отчего же мне предварительно не быть свидетелем драгоценных выражений русского духа!
   - Смотри, как бы без тебя войну не кончили!
   - Не беспокойтесь. Лучше скажите мне вот что. Теперь время трудное; одни жертвуют жизнью, другие - знаниями, третьи - корреспонденты, например, - поддерживают в публике дух, знакомят ее с ходом военных действий... Ну, а прочие как?
   - А тебе зачем нужно знать?
   - А хоть бы затем, чтоб познакомить публику с действительным настроением русского общества в настоящую минуту.
   - Изволь, братец, А мы... прочие, то есть... как чуть что, сейчас пошлем за ящичком - и деньги готовы!
   - За каким же это ящичком?
   - А за апчественным. Прежде у нас апчественных денег не было, а нынче - есть. Так заместо того, чтоб со списочком по домам ходить, взял, сколько требуется, из ящичка - и шабаш!
   - Оно из общественного-то ящичка ровнее, - пояснял отец Николай.
   - Почему же ровнее?
   - Чудак ты! Про англичанина знаешь, а этого не можешь понять! Известно, апчеетвенный ящик всех равняет. Там и мой гривенник, и его пятак, и твоя копейка - все там складено! Значит, от всякого и жертва идет, глядя по состоянию.
   - Стало быть, вы лично никакой тягости от этих пожертвований не ощущаете?
   - Какая тягость! Сказано тебе: со всем нашим удовольствием!
   Вот вам факт. Мне кажется, что при рассмотрении вопроса об русской общине он должен иметь первостепенное значение! Удивительное дело! Как только было дано разрешение завести общественные кассы, так тотчас же они получили у нас такое же право гражданственности, как и растрата оных! Это уже не фантазия, не вымысел беспокойного и праздного воображения, а факт. Кассы наполняются, потом растрачиваются... и снова наполняются, - какая изумительная, знаменательная и в то же время отрадная настойчивость! Где, в какой стране вы увидите что-либо подобное?
   В этих мыслях я незаметно уснул. Да и время было, потому что письмо мое и без того уже вышло из пределов обыкновенной газетной корреспонденции⁶.
   Я проснулся в десятом часу утра. Горячее солнце стояло уже высоко и обливало желтоватым светом внутренность вагона. Кругом царствовало суетливое движение: пассажиры громко разговаривали, собирая свои пожитки в виду скорого достижения цели нашего путешествия.
   - А вот и наша Рыбна! - весело воскликнул Иван Иваныч, указывая пальцем в окно.
   Я потянулся, протер глаза, и, сознаюсь откровенно, первою моею мыслью было воспоминание о взятых у меня десяти рублях.
   - Итак,- сказал я: - вы должны мне десять рубликов, почтеннейший Иван Иваныч!
   - Христос с тобой! никаких я у тебя денег не брал! Во сне ты это видел.
   - Слушайте! это наконец ни на что не похоже! - не на шутку разгорячился я, но тут мой взор случайно упал на полу моего пальто, и вое мои опасения мгновенно рассеялись. Вчерашняя моя десятирублевка оказалась пришитою на самом видном месте к поле пальто и так тщательно, что я употребил немало труда, чтоб отшить ее. Разумеется, добродушный хохот моих собеседников оглашал стены вагона все время, покуда продолжалась операция отшивания.

Подхалимов 1-й.

3

    Oт редакции газеты «Краса Демидрона». Сегодня мы получили от нашего дунайского корреспондента следующую телеграмму, которая, мы говорим откровенно, привела нас в некоторое изумление:
    Кинешма (не Кишинев ли?). Сейчас получено известие, что мы перешли через Дунай. Город иллюминован. Отец Макридий сказал приличное обстоятельствам слово. Завидую вам! Ура!

Подхалимов 1-й.

   Во-первых, каким образом корреспондент наш мог попасть в Кинешму,- мы решительно недоумеваем. Скорее всего мы склонны думать, что следует читать: «Кишинев», превратившийся в Кинешму вследствие одной из тех прискорбных ошибок, от которых, к величайшему нашему сожалению, телеграфное наше ведомство далеко не может считать себя свободным. Во-вторых, предположив даже, что наш корреспондент вследствие разных замедлений, неразлучных с военным временем, достиг только Кишинева (о Кинешме мы, конечно, и не думаем), каким образом могло случиться, что телеграмма наша попала по назначению лишь через неделю после того, как радостная весть о переходе наших войск у Мачина, а потом и у Систова уже облетела всю Россию, была опубликована во всех газетах и сделалась драгоценнейшим достоянием всего русского народа?
   Все это наводит на весьма невеселые мысли о действиях нашего полевого телеграфного ведомства. Жалобы на его неисправности слышатся не только у нас, но проникли и за границу, что в особенности важно в такую минуту, когда глаза целой Европы устремлены на нас. Мы говорим это не в виде упрека (сохрани нас бог!), но не можем не констатировать факта, который, как он ни прискорбен в данном случае, но все-таки поправим. И мы надеемся, что впредь ничего подобного не случится, ибо мы уже обратились по этому предмету куда следует с ходатайством, которое, конечно, будет уважено, ежели, впрочем, начальство, всегда к нам благосклонное, не найдет более уместным оставить нашу просьбу без рассмотрения.
   Вообще, наши военные корреспонденты причиняют нам много забот, а иногда даже служат источником горестного изумления. Конечно, это дело совсем новое, и невозможно требовать, чтоб оно шло как по маслу, но нам как-то особенно не посчастливилось в этом отношении, хотя мы не щадили ни трудов, ни издержек, чтоб прочно поставить это дело на ноги. Наш дунайский корреспондент, очевидно, увлекся. Происходя сам из народа, он последовал за волной народных восторгов и, вероятно, пробыл в Рыбинске более, нежели следовало. Вот отчего он только теперь достиг Кишинева, куда мы, впрочем, вместе с сим посылаем ему дружеское приглашение не медлить более и постараться, сколь возможно скорее, присоединиться к нашей армии, дабы быть очевидцем предстоящих великих событий. Что касается до нашего малоазиатского корреспондента (Подхалимов 2-й), то об нем мы решительно не имеем никаких известий. 9-го мая мы простились с ним и знаем, что он был совершенно здоров, в полном рассудке, дышал отвагой и оставил нас с твердым намерением выехать в тот же день из Петербурга с последним пассажирским поездом. Знаем еще, что у него есть в Чебоксарах родные, к которым он хотел заехать, но не более, как на один день. Однако с тех пор он как в воду канул. Напрасно мы посылали узнавать на его петербургскую квартиру, потом телеграфировали в Чебоксары, в Тифлис, в Кутаис и наконец в Александрополь - отовсюду мы получили отрицательные ответы. Очень возможно, что он взят в плен, и в таком случае нам приходится только пожалеть об участи талантливого юноши и сотрудника, который нам был особенно дорог своею готовностью выполнять поручения редакции. Как бы то ни было, но это должно объяснить публике, почему наши сведения с малоазиатского военного театра еще слабее, нежели с Дуная.
   Надеемся, что читатели не посетуют на нас за это откровенное объяснение. Можем прибавить к этому, что в виду глубокого интереса, возбуждаемого настоящей войной, мы и еще раз не пожалели трудов и издержек. А именно: отыскали на замену без вести пропавшего малоазиатского корреспондента нашего - другого, г. Яшерицына, которого испытанное и вполне нам известное проворство не оставляет желать ничего лучшего. Вчера мы лично присутствовали на .дебаркадере Николаевской железной дороги при его отправлении и можем сказать с полною уверенностью: он уехал. Таким образом, через месяц, никак не более, читатели наши будут иметь подробнейший выбор самых свежих новостей, почерпнутых прямо из первого источника. При этом считаем нелишним напомнить почтеннейшей публике, что розничная продажа нашей газеты никогда не была воспрещена, а тем менее приостанавливаемо самое издание газеты, и что слухи, будто бы мы прекращаем нашу деятельность по недостатку средств, - чистейшая ложь, выдуманная нашими противниками в видах распространения их вредных и очень часто не допускаемых к розничной продаже изданий, что, как известно, при совокупном применении системы предостережения влечет за собой приостановку оных на более или менее продолжительные сроки, а иногда даже и совершенное прекращение, по усмотрению начальства. А от этого, кроме потребителей розничной продажи, очевидно, страдают и годовые подписчики.

4

   Варнавин. Вас, конечно, удивит, что я пишу из Варнавина. Что делать, волны народной восторженности увлекли меня дальше, нежели я предполагал. Впрочем, я из Кинешмы⁷ уже телеграфировал вам, что русские войска благополучно переправились через Дунай у Зимницы и еще в каком-то месте,- забыл. Следовательно, главное вам известно.
   Пожалуйста, извините меня, что я медленно спешу. Действительно, я не поспел к переходу за Дунай, но к переходу через Балканы поспею, это - верно. Впрочем, собственно говоря, в виду той копеечной платы, которою вы меня награждаете, и извиниться не стоит⁸...
   В Рыбинске я пробыл всего три недели и, признаюсь, расстался с моим амфитрионом без особенной горести. Слишком испытательный характер его шуток с каждым днем приобретал все более и более острый характер, так что под конец я не мог без опасения смотреть в глаза будущему. Я не говорю уже о том, что когда всем подавали за обедом уху из живых стерлядей, то для меня, как он сам выражался, специально готовили таковую, из дохлой рыбы; но были шутки и покрупнее. Так, например, воспользовавшись моим восторженным положением по случаю взятия Баязета, он уложил меня сонного в гроб, покрыв старой столовой красной салфеткой и поставив по четырем углам сальные свечи, так что когда я ночью проснулся и увидел себя в комнате одного и в такой обстановке, то чуть в самом деле не умер со страху. В другой раз, воспользовавшись таковым же моим положением по случаю взятия Ардагана, он вывез меня на дрогах в городской лес и бросил в канаву, так что я, будучи пробужден воем собак, должен был для спасения своего лезть на дерево и в другой раз чуть не умер со страху.
   Этот последний поступок даже уклончивого отца Николая привел в недоумение (я не обвиняю, впрочем, его за эту излишнюю склонность к дипломатии, потому что в, доме Тр. каждую субботу служат всенощные, а это - немаловажное подспорье для причта), так что он сказал в лицо самому Ивану Иванычу: - Хотя шутка, сударь, вообще не предосудительна, а в некоторых случаях даже приятным развлечением служить может, но в сем разе вы подвергли господина корреспондента опасности быть растерзанным дикими зверьми и тем самым довольно ясно доказали, что пределы невинного препровождения времени преступаются вами без надлежащей осмотрительности!
   - Ишь ведь городит! каких ты еще диких зверей в нашем лесу сочинил! - нимало не смущаясь, возразил на это Иван Иваныч.
   - Все-таки, сударь! в ином разе и собака не хуже волка свою роль сыграет!
   - Беду нашел! ведь все равно турки его растреплют, - чего ж тут! Еще хуже будет: слыхал, чай, как турки-то с ранеными поступают... ах, варвары, прах их побери!
   - И на это скажу: неправильно в предвидении смерти чаемой, а быть может, и не неизбежной подвергать человека смерти определительной и неминуемой. Жестокой ответственности за это подпасть можете.
   - «Определительной» да «чаемой» - не умер ведь! Отдышался!
   Так-таки и не успел отец Николай довести моего амфитриона до чистосердечного раскаяния!
   В заключение всего Иван Иваныч пригласил меня с собой в Нижний, куда он ехал по торговым делам, и высадил ночью сонного, в согласии с капитаном парохода, на пустынном берегу Волги. Так что я на другой день проснулся, томимый жаждою, под палящими лучами солнца, и только от проходящих бурлаков узнал, что нахожусь в семи верстах от Кинешмы. Справедливость, однакож, требует сказать, что я нашел свой сак в сохранности, и, сверх того, в карманы моего пальто заботливою рукою г. Тр. были положены: булка, кусок колбасы и бутылка водки. Сверх того, я нашел у себя в боковом кармане сторублевый кредитный билет и записку следующего содержания: «Прощай, корреспондент!» Однако и этому доброму делу он придал шутовские формы, наделавшие мне немало хлопот, а именно нарисовал на сторублевом билете усы, так что когда я, придя в Кинешму, хотел разменять ассигнацию на мелкие, то меня повели к исправнику в качестве обвиняемого в превратных толкованиях! Исправник же хотя и убедился моими объяснениями в моей невинности, но все-таки отобрал от меня сторублевку да, сверх того, и паспорт на случай, как он выразился, возникновения обо мне дела и обязал меня подпискою уведомлять его каждонедельно о своем местопребывании! Вот каковы результаты моей поездки в Рыбинск!
   Замечательно легкомыслие людей, подобных моему рыбинскому амфитриону. Повидимому, они набожны, охотно ходят в церковь, служат всенощные, молебны и приносят значительные пожертвования на благолепие храмов, а между тем никто легче их не переходит от набожности к самому циническому кощунству. Случай со мной, как меня уложили в гроб, служит тому очевидным доказательством. И я вполне убежден, что Иван Иваныч даже не понимал, что он кощунствует, а просто полагал, что это такая же «шутка», как и та, которую он дозволял себе, кормя меня ухою из «дохлой рыбы»!
   Да, печальна участь русского корреспондента! ⁹ Мало того, что он, подобно американским пионерам, рискует, исследуя русские дебри, быть растерзанным дикими зверьми,- над ним еще всячески издеваются люди, которым по их богатству и положению следовало бы стоять на страже отечественной культуры.
   За все мое пребывание в Рыбинске случилось одно только замечательное происшествие: битва в клубе, причем враждующие разделились на две партии: одна под предводительством моего принципала (в этом же лагере находился и я), другая - под предводительством одного из здешних сильных мира, статского советника Р. Враждующие стороны давно уже пикировались из-за первенства в клубе и, наконец, на-днях, во время выборов в старшины, когда партия статского советника была торжественно прокачена на вороных, не выдержали. Генеральное сражение устроилось как-то совершенно внезапно. «Наши» по окончании баллотировки преспокойно расселись за карточные столы, как вдруг разведчики донесли Тр., что в неприятельском лагере происходит какое-то подозрительное движение. И действительно, статский советник совещался в бальной зале со своими акколитами и метал глазами молнии. Убедившись, что нападение должно воспоследовать в самом непродолжительном времени, «наши», не подавая вида, что подозревают что-либо, продолжали сидеть за картами, но между тем приготовлялись и разослали по домам за подкреплениями. Но и за всем тем, положение наше было очень и очень сомнительное, и если бы неприятель сделал нападение немедленно (он сам, невидимому, не был уверен в своих силах), то весьма возможно, что наше дело было бы проиграно навсегда. Но в этот вечер статский советник делал промах за промахом. Во-первых, он пропустил удобный момент; во-вторых, допустил, что коллежский советник N и отставной ротмистр Ж. ушли домой, и, в-третьих, ворвался в игральные комнаты, не рассчитав, что мы были защищены игральными столами и вооружены подсвечниками. Результат был таков, какого и следовало ожидать. Неприятель был смят в несколько мгновений и бежал с поля сражения, с трудом подобрав своих раненых. С нашей стороны потерь не было, но лицо Тр. оказалось до такой степени испещренным разнообразными боевыми знаками, как будто по нем проехали железной бороной. Я также получил ушиб в левое ухо и в правую скулу, но награды себе за это не ожидаю¹⁰.
   Еще особенность Рыбинска: тамошние мещанки гораздо охотнее, нежели мещанки других городов Ярославской губернии, назначают на бульваре любовные рандеву. Я сам однажды в качестве любопытного отправился, когда стемнело, на бульвар и невольно вспомнил о Немировиче-Данченко. Только его чарующее перо может достойно описать упоительную рыбинскую ночь среди групп густолиственных лип, каждый лист которых полон сладострастного шепота! По уверениям старожилов, любовное предрасположение здешних жителей происходит оттого, что они питаются преимущественно рыбою (отсюда и самое название Рыбинск), которая, как известно, заключает в себе много фосфора.
   Я и сам получил приглашение на рандеву от некой Аннушки, но остерегся пойти, подозревая в этом новую шутку моего амфитриона. И действительно, я угадал: на другой день отец Николай сообщил мне за тайну, что все это было устроено с единственною целью помять мне бока!
   Итак, я в Варнавине... ¹¹

5¹²

   
   Село Баки (между Варнавином и Семеновым). Итак, я на Ветлуге; расскажу по порядку, каким образом это произошло.
   После известного вам рыбинского погрома, будучи высажен с парохода на пустынный берег Волги, я достиг наконец Кинешмы, где и пробыл три дня, во-первых, чтоб отдохнуть, а во-вторых, чтоб покончить неприятное дело о превратных толкованиях, возникшее по поводу злополучной сторублевки, подаренной мне купцом Тр.
   Из Кинешмы я хотел отправиться по железной дороге в Москву, дабы оттуда уже безостановочно ехать на Дунай и далее, но вместо того попал на пароход, который нечувствительно привез меня в Юрьевец. Беда была бы, однакож, невелика, потому что я мог бы доехать этим порядком до Нижнего и все-таки рано или поздно добраться до Москвы; но в Юрьевце случился со мною новый казус. Там, как вам, конечно, известно, существуют две пароходные линии; одна идет вниз и вверх по Волге на Нижний и Рыбинск; другая же уклоняется к северу и идет по реке Унже до Макарьева (костромского). Выйдя с парохода погулять, я, ничего не подозревая, попал вместо нижегородского парохода на макарьевский и, к великому моему удивлению, на другой день утром очутился в Макарьеве. К счастию, я имею привычку никогда не оставлять моего дорожного сака ни в вагонах, ни в пароходных каютах, и потому все вещи мои оказались налицо. Тем не менее, как я ни оправдывался перед капитаном парохода и даже показывал ему билет, взятый на пароходе до Нижнего, но меня все-таки заставили заплатить за мое невольное путешествие от Юрьевца до Макарьева. Я даже подозреваю, что капитан в самый момент моего появления на унженский пароход очень хорошо понимал, Что я попал ошибочно, но нарочно оставил меня в заблуждении, так как публики по унженской линии ездит мало и подобные заблуждения, конечно, наруку компании. По крайней мере, некоторые пассажиры мне сказывали, что такие случаи здесь нередки, особливо во время нижегородской ярмарки, когда купцы вообще делаются особенно склонными впадать в заблуждения.
   В Макарьеве я пробыл менее суток, и так как был сильно утомлен, то целый день проспал и никаких городских достопримечательностей осмотреть не мог. Вечером, впрочем, отправился в местный клуб, но тут-то именно и случилось фатальное недоразумение. Сторож потребовал от меня рекомендации какого-либо из членов, а я при этом требовании неизвестно почему обробел. Тогда он начал самым наглым образом настаивать, чтоб я предъявил свой паспорт, грозя, в противном случае, дать знать исправнику. Впоследствии я узнал, что эта необыкновенная щепетильность имеет свою законную причину: незадолго перед тем в городе произошло несколько пожаров, причину которых относят к поджогам. Следовательно, теперь появление каждого нового лица в городе поднимает тревогу и возбуждает подозрение, не поджигатель ли. А так как у меня паспорт был отобран еще в Кинешме, то, натурально, я не мог ничего предъявить. Как бы то ни было, я должен был дать гривенник из собственных своих, чтоб только замять это дело, которое могло разыграться тем, что крикни только сторож,- и разъяренная чернь меня, человека совсем невинного¹³, наверное, разорвала бы на части!
   В виду такой перспективы я, даже не возвращаясь на постоялый двор, поспешил выбраться из города и очутился на совершенно незнакомой мне дороге. Я шел наугад целых четыре дня, не зная, куда приведет меня звезда, ночевал большей частью в стогах сена и питался ягодами, которыми, к счастию, здешние леса изобилуют. Но, ах! если бы вы знали, какие это леса! Дремучие, торжественно молчаливые, наполненные всякого рода птицей, зверем и гадом! Изредка только, в перелесках, попадаются небольшие селения, которых я, однакож, как беспаспортный, старался избегать.
   Но, сколько могу судить по мимолетным моим наблюдениям, восторг по случаю войны и здесь не меньший, нежели в прочих местах, где я до сих пор был. По крайней мере, одна старушка, к которой я зашел в избу, чтоб хоть сколько-нибудь подкрепить свои силы горячей пищей (семья была в это время на работе, а она домовничала), узнав, что я - корреспондент газеты «Краса Демидрона», не только накормила меня задаром прекраснейшей глазуньей-яичницей, но и дала мне на дорогу большую лепешку, которая сослужила мне очень-очень большую службу в дальнейшем путешествии. От нее же я узнал, что деревня их Варнавинского уезда и отстоит от Варнавина в сорока верстах. Пользуясь этим случаем, я вздумал, кстати, собрать несколько небесполезных этнографических данных, которые могли бы мне послужить материалом для характеристики этой местности, и с этою целью вступил в разговор со старушкой.
   - Ну, милая старушка, - сказал я: - за хлеб за соль благодарю, а все-таки попрошу тебя и еще одну службишку мне сослужить.
   - Какую, кормилец?
   - Расскажи ты мне, какие тут у вас есть нравы и обычаи?
   - Каким у нас, кормилец, обычаям быть? Известно, летом работаем, весною работаем, осенью работаем, зимою работаем - вот и все наши обычаи здешние!
   Более этого я узнать так-таки ничего и не мог и как ни старался втолковать доброй женщине, что слово «обычай» означает «игры», «песни», «обряды свадебные и похоронные» и проч., но она уперлась на своем, что никаких обычаев у них нет, кроме одного: и летом, и зимой, и осенью, и весной - все работают. К довершению всего, когда я собрался в путь, она бросилась ко мне в ноги и стала умолять, чтоб я попомнил ее хлеб-соль и не «трогал» их деревни. Представьте! она приняла меня за поджигателя!
   Ровно через сутки я очутился в виду Варнавина, да и пора была, потому что ноги у меня ужасно отекли и распухли. Варнавин - довольно чистенький городок на Ветлуге, при впадении в нее Лапшанги. Я пришел туда хотя под вечер, но еще не поздно; однако на улицах было до того пустынно, что самые дома в изумлении, что раздались чьи-то шаги, казалось, спрашивали: кто здесь блуждает? Насилу нашел постоялый двор; разумеется, сейчас же снял сапоги, напился сквернейшего чаю и заснул, как убитый. На другой день, проснувшись довольно рано, хотел осмотреть достопримечательности города - не тут-то было! Представьте! и здесь на-днях было несколько пожаров, и здесь ходят слухи о поджогах, так что внезапное появление мое пешком и неизвестно откуда окончательно всполошило и полицию, и обывателей. И вот, в то самое время, как я писал мое предыдущее письмо к вам, вдруг возник вопрос о паспорте, и я вновь должен был мгновенно исчезнуть... что я и сделал, оставив на столе два двугривенных для расплаты с хозяином за постой.
   Вот почему моё последнее письмо к вам осталось недописанным, а совьем не потому, чтоб я был нездоров, как вы, быть может, предположили. Люди вообще склонны делать слишком скорые заключения в ущерб своим ближним, а редакторы газет в особенности. Но опыт доказывает, что очень часто подобные заключения оказываются не только преждевременными, но даже и вполне неосновательными!
   Итак, я в самом центре Ветлужского края. Баки - довольно большое село, стоящее на крутом берегу реки Ветлуги. Здесь дорога из Семенова (Нижегородской губернии) разветвляется: одна ветвь идет на север, через Варнавин до города Ветлуги, а может быть, и дальше, другая - поворачивает на восток, на Яранск и Вятку. Баки принадлежали прежде... ¹⁴

6

   От редакции газеты «Краса Демидрона». Сегодня мы опять получили телеграмму от нашего дунайского корреспондента, весьма странную телеграмму, которую, однакож, не считаем нужным скрывать от наших читателей, дабы они могли видеть сами, какими неожиданными результатами увенчались наши старания удовлетворить справедливым требованиям публики по случаю настоящих военных обстоятельств. Вот эта телеграмма.
   Козьмодемьянск. 20-го июля. Наши войска перешли за Балканы. Ура генералу Гурко! Всеобщий восторг. Пью за ваше здоровье, Аннушка (не понимаем!). Кажется, успел напасть на следы Подхалимова 2-го, который три дня тому назад был здесь. Подробности почтою.
   Подхалимов 1-й.
   Таким образом, есть признаки, свидетельствующие, что и малоазиатский наш корреспондент совсем не попал в плен, как мы первоначально полагали, а просто-напросто запутался в Чебоксарах... Будем ожидать дальнейших разъяснений!

7

   Васильсурск. Я вышел из Баков с такой поспешностью, что даже птицы дивились быстроте моих ног. Представьте! оказалось, что хотя в Баках и не было в настоящем году пожаров, но так как таковые были во всех ближайших селениях, то у меня до такой степени настоятельно потребовали паспорта, что я должен был скрыться, не допив стакана чаю, лишь бы не быть арестованным!
   Хотя из Баков идет прямая дорога на Семенов, но я предпочел следовать берегом реки Ветлуга, тем больше, что незадолго перед тем прочитал роман Печерского «В лесах» и знал, что этим путем попаду в село Воскресенское, где могу полакомиться отменными ветлужскими стерлядями. Я не стану описывать восторгов, происходящих в этой местности по случаю военных обстоятельств: они везде одинаковы. Замечу, однакож, что все описанное г. Печерским в его романе я нашел здесь налицо я в полной исправности. Не ушел я пройти несколько верст от Баков, как на меня напала «строка» и чуть не заела. Из Воскресенского, наевшись до отвала в тамошнем трактире отличнейшей стерляжьей ухи, зашел в женский раскольничий скит, где нашел все совершенно так, как описывается у г. Печерского. В горницах «матери» угощают макарьевского исправника провесной белорыбицей и переславшими копчеными сельдями, а в это время в подполье сидит старец и делает фальшивые ассигнации. И меня приглашали заняться этим выгодным ремеслом, но я, понимаете, отказался и, поев в келарне пухлых скитских блинов, отправился далее.
    «Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается» - эта пословица с буквальною точностью осуществилась на мне. Целых две недели бродил я по Ветлуге, но где бродил и что видел, - хоть убейте, сказать не могу. Знаю, что видел множество мест, укрепленных самою природою, и бесчисленное количество болот, которые тоже могут служить отличнейшею защитою. И больше - никс!
   Странное свойство этой местности! Еще про покойного П. И. Якушкина рассказывали, что он целых два года ходил по Ветлуге в качестве собирателя этнографических материалов, и когда его впоследствии спрашивали, что он заметил, то он отвечал: забыл! То же самое повторилось и со мною. Где был, что видел, об чем говорил, - ничего не помню! Хотя же выше я и написал вам о «строке» и о Воскресенских стерлядях и о житье-бытье в скитах, но не могу ручаться, что все это было на деле, а не есть последствие недавнего прочтения романа «В лесах» Одним словом, Ветлуга - это наша русская Лета, в волнах которой никому безвозбранно окунуться не дозволяется.
   Наконец, я дошел до Волги, сел на пароход, и на сей раз удачно, потому что попал не в Козьмодемьянск, а в Васильсурск, то есть прямо по направлению к дунайскому театру войны, от которого до сих пор так настойчиво отдаляли меня тысячи мелких случайностей. Я знаю, что мне следовало бы ехать прямо в Нижний (тем более, что там началась уже ярмарка, и в Кунавине можно было бы собрать громадный материал для бытовых сцен), но что хотите! отец Николай сказал правду, что плоть человеческая немощна; я вспомнил о знаменитых оурских стерлядях и решился побывать в Василе... впрочем, только от парохода до парохода. ¹⁵
   Васильсурск - очень хорошенький городок, стоящий на возвышенном берегу Волги, при слиянии ее с Сурой, от чего произошло и самое наименование его. По календарю Суворина в нем значится жителей 2.507 душ обоего пола, но мне кажется, что я в одних трактирных заведениях насчитал в разное время больше (впрочем, очень возможно, что это были одни и те же лица, приходившие пить чай по нескольку раз). На столбе, врытом у почтовой станции, значится: от С.-Петербурга 1.186, от Москвы 582, от Нижнего-Новгорода 112 верст. Плата за телеграммы взимается в обе столицы одинаковая: один рубль; но международной корреспонденции нет, так что, если бы вам вздумалось, например, телеграфировать мне по-французски, то, извините, мы этого диалекта не понимаем! Еще особенность Васильсурска: он лежит под 56°8 северной широты и под 63°40 восточной долготы. Будущность, ожидающая этот город, - громадная, особливо когда проведут отсюда железный путь до Алатыря (Симбирской губернии), а отсюда, через Котяков, до Пензы. Тогда весь хлеб сурского бассейна пойдет сюда, и моршанско-сызранской дороге - капут; так, по крайней мере, при мне говорили посетители трактира, в котором я ел знаменитую сурскую уху.
   Как ваш корреспондент, я счел нелишним представиться здешнему инвалидному начальнику, который очень любезно меня принял, представил меня своей супруге и показал свою команду. ¹⁶ Ах, что это за бравый, бодрый, отличный народ! Все (их было пять человек) ¹⁷ как на подбор один к одному - молодцы! Не очень крупные, но коренастые, кровь с молоком - заглядение! Поздоровкавшись с ними как следует (начальник¹⁸ показывал мне их в манеже), я обратился к ним с вопросом:
   - А что, ребята, горите желанием сразиться с врагом?
   - Га-а-рр-ы-им, ваше калеспандентное ва-ше-ство! - грянули в ответ молодцы, как из пушки.
   - И скоро вы выступаете в поход? - обратился я к начальнику.
   - Как скоро, так сейчас! - ответил он мне.
   Итак, в поход. Мы еще не за Балканами, но с такими молодцами будем там скоро; это не подлежит никакому сомнению. ¹⁹ Возвращаясь из манежа домой, мы были застигнуты в дороге таким проливным дождем, что буквально на нас не осталось ни одной сухой нитки. К тому же порядочно уж стемнело, и грязь на улицах сделалась непролазная (здесь начало черноземной полосы, этого неисчерпаемого золотого дна России). К несчастию, я еще упал, и таким образом, измокшие, все в грязи, мы явились обратно. Миловидная супруга начальника очень смеялась, увидя нас в этом непривлекательном виде, но амфитрион мой сердито заметил:
   - Чем омеяться-то, лучше бы велела подать гостю сухое белье!
   Через несколько минут я был уже переодет: в сухом белье и в турецком халате. В этом виде любезный начальник повел меня к своей супруге (я протестовал, но он так убедительно просил не церемониться, что я вынужден был покориться), которая, увидев меня в моем импровизированном костюме, сейчас же прозвала меня злым турком, а потом, когда хозяин дома на минуту отлучился из комнаты, потихоньку сказала мне, что это халат ее мужа и что я в нем так похож на него, что... К сожалению, она не докончила, потому что в эту минуту вошел слуга с самоваром.
   Налили чай, в который я для вкуса подбавил рюмочку рома, ²⁰ и затем беседа наша пошла далеко за ночь. Обсуждали военные действия, сперва на малоазиатском театре, потом на дунайском, и, по совести, нашли более поводов для одобрения, нежели для порицания. Впрочем, вы и сами по опыту знаете, какое живительное влияние оказывают на беседу во-время и у места проглоченные две-три рюмки ямайского! ²¹
   В заключение гостеприимный хозяин велел сервировать скромную закуску и две полубутылочки холодненького, ²² которые мы и распили за здоровье храбрых русских воинов.
   Когда я встал, наконец, чтоб проститься, мой амфитрион крепко пожал мне руку и просил не забывать его. На это я ответил, что корреспонденты никогда ни одного проглоченного куска не забывают, и сослался на пример малоазиатского корреспондента «Северного Вестника», который перед лицом всей России дал клятву вечно хранить благодарное воспоминание о радушном приеме, оказанном ему кутаисским бомондом. Еще бы! кормили шемаей, поили кахетинским - и это забыть!
   Да, воспоминание о Васильсурске будет до гроба жить в моем благодарном сердце! Во-первых, от меня не потребовали паспорта, а во-вторых, не только не «пошутили» надо мной, ²³ но обласкали и накормили меня совершенно серьезно, как следует. Согласитесь, что это не везде и не со всяким бывает!
   Возвратясь на постоялый, засел за корреспонденцию, но, признаюсь, до того устал, что дальше продолжать не могу; совсем глаза слипаются. Прощайте; иду спать, и, наверное, засну, как убитый. Но завтра в пять часов утра - в Нижний! и на этот раз уж вернее смерти! ²⁴

Подхалимов 1-й.

8²⁵

   Чебоксары. Даже не извиняюсь перед вами - надоело. Вчерашний амфитрион мой, вероятно, рассудил, что через Васильсурск можно ехать только на малоазиатский театр войны, и потому взял билет на пароходе, идущем в Казань. А я не справился,- вот и вся моя вина! Знаю, что подобные qui pro quo²⁶ не всегда уместны, но на практике они бывают очень назидательны. Едешь час, едешь другой, думаешь: вот сейчас будет Лысково - и вдруг Козьмодемьянск! Удивительный переворот в мыслях производят подобные неожиданности!
   Однако в сторону все это. Главное: я отыскал Подхалимова 2-го!!
   Вот как было дело. Узнав на пароходе, что наши перешли через Балканы, я воспользовался остановкой в Козьмодемьянске, чтоб поделиться с вами этою радостью. Прихожу на телеграфную станцию, подаю телеграмму, настаиваю, чтоб ее поставили на аппарат немедленно, при мне, - и вдруг телеграфист говорит мне:
   - А вчера точь в точь такую телеграмму и в ту же газету подавал у нас один господин.
   Разумеется, интересуюсь, расспрашиваю и получаю в ответ: черноватенький (он!), небольшого роста (он!), шадровитый из лица (тысячу раз он!).
   - И чудной господин! - прибавляет телеграфист: - точно во сне ходит (опять-таки он!). Подал это телеграмму и говорит: - Зачем я, однако, в Козьмодемьянск приехал? - Вам, говорю, лучше это знать! - Да в Чебоксарах ведь есть своя телеграфная станция? - Есть, говорю. - Ну, так, говорит, лучше из Чебоксар отправлю. Взял назад и уехал. ²⁷
   Он! он! он! В Чебоксарах - это верно!
   Покуда я таким образом беседовал, наш пароход ушел; но я уже не жалел о потерянных деньгах за место, взятое до Казани, и думал лишь о том, как бы с будущим пароходом опять не вышло ошибки, и мне, вместо Чебоксар, не пришлось воротиться в Васильсурск!
   На этот раз, однако, обошлось благополучно. Проходит два часа - и Чебоксары уже в виду. Пристаем; я выхожу на берег и спешу в первый попавшийся на глаза трактир.
   - Подхалимов 2-й! ты?
   - Я!
   - Какими судьбами? У родственников, что ли, загостился? Помнится, ты говорил, что у тебя в Чебоксарах родные живут? ²⁸
   - Какие, брат, к чорту, родственники! разве у Подхалимовых бывают родственники!
   Слова эти опечалили меня. Горемычные мы, Подхалимовы, в самом деле, люди! Без роду, без племени (все-то мы растеряли!), шатаемся из трактира в трактир, разыскивая, где бы хоть крошечку приютиться! Выйдет местечко - не успеешь и оглянуться, смотришь - и опять чем-нибудь не потрафил! Неуживчивы мы, мятежа в нас много - вот оно что! Но, с другой стороны, кабы не было этого мятежа, - что бы поддерживало нас? Вот и вы, поди, теперь думаете: беспременно я этому Подхалимову 1-му за его неисправности от места откажу! Что ж! откажите! ²⁹
   - Что же такое случилось? деньги, что ли, потерял?
   - Деньги потерял, паспорт потерял - это само собой! А главное, штучка у меня тут завелась.
   - Гм!.. штучка! Интересно, брат, интересно!
   - Да что! бестия, брат! то есть такая выжига, что боже упаси!
   - Как же ты на нее напал?
   - А знаешь Василия, который в гостинице «Москва» половым служил, ну, так это - его сестра. Сам-то он из черемис, а Чебоксары это - столица черемисская. Когда я отправлялся под Каре-то, вот он и говорит мне: будете, говорит, мимо наших местов ехать, так потрудитесь сестрице писемцо да пять рублей денег отдать...
   - Что ж, хороша, по крайней мере?
   - Рассыпчатая!
   - Девица?
   - Замужем. И сама - бестия, и муж - шельма. Застал я их в лачуге, с голоду мрут, а теперь - распивочную продажу открыли!
   - Эге! так вон куда корреспондентское-то содержание ушло! ³⁰
   - Туда. Сперва все наличные из меня высосали, а потом и векселя в ход пошли. Сколько я этих векселей надавал, - страсть!
   - Ничего, друг: бог милостив! Напишем в редакцию «Красы Демидрона» слезное прошение - выручат! ³¹
   Однако он усомнился в этом и стал доказывать, что редакция нисколько не причастна его злоключениям; что она и без того не щадила ни трудов, ни издержек, чтоб удовлетворить справедливым требованиям публики, и что, следовательно, было бы в высшей степени несправедливо привлекать ее к ответственности по такому делу, которое не подходит прямо к программе газеты, как издания литературного, политического и ассенизационного, но не прелюбодейственного. Я, конечно, не мог внутренне не согласиться с его доводами, но все-таки, чтоб окончательно не обескуражить его, некоторое время поддерживал мой тезис, хотя, признаюсь, довольно слабо.
   - Но, по крайней мере, ты хоть пожуировал! - наконец сказал я, чтоб переменить разговор, принимавший чересчур печальное направление. - Ведь эти «штучки», коли они захотят... секретцы у них.
   - Ни-ни! - воскликнул он с необыкновенною живостью. Я был ошеломлен.
   - Ну, брат, это уж совсем глупо!
   - В том-то и дело, что изгибы человеческого сердца... очень, брат, это мудреная штука! - отвечал он печально: - она-то, повидимому, не прочь, да бестия муж так и вертится... А впрочем, может быть, и она... шельмы они оба, это - вернее!
   Мы умолкли: обоим нам было тяжело. Ему - потому, что встреча со мной заставила его опомниться и обнаружила во всей наготе пропасть, зиявшую под его ногами; мне - потому, что и надо мной начинали тяготеть смутные предчувствия чего-то недоброго.
   - Сколько-нибудь, однако, осталось у тебя денег? - первый я прервал молчание.
   Вместо ответа он выложил на стол желтенькую и, обращаясь к служителю, скомандовал:
   - Гарсон! полштофа очищенной... живо!
   Это был крик отчаяния, который меня глубоко взволновал.
   - Спрячь этот последний ресурс! - вскричал я: - я плачу за все. И сверх того... могу даже рубликов двадцать пять уделить тебе... идет?
   Он крепко пожал мою руку.
   - Извини, что не больше; сам знаешь, впереди предстоит еще Дунай - дорога не близкая!
   Но он только горько усмехнулся в ответ и запел:
   
   - Ах, Дунай, ты мой, Дунай!
   
   Сын Иванович Дунай!
   - Погодим, брат, и в Чебоксарах! - прибавил он с фаталистическою уверенностью поклонника ислама.
   - Ну, нет, друг, - это - ни-ни! Я тово... я - непременно! Нынче же ночью, вот только дождусь парохода - и сейчас! И прямо так-таки, нигде не останавливаясь,- на Дунай! ³²
   Уверенный тон, которым я выразил мое намерение, повидимому, ободрил и его.
   - А сём-ка и я в Малую Азию хвачу! - воскликнул он весело: - авось либо до Самары доеду!
   - Хватим, друг!
   Увы! Это было только «пленной мысли раздраженье»! Через минуту он уже опять опустил голову.
   - Нет, голубчик! - сказал он уныло: - теперь мне остается только об одном бога молить: чтоб меня отсюда куда ни на есть по этапу выслали. ³³ Да куда выслать-то, вот - вопрос! Где моя родина? Где мое местожительство? В «Старом Пекине»? В гостинице «Москва»? Вот уж подлинно: бегаем мы, корреспонденты, и «града неведомого взыскуем».
   - Кстати! скажи, пожалуйста: как это ты паспорт потерял?
   - Да так вот: купаться в Волге вздумал. Признаться, выпито несколько было - вот и приди мне в голову дикая мысль: украдут, мол, у тебя этот самый паспорт, ежели ты его на берегу оставишь! Ну, разделся, положил его подмышку да как поплыл - совсем и забыл; смотрю, в стороне какая-то бумажка плывет! А это он и был! Исправник уж раз десяток присылал, никаких резонов не принимает - наверняк этапом кончится! Впрочем, что все обо мне да обо мне, - ты как вместо Дуная в Чебоксары попал?
   Я рассказал подробно все, что вам уже известно из моих писем. История вышла тоже невеселая, но некоторым эпизодам ее мы все-таки искренно посмеялись. ³⁴ Когда я кончил, он сравнил мое положение с своим (относительно редакции «Красы Демидрона») и нашел, что я все-таки могу оправдаться перед редакцией довольно прилично. ³⁵
   - Ты, по крайности, все-таки какую ни на есть корреспонденцию посылал,- сказал он: - тогда как я... Ведь я, брат, даже весточкой о взятии Лрдагана не поделился!
   - Неужто?
   - Да, брат. То есть я-то, собственно, не преминул, да она... шельма! Позвольте, говорит, я сама на станцию снесу... А после оказалось, что и телеграммы не послала, да и целковый мой рубль как пить дал!
   - Так знаешь ли что? Право, уедем отсюда вместе! Я тебя до Самары провожу, потому что мне все равно: я и через Моршанск по железной дороге на Дунай попаду! Едем! Прямо вот из трактира пойдем на берег, и как только причалит пароход - фюить!
   Он на минуту задумался, но потом - только рукой махнул.
   - Нет, брат, alea jacta est! ³⁶ Пускай свершится! А вот что лучше: не раздавим ли вместе еще посудинку?
   Сначала я было согласился, но потом вспомнил, что вы будете, пожалуй, сердиться, если узнаете об этом, и отказал наотрез. ³⁷
   - Ну, в таком случае, пойдем ко мне! - предложил он: - я тебя с нею познакомлю...
   Признаюсь откровенно: искушение было велико. Я люблю женский пол и с трудом отказываю себе в сближении с ним, если представляется к тому случай... Но голос рассудка и на сей раз восторжествовал. Я вспомнил, как вы, отпуская нас на театр войны, настаивали, чтоб мы не задерживались на пути без надобности, - и дрогнул. К тому же я рассчитал, что деньги, данные вами, еще все налицо, да пожалуй еще, благодаря щедрости Ивана Иваныча Тр., и небольшой прибавочек есть, и ужаснулся при мысли, что такая сравнительно значительная сумма без всякой пользы для «Красы Демидрона» утонет в зияющей бездне разврата! ³⁸
   Он угадал мои мысли и одобрительно покачал головой.
   - Ты поступаешь правильно,- сказал он, вставая, - исполни свой долг перед «Красой Демидрона», а меня предоставь моей злосчастной участи!
   - Бедный друг!
   Я отсчитал ему обещанные двадцать пять рублей, прибавил еще от себя пятирублевку, после чего он взял шапку и удалился. Затем я потребовал себе отдельную комнату, чтоб заняться корреспонденцией, но едва лишь расположился писать, как он опять возвратился в трактир.
   - Возьми назад свои двадцать пять рублей, с меня и синюги довольно! - сказал он, по-рыцарски кладя деньги на стол.
   Я, разумеется, протестовал, но он остался непоколебим.
   - Все равно, сколько бы у меня ни было денег, - их отнимут ! - повторял он уныло.
   Благородный, честный друг! Высказавши все это, он быстро повернулся и направился к двери, но на сей раз я сам уже воротил его.
   - Позволь! расскажи мне, каково здесь народное настроение? - спросил я.
   - Восторг всеобщий!
   - А здешняя инвалидная команда? надежна?
   - Молодцы! один к одному, как на подбор! Не крупные, но коренастые, кровь с молоком - загляденье! Так и рвутся!
   Он постоял немного и с горькой усмешкой прибавил:
   - А вот мы с тобой - свиньи!
   - Это почему?
   - То есть, не мы одни, а вообще... Сидим в укромном месте, галдим: ату его! ребятушки! не выдавайте! Гнусно, любезный друг!
   - Ну, нет, с этим я не согласен! Природа поступила мудро, предоставив одним возбуждать патриотический дух, а другим - применять этот дух на практике!
   - Ладно, брат! Рассказывай по понедельникам!
   На этом мы расстались. Я сошел с крыльца, чтоб проводить его, и долго следил глазами, как постепенно утопала его колеблющаяся фигура во мраке сгустившейся ночи, а наконец и совсем пропала за углом соседнего переулка.
   Благородный, бедный друг! - говорил я себе: - ты просишь у судьбы, как милости, чтоб тебя отправили по этапу,- и кто знает? Может быть, вскоре получишь желаемое!
   После того я окончательно уселся за писание, но долгое время воспоминание о погибающем русском корреспонденте преследовало меня. ³⁹ Знаю, что следовало бы сказать что-нибудь о Чебоксарах, но по настоящему позднему времени могу сказать лишь кратко: это - дрянной и грязный черемисский городишко, стоящий на высоком берегу Волги. По суворинскому календарю (который, кстати, очень мне помогал в моих статистических исследованиях), жителей только всего 3.564 человека обоего пола. Однако, если бы выстроить там крепость, то, с стратегической точки зрения, вышел бы второй Гибралтар, за исключением, разумеется, пролива.
   В ту минуту, как я дописываю эти строки, бьет два часа, и я слышу приближение парохода. Пыхтит, шумит, свистит... На Дунай! ⁴⁰

Подхалимов 1-й.

9

   От редакции газеты «Краса Демидронa». Предчувствия не обманули нас: Одиссея господ Подхалимовых кончилась и, кажется, весьма для них неблагополучно. Сегодня мы получили от г. чебоксарского уездного исправника официальную бумагу, из которой видно, что в Чебоксарах пойманы двое беспаспортных бродяг, по фамилии Подхалимовы, которые называют себя корреспондентами «Красы Демидрона». Разумеется, мы поспешили сообщить все, что нам известно об этих господах, но при этом, конечно, не упустили определить с точностью наши отношения к ним, дабы отстранить от себя всякую прикосновенность к этой неприятной истории.
   Вообще, нам не посчастливилось с корреспондентами. Г. Ящерицын, посланный на малоазиатский театр войны вместо г. Подхалимова 2-го, тоже изменил нам: из полученного сегодня письма его видно, что он принял место квартального в Сызрани и уже вступил в отправление своих обязанностей. Новая чувствительная потеря для нас, ибо и г. Ящерицына мы снабдили и подъемными, и поверстными, и кормовыми деньгами. Будем надеяться, однако, что он возвратит нам забранное, тем более, что место квартального надзирателя в Сызрани, знаменитой своей обширной хлебной торговлей, - весьма и весьма небезвыгодное.
   За всем тем, мы продолжаем не щадить ни трудов, ни издержек для удовлетворения наших подписчиков. На-днях мы опять приусловили двоих талантливых молодых людей: г. Миловзорова и г. Прелестникова, и уже отправили первого за Дунай, а второго - в Малую Азию. Оба они из архиерейских певчих, обладают прекрасными голосами (следовательно, могут, при случае, обучать болгар и прочих единокровных партесному церковному пению) и чрезвычайно солидного характера. Мы не станем уверять, что они совсем не пьют, но, кажется, не ошибемся, если скажем, что они пьют - в меру. Рюмка, две рюмки, три рюмки - не больше.
   

   ¹ Чтоб удовлетворить справедливым требованиям наших читателей, мы отправили корреспондентов на оба театра войны: на Дунай - г. Подхалимова 1-го и в Малую Азию - г. Подхалимова 2-го. Оба нам известны, как молодые люди чрезвычайно талантливые, добросовестные и, главное, непьющие. Надеемся, что читатели не посетуют на нас за это новое доказательство наших забот об их интересах, которое стоит нам, при этом, довольно значительных издержек. Примеч. редакции газеты «Краса Демидрона».
   
    ² Действительно, мы всегда утверждали это и очень рады, что живые наблюдения нашего корреспондента подтверждают наше мнение. Примеч. той же редакции.
   
    ³ Хотя, с другой стороны, воздержание от употребления ввозных товаров должно иметь неминуемым последствием уменьшение таможенного дохода. Это тоже не мешает иметь в виду. Примеч. той же редакции.
   
    ⁴ Дай-то бог! Примеч. той же редакции.
   
    ⁵ Г. Тряпичкин чересчур скромен. Он был не половым, а маркёром, что предполагает уже значительно высшую степень развития. Примеч. той же редакции.
   
    ⁶ Напротив того. Чем больше подобных фактов, тем лучше, и мы просим нашего корреспондента не стеснять себя. Но в то же время присовокупляем и другую покорнейшую просьбу: поспешить на Дунай. Примеч. той же редакции.
   
    ⁷ Таким образом, помещения нами в одном из предыдущих нумеров телеграмма г. Подхалимова 1-го разъясняется. Он, действительно, телеграфировал из Кинешмы, а не из Кишинева, и мы глубоко извиняемся перед полевым телеграфным ведомством в той, неосмотрительности, с какою поспешили обвинить его в неисправности, в которой оно оказывается совершенно невиновным. Впрочем, с одной стороны, это нас отчасти и радует, так как, по всем вероятиям, и те обвинения против телеграфного ведомства, которые проникли в иностранную печать, окажутся столь же неосновательными, как и наше, и таким ооргзом означенное ведомство выйдет совершенно чистым в глазах просвещенной Европы. Затем, чтоб сложить с себя хотя часть ответственности перед читателями за поступки наших корреспондентов, мы заявляем: 1) что мы не только не одобряем странного образа действий г. Подхалимова 1-го, но даже строго порицаем его; 2) что мы не видим ничего любопытного, ни даже забавного в его корреспонденциях; напротив того, находим их вполне неуместными, и если, за йсем тем, печатаем их, то потому только, чтоб хотя отчасти восполнить издержки, употребленные нами на посылку корреспондентов; 3) что вместе с сим мы вторично и с строжайшей настоятельностью предлагаем г. Подхалимову 1-му прекратить свои блуждания и отправиться на театр военных действий - немедленно; и 4) что в этих же видах нами отправлена письмо к г. варяавинскому уездному исправнику, которого мы просим подействовать на г. Подхалимова 1-го путем убеждения, а буде это окажется недействительным, то подыскать на место его кого-либо из местных жителей, оказывающего склонность к правописанию, и немедленно отправить на Дунай, а нам телеграфировать об издержках, которые мы, без упущения времени, с благодарностью возвратим. Примеч. редакции газеты «Краса Демидрона».
   
    ⁸ Это- наглая ложь, за которую мы, по окончании военных действий, непременно призовем г. Подхалимова к суду. Мы платим не по копейке, а по три копейки за каждую строку; сверх того, приняли на себя все путевые издержки, по расчету за место в вагоне II класса и кормовых по 5 рублей в сутки, за каждый проведенный в пути и на месте военных действий день. Примеч. редакции той же газеты.
   
    ⁹ Печальна, правда, но вместе с тем и вполне заслуженна. Если мы желаем, чтоб нас уважали, необходимо, во-первых, чтоб мы сами выполняли принятые нами добровольно обязанности честно и добросовестно, не ставя лиц ни в чем не виновных в затруднительное положение пред подписчиками, а во-вторых, чтоб мы даже для выражения чувств восторга приискивали более приличные формы, а не впадали в крайности, которые позволяют, без нашего ведома, высаживать нас на пустынный берег Волги! Примеч. редакции газеты «Краса Демидрона».
   
    ¹⁰ Сотрудник наш приложил при этом даже план дома, в котором происходило сражение, с обозначением расположения враждующих сторон. Мы, однакож, не воспроизводим этой карты на страницах нашей газеты и вновь убеждаем г. Подхалимова 1-го,- не увлекаясь посторонними предметами, немедленно следовать к месту назначения. Примеч. той же редакции.
   
    ¹¹ На этом письмо обрывается. Оно не подписано г. Подхалимовым 1-м, но почерк его слишком хорошо знаком нам, чтоб мы могли хотя на минуту усомниться в принадлежности письма именно ему. Примеч. той же редакции.
   
    ¹² На сей раз мы даже не сопровождаем письма нашего корреспондента никакими комментариями, предоставляя читателям самим рассудить, с каким чувством мы его помещаем. Письма г. Подхалимова становятся короче и короче, что отчасти утешает нас. Примеч. той же редакции.
   
    ¹³ Но пьяного. Примеч. той же редакции.
   
    ¹⁴ И это письмо не дописано... вероятно, тоже по случаю паспорта!? Примеч. той же редакции.
   
    ¹⁵ Отчего ж не подольше? Примеч. той же редакции.
   
    ¹⁶ Вот до чего велико невежество нашего корреспондента: он не знает даже, что инвалидные команды давно упразднены. Впрочем, для нас это дело ясное; вероятно, г. Подхалимов 1-й опять попал в гости к новому Ивану Иванычу Тр., и тот показал ему, под видом инвалидной команды, своих переодетых приказчиков! Примеч. той же редакции.
   
    ¹⁷ Так и есть, приказчики. Слыханное ли дело, чтоб инвалидная команда состояла всего-навсе из пяти человек? Тоже.
   
    ¹⁸ То есть васильсурский Иван Иваныч Тр., и не в манеже, конечно, а в каком-нибудь порожнем сараишке. Тоже.
   
    ¹⁹ Уж давно там... пьяница! Тоже.
   
    ²⁰ Не десять ли? Примеч. той же редакции.
   
    ²¹ Отроду, кроме квасу, ничего не пивали! Тоже.
   
    ²² Не двадцать ли две и притом не шампанского, а ерофеича? Тоже
   
    ²³ А мы так крепко в том сомневаемся, хотя, конечно, шутки васильсурского Ивана Иваныча носят более гуманный характер, нежели шутки Ивана Иваныча - рыбинского. Тоже.
   
    ²⁴ Поехал в Нижний, а попал в Козьмодемьянск, как доказывает вчерашняя телеграмма, извещающая о переходе через Балканы. Посмотрим, чем-то кончится эта новая Одиссея?! Тоже.
   
    ²⁵ Мы беспрерывно получаем письма от наших подписчиков, в которых последние укоряют нас за то, что мы вместо действительных известий с театра войны печатаем какую-то фантастическую дребедень. Просим, однакож, войти в наше положение. В свое время мы сделали все зависящие распоряжения, чтоб получать самые свежие и точные сведения с обоих театров войны, и, положа руку на сердце, можем сказать, что не щадили при этом ни трудов, ни издержек. Предприятие это нам не удалось - это правда; но нужно же нам вознаградить себя хотя за понесенные издержки, не говоря уже о трудах!! Примеч. той же редакции.
   
    ²⁶ Недоразумения.
   
    ²⁷ Вот до чего может довести неумеренное употребление алкоголя! Тоже.
   
    ²⁸ И нас в этом удостоверил, а на поверку выходит, что имел в предмете прелюбодеяние!! Примеч. той же редакции.
   
    ²⁹ И откажем! И не только Подхалимову 1-му, но и Подхалимову 2-му! В этом читатели наши и сомневаться не должны! Тоже.
   
    ³⁰ Да-с, вон оно куда! Мы не щадим ни трудов, ни издержек, имея в виду полезные цели, а вместо того наши деньги оказываются косвенным орудием для приведения в исполнение постыдных предприятий! Примеч. той же редакции.
   
    ³¹ Непременно! после дождичка в четверг! Тоже.
   
    ³² Не трудитесь, сделайте милость! Лучше в Кинешму съездите да паспорт выручите! Примеч. той же редакции.
   
    ³³ Так непременно и будет. Тоже.
   
    ³⁴ Веселые люди! даже в столь несомненно критических обстоятельствах - и то находят повод для смеха! Тоже.
   
    ³⁵ Никогда! Lasciate ogni speranza. Примеч. той же редакции. [Оставьте всякую надежду.]
   
    ³⁶ Жребий брошен!
   
    ³⁷ Ах, господа, господа! Не в том дело, что вы при свидании выпили. И выпить, и закусить можно, да в меру, в меру, в меру! Тоже.
   
    ³⁸ Насилу-то догадались! Тоже.
   
    ³⁹ А кто виноват? Примеч. той же редакции.
   
    ⁴⁰ А мы так думаем, что вы преспокойно останетесь в Чебоксарах, влекомые страстью к женскому полу, а ежели и попадете куда-нибудь, то не на Дунай, а в укромное место, чем ваша Одиссея и кончится. Примеч. той же редакции.

Текстовая версия для печати
в формате .doc для Word

© 2003-2004 Дизайн-студия "Sofronoff"